В Е Р Н О С Т Ь

С этой семьёй я встретилась так: не успела отзвучать в эфире  первая передача «Семейный альбом», как в редакцию радио стали звонить и писать самые разные люди.  Среди писем было такое: «Дорогая редакция! Слушала вашу передачу и так стало радостно за семью, о которой вы рассказали,  и так захотелось и мне поделиться своей радостью и своими горестями…» Дальше, коротко рассказав свою радость и горесть, автор письма подписалась:

Врадий Полина Савельевна, Кишинёв, улица Бубновского…

И вот я в гостях на улице Бубновского.

Просторная двухкомнатная квартира, самые неизбежные вещи: письменный стол, кушетка, диван, книги, швейная машинка… Всё скромно, чисто, в обрез, квартира для жизни, и даже книг ровно столько, сколько нужно одной  небольшой семье для вечернего неторопливого чтения. Возможно, именно потому, что эта квартира была не забита вещами, она казалась  такой просторной, что хотелось – расставить руки и пробежаться по ней, как мы это делали в детстве: из комнаты  на балкон, с балкона в кухню, из кухни в коридор, из коридора в комнату, по простору этого чудного дома с его свежестью и запахами травы.  К тому же после долгих, уже утомивших дождей, выпал солнечный день, в окна бьёт сияющий свет и ликующий голос птиц, и мы с Полиной Савельевной, растворившись в этом празднике жизни, сидим одна напротив другой, и с таким удовольствием перебираем житейские пустяки, будто как раз сквозь них и проходит самая чудная линия человеческой жизни.

Вот, например они затеяли застеклить веранду, и хоть  мечтали об этом долгие годы, но только недавно сподобились завезти кирпич, а кирпич завезли в неудобное время, когда муж Анатолий Васильевич был на работе, и дома только Полина Савельевна с дочкой Наташей… Но – слава богу – слава богу, что существуют друзья! И тут же примчался их верный товарищ Александр Яковлевич Деменчук, и  вместе с Наташей перетаскал - весь кирпич! Полина Савельевна загибает пальцы, подсчитывая, сколько же раз Александру Яковлевичу и Наташе пришлось спуститься-подняться по лестнице с этими стопками кирпичей, пропади они пропадом эти домашние революции, так и сыпятся одна за другой на голову бедной девочки. А Наташа – она сидит тут же – изумлённо глянув на мамочку,  только махнула рукой: ну, какая это работа – принести кирпичи? Чепуха, не работа! И глядя одна на другую сияющими глазами, они неожиданно рассмеялись, и Полина Савельевна, согласившись с Наташей,  обещает, что вот наконец обустроят они веранду, поставят широкий-широкий стол, самовар, всевозможные разные чашки, и она напечёт пирожков – а печёт она вкусно – позовут меня в гости, и мы – за этим великолепным широким столом – будем пить чай, смотреть их альбомы, а у них у каждого свой персональный альбом, будем смотреть и разговаривать обо всём на свете.

В этот день я у них загощусь, и мы все немножко даже устанем от разговоров, вопросов, ответов, смеха и слёз. И только Полина Савельевна не устанет, и, обрывая наш разговор, опять и опять повторит своё приглашение на пирожки, а, приглашая, оглянет и комнату, и веранду, и мужа, и дочку такими сияющими глазами, будто после всего, что ей пришлось пережить, всё в этом доме ей кажется как бы вновинку и она никак не может поверить, что всё страшное уже позади и что для неё – как и для всех абсолютно людей – существует и этот солнечный свет, и птицы, и улыбки родных ей людей, и завтрашний день с пирожками и простыми житейскими разговорами.

Вот так, до всяких подробных рассказов, только по этому взгляду, я и пойму, что пришлось пережить этой женщине за последние годы, находясь между жизнью и смертью.

Но лучше всё рассказать с начала.

Полина Савельевна Пинчук родилась в Ставропольском крае, в большой крестьянской семье. Она была младшей, восьмой по счёту, и, когда началась война и старшие братья – Степан, Андрей, Иван  - ушли воевать, ей выпало пережить оккупацию, цинизм и жестокость врага, и так исстрадаться сердцем, что как только немцев выбили из родного края, так она приписала год – тогда это было обычно: приписать себе годы, чтоб скорей выручать свою светлую Родину -  и она приписала, закончила курсы медицинских сестёр и уже до конца войны, а потом и после войны работала медсестрой в эвакогоспитале.

А я уже знала, уже не одна военная медсестра мне рассказала, какой это тяжкий труд: бесконечная кровь, боль, смерть, бессонные ночи, крики о помощи, ад, и вымотаешься в этом аду – что физически, что душевно – смертельно. Но Полина Савельевна, согласившись, что всё это правда, рассказывать будет совсем о другом. Она например расскажет, как в самом конце войны, по случаю выписки раненных, в их госпитале закатили – бал! Какая гремела музыка! Какие кружились танцы! А у неё, как назло, дежурство. А ей, как назло, семнадцать, и сердце билось как ненормальное, и она не стерпела и побежала в зал: хоть глянуть глазком  на такое невиданное веселье! И вдруг – вот только-только вбежала, только открыла дверь  - как  тут же – глазами, самым первым брошенным взглядом – среди сотен людей - видит: стоит начальник, и прямо напротив двери, и смотрит прямо в неё! Жгучий стыд горячей волной окатил её, и она, ужаснувшись своему преступлению,  рванула назад, в палату, к раненным,  к стонам и боли. И вот прошла уже целая жизнь, а ей и сегодня стыдно за этот проступок,  и, бывает, один на один с собой, вспоминая его, она снова и снова стыдится себя, и даже  не может понять, как же могло получиться такое позорное бегство от долга перед страждущими людьми.

А я слушаю и удивляюсь: какую же чистую жизнь должна прожить эта женщина,  если такой пустяк, через столько лет, не даёт ей покоя…

У мужа её, Анатолия Васильевича Врадия, почти такая же биография: большая крестьянская семья, ремесленное училище, и с первого до последнего дня войны работал слесарем-сборщиком на военном заводе в Кирове. Там же стал комсомольцем, потом коммунистом, там же в сорок четвёртом ему присвоено звание гвардейца трудового фронта. Конечно-конечно, по сегодняшним меркам, когда иных – за что не поймёшь - награждают целым иконостасом, это звание кажется скромным. Но оплачено это скромное звание совсем не скромным трудом: он работал по двенадцать-шестнадцать часов, и так втянулся с собой не считаться, что помнит, как-то замёрз на морозе, заскочил в коптёрку погреться, прислонился к печурке и тут же – стоя – уснул, и конечно, упал, разбил нос, пошла кровь… Сегодня, рассказывая нам этот случай,  смеялся. А тогда? «Что сделал тогда?» – смеясь,  спросили в три голоса мы. А ничего и не сделал: вытер кровь, побежал обратно к станку, не было времени ни смеяться, ни плакать.

Вот так и листаем их биографии. То он, то она расскажет случай из собственной жизни и тут же стушуется, вроде даже неловко передо мной за такую простую, негромкую жизнь. Но я на них смотрю по-другому. И за каждой из этих простых житейских историй вижу особое время и особых людей: бесхитростность, ясность, скромность и человечность, великие составные народной души.

И вот слушаю, а сама листаю альбом Анатолия Васильевича, у них действительно у каждого свой отдельный альбом. И в этом альбоме карточки всей его жизни: мама, папа, братья, дяди, бабушки, тёти, шестнадцатилетняя сестра, замученная фашистами… Все они – как и он – рослый, красивый народ. Открытые взгляды, светлые лица, улыбки, что-то прямое и чистое, как у детей. Я скажу об этом Полине Савельевне, и она с горячностью подтвердит, что именно так, что характер у мужа открытый и честный, и если к нему относиться по-честному, то он за тебя просто душу отдаст. Так и сказала: душу отдаст.

Здесь много карточек и самой Полины Савельевны, и их детей, то Вася, то Наташа, то маленькие, то подростки, то с бантами или куклами, а то уже с книжками, а то вообще уже с друзьями или подружками, в обнимочку у фонтана. Анатолий Васильевич смотрит альбом, улыбаясь. И так ему дорого всё, что на этих карточках запечатлилось, что спокойно их он не может смотреть, а раз позараз привстанет со стула, пальцем тронет какую-то карточку и скажет: моя семья… И в этих подсказках я особенно слышу- моя: его семья, его жена, его дети, и не просто хоть и родные, но отдельные люди, а – часть его самого, душу за них отдаст.

А началась их семья романтично.

После войны Полина Савельевна работала  в Яловенах, в сиротском приюте, спасала молдавских детей от трахомы. И вот однажды поехала к брату на свадьбу. В поезде познакомилась с парнем. Он в военной форме, она в военной форме, поговорили поулыбались, а время пришло – простились. Правда, он попросил её адрес. И она, рассмеявшись, адрес сказала, но сама ни о чём  серьёзно  и не подумала, она знала эту манеру военных мальчишек выпросить адрес, а потом его потерять, и теперь, смеясь и диктуя адрес, заранее знала, что и этот парень не исключение. Но когда вернулась домой после свадьбы,  дома её дожидалась уже целая пачка писем! Писем двадцать, не меньше. И все толстые, как романы! И все – как одно – про любовь! Он так полюбил её, так постоянно думал о ней, что даже во сне она являлась ему, и  он заплетал её чёрные длинные косы…

Они поженились в мае, на родине Анатолия Васильевича. О свадьбе своей рассказали, смеясь. Старшие Врадии жили бедно-пребедно. В такой убогой хатёнке под камышом, будто она застряла на этой земле с времён Тараса Шевченко. И достаток в семье был подстать этой хатке: мама пожарила пару яичек, отец раздобыл двести грамм водки, и это богатство они разделили на пятерых: невеста, жених, родители и сестра жениха. На столе не было даже хлеба. Вот и вся свадьба.

И начинали они свою семейную жизнь, как и многие после войны: неустроенность, бедность, болезни. Несколько лет  вообще жили порознь – она в Яловенах, а он в Дурлештах – и виделись только по воскресеньям. Родился Вася – сын, первенец, мальчик, наследник фамилии и гордость любой семьи – а ей некуда его положить, спал на столе; не во что завернуть, разорвала свою солдатскую рубашку, и вот вам четыре пелёнки… Такой была жизнь. Но в этой жизни было ещё и другое: была молодость, любовь, жизнь без войны. И, видно, поэтому все эти трудности были для них как бы даже не трудности: вся страна вокруг подымалась и строилась, строились и они.

Прежде всего Полина Савельевна обязала мужа – учиться И опять у него – днём работать, а вечером заниматься, опять у него рабочий день по двенадцать-шестнадцать часов. Но он оказался старательным, работящим, ответственным перед семьёй и собственной жизнью. Закончил среднюю школу партшколу, поступил в институт, и так уморился за все эти годы, что, бывало, придёт после лекций из института, где-то к полуночи, и даже не ест – только б упасть и уснуть. И частенько у них получалась такая картина: он спать, а Наташа росла болезненной, плакала по ночам, и не просто там плакала, как плачут все дети,  кричала до посинения, заходилась в нескончаемом крике. А Полине Савельевне и девочку жалко, и мужа жалко. И вот возьмёт свою бедненькую орушу, выйдет на улицу, погуляет среди деревьев, посидит на ступеньках крыльца, вернётся часиков в пять, дочечку уложила, сама поспит какой-нибудь час, а в шесть уже на ногах: к семи и ей на работу.

Словом, оба старались, строили жизнь. 

И сами не замечали, что жизнь строит их тоже. И в их рассказах о жизни чаще других я услышу короткое слово: надо.  Надо – она выручает его, надо  детям – детей выручают, надо родителям – дети спешат помочь, и без всяких там  специальных просьб или длительных уговоров. На этом вроде бы прозаическом надо и сложилась семья.

Правда, оба – и Полина Савельевна, и Анатолий Васильевич – несколько раз - он посмеиваясь, а она так прямо с жаром и пылом – но оба несколько раз просили меня учесть, что они семья как семья, ничего, не дай бог, идеального, они тоже и ссорились, и уставали один от другого, и от детей уставали, и  от забот, и от этих вечных временных трудностей, которым и в большой, и в семейной жизни не было ни конца, ни края. Словом, семья как семья, всякое было. Но были, конечно, и неплохие моменты.

Были, были неплохие моменты.

Вот например Анатолий Васильевич выучился наконец – а он закончил Московский экономический институт имени Г. Плеханова – вот он стал специалистом с высшим образованием, они наконец смогли выцарапаться из развалюх, переехали в Кишинёв, купили вот эту прекраснейшую квартиру, устроились на Мезон, их Вася – а он математик и химик от бога, он эти задачки щёлкал как семечки, он с юных мальчишеских лет вечно производил всевозможные опыты, вечно что-то соединял и взрывал, вечно за ним тянулась стайка поклонников, вечно полная кухня мальчишек и дыма, вечные разговоры соседей о том, что взорвёт-взорвёт он когда-нибудь этот дом – но наконец он школу закончил, поступил в институт, и не просто в какой-нибудь, а ровно туда, куда тянула его душа - в московский имени Д. Менделеева, и учился, конечно, прекрасно и, закончив, остался работать в Москве, и женился, и своими золотыми руками так обустроил квартиру, что там каждым ящиком залюбуешься… И Наташа – бедная девочка! – вылезла наконец из детских болезней и тоже кончала школу. Словом, выросли дети. И хорошие дети, и в доме хорошие, и для людей, и вся жизнь семьи, пройдя этот трудный круг, окрепла и устоялась, И вроде можно было бы и передохнуть

И вот в это время Полина Савельевна как бы расслабилась.

Она и раньше любила и шить, и стряпать, и сочинить особые пирожки, а тут совсем забаловала семью! Каждый день то испечёт, то сварит что-то такое особое, такое редкое, ни на что не похожее, что Анатолий Васильевич с работы домой чуть не вприпрыжку бежит, и все  самые неожиданные слова истратил на комплименты,  и к великому удовольствию Полины Савельевны все съедал без всяких отходов. А если учесть, что он человек сугубо семейный – не курящий, не пьющий, мужскими компаниями не избалованный – то и сам он начал крутиться в доме с каким-то особенным настроением: то читает, то играет с Наташей в шахматы, то завёл специальный дневник: «Экономика дома». Он же экономист, его увлекают подсчёты. Бывало, весь вечер пишет: доходы, расходы, дебет, кредит, баланс. Правда, в их доме доходы всегда постоянные: его зарплата и её зарплата. Но зато и расходы стабильные: жили всегда по карману, тратить привыкли сдержанно. И. если однажды расход на сладкую воду превысил всякую норму, то Анатолий Васильевич внёс в графу специальное пояснение: «стоял очень жаркий апрель». Правда и то, что Полина Савельевна не оценила его экономических изысканий. При всей внешней скромности жизни в ней всегда ощущалась и широта души, и поэтическая приподнятость над обыденностью. Поэтому, как-то глянув через  мужнино плечо: что он там пишет?, она тьфукнула и рассмеялась: «как крохобор!» А он не то, чтоб обиделся – нет! Но он не любил не нравиться ей, и, тяжко вздохнув, спрятал свои экономические тома. Однако вскоре завёл другие: стал записывать впечатления от прочитанных книг и наблюдения над  погодой, и очень скоро уличил метереологов, что они в своих прогнозах халтурят, «пользуясь прошлогодними данными».

Это было лучшее время их жизни: вечер, тёплый свет лампы, тихий звук швейной машинки… Полина Савельевна накормила семью, выслушала восторги и теперь из старого и немодного пытается смастерить новое модное. Наташа с отцом играют в шахматы. Наташа уже устала проигрывать, уже угрожает отцу, что хватит, точка, ей надоело и не – желает больше играть! А ему же скучно без серьёзных занятий, и он давай её уговаривать, давай обещать, улещивать, восхищаться её способностями и успехами… А тут телефонный звонок, и они с криком – «Вася!!» - бросаются к телефону,  но Полина Савельевна первая, то её святое материнское право – первая берёт трубку, слушает сына, а они стоят перед ней, смотрят прямо ей в рот, ловят каждое слово, подсказывают ответы, в конце концов она шикнет на них, они тут же примолкнут, как нашкодившие ребята, и уже просто стоят, молчат, сияют глазами…

Это было лучшее время их жизни.

И, может, кому-то покажется, что было оно чересчур простым и негромким. Но кто знает, и кто может точно сказать, как именно выглядит настоящее счастье?

И вот в такое – прекрасное время – с ними случилась беда.

Она не грянула, не пришла, не навалилась, она – подкралась. И как бывает с бедой, подкралась с такой стороны, с какой они даже думать не думали. Больше того. Сегодня им кажется, что не будь они такие  честные и старательные в работе – работали на века, себя не жалели – им кажется, не будь они такие наивные, ничего б подобного не случилось.

Но они были, какие были, и – случилось то, что случилось.

Лет пятнадцать назад они пришли на субботник.  Пришли, как любили ходить они: с улыбкой, с приподнятым настроением, с этим извечным желанием, если уж поработать – так лучше всех. Полина Савельевна вылезла на козлы, высотою в два этажа, и оттуда – в их профессии такая процедура называется вакуумная гигиена – когда на приборах надо было навести такую чистую чистоту, чтоб даже под микроскопом не увидеть пылинки. И вот, вооружившись очками, она кропотливо скребла стекло  специальным тонюсеньким ножичком, работа, можно сказать, ювелирная, а время идёт, время всех подгоняет, и уже уборщица моет пол и вокруг разговоры, что лестницу надо убрать и куда-то перенести, а если лестницу уберут да неизвестно когда подвезут, а время уже к обеду, Наташа скоро придёт из школы и надо кормить, всё это вместе её подгоняет, и Полина Савельевна поспешила, переступила со ступеньки на ступеньку, не оглядевшись, а лестница растянулась на мокром полу, и она рухнула со всей её высоты и - потеряла сознание… И помнит только одно: очнулась, лежит на полу, вокруг тревожные лица, а её первой мыслью было: «что ж я лежу?.. мне же надо домой еду разогреть…» Но подумать подумала, а подняться уже не смогла.

Дальше события развернулись так, как и бывает в жизни: скорая помощь, больница… а в больнице свободных коек не оказалось, Полину Савельевну пристроили в коридорчике, а вокруг теснота, беготня, крики больных, и ей показалось, что она здоровее других и нечего занимать чьё-то место, и она сказала об этом врачу, и врач согласился, что действительно страшного нет ничего и самое лучшее для неё: поехать домой, полежать, попить валерьяночки… Словом, помнит, её привезли, подымалась по лестнице, а ступеньки качаются,  тошнота, кружится голова, и она, вцепилась руками в перила, чтоб не упасть, ногой ищет ступеньку, но даже тогда – о себе? о здоровье? – даже и не подумала! Она привыкла всегда быть здоровой, ей казалось, её здоровью нет сноса, и даже в эту минуту точило её другое: дочка, обед, надо…

И вот так, под знаком всесильного надо она ещё долго жила, как привыкла. Но вдруг заметила странную вещь: раньше ноги как ноги: ходят, стоят, а когда припечёт – побегут. А тут идёт по асфальту – асфальт ровный как зеркало – а она спотыкается на каждом шагу, будто ноги уже не ноги. А ещё: голова. Полина Савельевна сроду не пьющая, а тут ляжет в постель, а  голова – как у пьяной. Но она заметить заметила, а что делать – не знала, привыкла терпеть все жизненные невзгоды, терпела и это. 

Только однажды резкая судорога прошила всё тело, и с этого дня началось: врачи, больницы, диагнозы… 

И чем больше врачей, чем точнее диагноз, чем упорней и безошибочней назначенное лечение – тем ей хуже и  хуже. И скоро несчастья посыпались одно за другим: сначала отнялись ноги, потом свело и скрутило руки, потом перестали видеть глаза… Но и это было ещё не всё: неподвижную и ослепшую женщину стала жечь нестерпимая боль. Минут пятнадцать – не больше – она могла ещё потерпеть, а потом надо было менять положение тела, надо было перевернуться, а она не могла это сделать,  и  если рядом не было никого, она начинала кричать. Бывало, Наташа в школе, муж на работе, форточку и входную дверь оставляли открытой, и помнит дом на Бубновского – душа леденела от этого крика: «Люди добрые, помогите! Зайдите! Переверните!»

Дверь нараспашку, кто хочет, зайдёт, перевернёт, кто не захочет – тот не зайдёт, а кто вообще пошарит по дому и унесёт всё, что ему приглянулось. Открытая дверь – беззащитная дверь. И дом, и его хозяйка стали зависеть от доброты  - или низости – первого встречного.

Болезнь подчинила себе всю семью.

И если Анатолий Васильевич – он же кормилец, они живут на его зарплату -  и если он спал или нет, но утром обязан идти на работу, то в доме  - надо же  кому-то тащить этот груз - оставалась Наташа. И вот вчера ещё беззаботная школьница, для которой мамочка разогревала обед, Наташа за годы этой беды научилась всему: варить, стирать, бегать по магазинам и по аптекам, делать уколы, лечить всевозможные пролежни и болячки, сыпавшиеся на маму одна за другой. А ещё она успевала учиться,  сдавать экзамены, закончить техникум. И всё, что ни  делала, делала аккуратно, строго, стерильно. И все эти годы – переворачивала, переворачивала, переворачивала… И не помнит Полина Савельевна от неё ни грубого слова, ни жалоб, ни вздоха. Помнит только одно:  упорство, терпение и душевность. Это была такая забота  о маме, такая неизмеримая  чуткость,  что вот начнёшь о ней говорить и – заплачешь, невозможно без слёз вспоминать о такой доброте

Как-то был случай: Наташа искала мазь по аптекам – а эти наши аптеки вечно задыхаются от дефицита – и ей с Рышкановки пришлось лететь на Ботанику, а там то обед, то очередь, и вот наконец возвращается с мазью и уже на подступах к дому слышит этот ужасный крик – а он и так  постоянно кричит в её душе – и тут совсем её подстегнул, она влетела в парадное, споткнулась, упала, разбила колени, и вот такая – колени и локти в крови – вбежала в комнату, перевернула Полину Савельевну, сделала всё, что ей надо,  и только потом пошла в ванную мыться. А ещё выпал им год, когда Наташа – целый год! – из больницы не выходила: в воскресенье вечером заходила в палату и – до субботы. В субботу Анатолий Васильевич сменит её, она уйдёт домой постирать и сварить, а в воскресенье – снова в палате. Только вот эту ночь с субботы на воскресенье и спала нормальным сном, а все остальные ночи были бессонными: переверни, подай, убери, помоги, переверни, скорее-скорее переверни…

И вот тут хочу забежать наперёд и сказать, что, когда этот очерк передали по радио, мне стали звонить незнакомые люди и говорить, что лежали с Полиной Савельевной в одной палате и что Наташа не только маме, но и всем больным помогала, и мало, очень мало и скупо я рассказала о ней, потому что таких дочерей и таких людей, как Наташа, уже нет на земле. Одна женщина, рассказывая о ней, расплакалась и долго-долго, надрывным страдальческим плачем плакала в трубку, а я молчала, слушая этот плач, а сама мысленными глазами видела комнату на Бубновского, мы с Полиной Савельевной говорим, а Наташа сидит на кушетке, слушает, что-то в ней такое какое-то деликатное, что  даже присела скраешку, будто хотела занять, как можно меньше свободного места, и о чём её ни спрошу – мне же хочется докопаться, откуда в ином человек вот эта душевная высота – а она посмотрит глазами, в глазах струящийся свет, и отвечает одно: « Если б вы хоть раз услыхали, как мама кричала, вы бы поняли всё».

Жалела маму.

И так умела жалеть, что – по сегодняшний день, а ведь прошли уже годы – но  эти лютые крики боли не утихли в её потрясённой душе.

У них был случай – Полина Савельевна рассказала – как-то ночью Наташа уснула, вот на этой самой кушетке, на которой сидит, и, видно, так она измоталась, что уснула как мёртвая. А Полина Савельевна чувствует: боль подступает, сейчас пойдёт крик – этот крик рвался непроизвольно – и она разбудит бедную девочку, и так ей стало невыносимо, так это больно – мучить родного тебе человека, так нестерпимо больно, что ей захотелось себя убить – но как убить, если тело как камень и рук не разжать?! – и она стала  толкаться к краю дивана, ей показалось, если упасть, то можно удариться головой об пол и убиться… И вот она тихо-тихо толкает себя, и вдруг Наташа – сквозь сон! – всё почуяла и всё поняла, вскочила, бросилась к маме, перевернула и крикнула: «Что ты, мамочка! Как ты могла задумать такое?!..»

 - Сердцем услышала маму…- Полина Савельевна плачет, вытирает слёзы передником.

            
Я вытираю глаза ладонью: где, на какой земле, среди какого народа, ещё можно услышать о такой человечности?..

И вот в эту минуту, пока мы с ней плакали, пряча одна от другой глаза, Анатолий Васильевич вдруг поднялся из-за стола – он сидел в уголке за столом, перебирая  альбомы  - но вдруг вскочил на ноги, протянул карточку, крикнул:
 - Видите?! Это была Полина! Красавица! Вот поэтому я и женился на ней…

 И сам сияет, как праздник. А мы глянули на него сквозь слёзы и – рассмеялись!

Я беру карточку молодой Полины Савельевны:  чёрные брови, чёрные очи, длинные толстые косы, красавица… И какое же,  думаю,  счастье, что за все эти жестокие годы он не забыл и любил её красоту.

И вот эта его красавица  знает все больницы нашего города, шестнадцать раз её на носилках выносили из дома, выносили и заносили, она помнит и доброту одних, и чёрствость других. Помнит, зимой лежит на носилках у входа в приёмный покой, холод и снег, а её некому занести в палату. Анатолий Васильевич умоляет помочь, а санитар ему хмуро: «Я тоже больной». Трёшку-пятёрку сунешь, и больной становился здоровым. Помнит, как грубо швыряют умерших. Помнит такое, о чём уже никогда никому не расскажет: ей стыдно и страшно за нас. Сидит, вдавилась в спинку дивана, смотрит в меня немигающим взглядом -  у этих чистых людей даже в лицах какая-то вечная молодость, будто они из бессмертного материала – и вот смотрит во все глаза, и будто даже не знает, какими словами спросить: что же случилось с нами, и почему, и куда испарилось вот это обыкновенное уважение к человеческой боли,  смерти, и жизни?…

Ну, а тогда ни больницы, ни трёшки не помогали. Одни врачи глубокомысленно хмурили брови, другие растерянно разводили руками, третьи, качнув головой, предрекали близкий конец… И даже соседушки, настойчиво подыскивали то одну, то другую невесту, жалея  такого видного мужчину, каким был Анатолий Васильевич…

Но сам Анатолий Васильевич и Наташа – ни за что не хотели сдаться!  Искали врачей-помощников, искали чудодейственные лекарства, ловили слухи о похожем заболевании, писали во все концы: и в больницы, и в институты, и в министерства, и даже в газеты. В каждой их строчке горе вопило о помощи. А в ответ они получали казённые словеса, и – ни разу – ни слова простого сочувствия!

Но вот как-то в «Медицинской газете» они прочитали о Московском институте нейрохирургии имени И. Сеченова. Прочитали раз и второй, и третий! Это была не статья, а чудо! Им показалось, что эту статью им послал сам Бог. И с этой надеждой на чудо они послали письмо в институт и – как они ждали ответа! Они по несколько раз на день бегали заглянуть в почтовый ящик. И ответ наконец пришёл. Но и этот ответ оказался сухим и коротким: «С таким диагнозом мы не лечим».

Сухость письма потрясла Наташу! 
Всегда терпеливая и спокойная, она – сорвалась, она раскраснелась, засверкала глазами, схватила бумагу, бросилась вот за этот письменный стол и написала… Брежневу!!! Она писала, как понимала и думала. А понимала она, что если наша всесильная, чванливая медицина за шестнадцать лет не способна установить диагноз, то пусть хотя бы уважает себя и не разводит беспомощными руками, предрекая скорый конец – а пусть ищет выход и бьётся за человека, пусть даже рискует, в конце концов у них с мамой выхода нет, они готовы даже на опыт,  и если маму даже не вылечат, то пусть докопаются до причины болезни, откроют её механизм, пусть узнают, как надо такую болезнь лечить, и пусть на мамином опыте лечат других людей, чтоб никому никогда – никому никогда! – не выпало пережить то, что выпало им!

После письма к такому лицу всё завертелось, как на бешеной карусели: звонок из самой высокой инстанции, быстрые деловые вопросы… И вот тёплым сентябрьским днём Полину Савельевну в шестнадцатый раз вынесли на носилках из дома, её ждал врач, самолёт, Москва, институт…

 Анатолий Васильевич – за свой счёт – поехал с женой.

           
 И видно, не зря они рвались в Москву: в институте установили диагноз – опухоль мозга в результате ушиба – сделали операцию, прекратилась жгучая боль, глаза стали видеть, руки и ноги двигаться… Впрочем, всё это произойдёт потом. А в тот сентябрьский день до такого результата надо было ещё дожить, дотерпеть, докричаться, домучиться, подписать не одну расписку о том, что ответственность за лечение – берут на себя…Четыре долгих изнурительных месяца Анатолий Васильевич был неотлучно с женой. Он и повар, и нянька, и медсестра, и верный товарищ, и поддержка, и утешение. Жил там же, в палате, спал, где придётся, иногда – повезёт – поспит на каталке, но чаще всего – бросит на пол подушку, расстелит верное одеяло, поспит на полу. Впрочем, поспит и не скажешь, потому что каждые десять-пятнадцать минут она начинала: переверни… У него дошло до того, что день поменялся с ночью, и спать ночью, как спят нормальные люди, он просто уже не мог…

Я спросила его:

- А всё-таки злился?

А он со всей прямотой, и без всякого пафоса:

- Конечно, и злился… Но долго злиться не мог, всё-таки жалко, да и что ж на неё вот такую злиться?

И он посмотрел на жену, как смотрят на маленького ребёнка. А мы, уловив его взгляд, рассмеялись. А он удивился:
 - А как по-другому об этом сказать?

 Действительно прав: по-другому уже и не скажешь.

А я мысленно подсчитала: три года болезни. Это больше тысячи дней, а если прибавить бессонные ночи, то больше двух тысяч бессменных бдений, беспрерывной и физической, и душевной боли. Но это ещё и больше двух тысяч дней такой неслыханной верности сердца, что я не сдержала вопрос:
 - Откуда  ж берётся эта редкая верность?

Спросила, смотрю на них, жду, а они – все трое – уставились на меня, и ни один не знает ответа.

А рядом со мной на тумбочке персональный альбом хозяина дома. И я, обещая его посмотреть не спеша, открыла обложку, стала листать и улыбнулась невольной улыбкой: таких альбомов я не встречала нигде никогда. Такой альбом мог сотворить только вот этот Анатолий Васильевич, с его открытым лицом и простодушными ямочками на  щеках. И думаю, самое время сказать, что родился он в селе Врадиевка Врадиевского района, на Николаевщине и что фамилия его – Врадий, и что он  точно не знает, за какие именно подвиги, но землю его родную Врадиевкой назвали в честь его предков, видно, они неплохо служили этой земле. И может, такое произошло, что свою высокую преданность родине они вместе с кровью передали потомкам, и в результате Анатолий Васильевич и получился такой, какой есть: любит не только свою семью, но и свой коллектив на заводе Мезон, и свою газету «Правду», которую выписывает с сорокового года; любит наши общие праздники, да так любит, что первым – хоть потолок упади, хоть сам дом загорись – но он первым придёт на первомайскую или ноябрьскую демонстрацию и будет переживать, чтоб прошла она звонко, нарядно, красиво, дружно, с общими песнями, танцами, шутками. Он любит, когда у нас – на заводе Мезон, где работает, или в стране – он всё это называет у нас – и любит, когда у нас всё ладится хорошо, и дебит сходится с кредитом, и все балансы в порядке, и люди смотрят друг другу прямо в глаза. Он с таким жаром бросился говорить о перестройке, так волновался и так доказывал мне её неизбежность, будто от нашего с ним разговора, веры и ожиданий зависел её результат. Он даже успел пожалиться мне, что на последнем собрании слова ему не дали, а он как раз подсчитал и хотел доложить коллективу, как легко сэкономить на штрафах  –   штрафы, ч-чёрт побери, растут и растут, разоряя завод! – но вот не дали и даже сказали: «Передохни! И так каждый раз выступаешь!» Но как же не выступить, если внутреннее устройство его такое, что для него не только семья – моя, но и завод – мой, страна – моя, и перестройка тоже – моя… 

И его персональный альбом – отражает всё это: на одной странице альбома он наклеил лица родных, на другой – лицо своей Родины. На одной странице – деды, дядья, тёти и бабушки, шестнадцатилетняя сестра, замученная фашистами, на другой – герои гражданской  и революции, портреты стахановцев, гордое лицо Зои Космодемьянской, горящий взгляд Саши Матросова, улыбка Гагарина, его, Анатолия Васильевича, комсомольский билет, полученный в сорок втором… А открывает альбом – портрет Ленина: третий съезд комсомола, и последний, будто ударивший  в самое  сердце  призыв: учиться, учиться, учиться!…

            

Листаю этот альбом, улыбаясь его добродушию, а мыслями думаю: мне раньше казалось, семья – это история только двоих. Её и Его. Теперь вижу: есть здесь ещё и третье – история, воздух родной земли, на которой живут эти двое. И может, именно в этой точке, где эти истории – малая и большая – пересеклись, может, именно здесь и возникает эта высокая верность: родной земле, прошлому, настоящему, мужу, жене, детям…

Верность всему, что делает нас людьми, а нашу жизнь – человеческой.

Лидия Латьева

из книги  «Облак белый», 1987 год