ВОЛШЕБНИЦА

Однажды она сказала, что ещё до рождения как бы знала, кем она будет: волшебницей.

У неё даже имя редкое,  как у волшебницы.

И возникло оно из ароматов цветов и любви. Случилось это вот так: когда она родилась, и папа приехал за ними в роддом, он преподнёс её маме - охапку!  - свежих, белых, не-ви-дан-ных роз!  Сам покосился на драгоценный свёрток в её руках и робко спросил:

- Ну, и как ты её назовешь?

А мама, лицом утонув в этих розах, лучисто глянула и сказала:

- Да ты сам уже и назвал её - Роза.

Отец был военный,  служил в Риге, семья жила на квартире. Хозяйка квартиры, латышка, услыхав, какое имя собираются дать ребёнку эти глупые молодые родители, бурно запротестовала:

- Нэ-эт такого   имэни - роза! Надо назвать красыво -   Розытта!

И её назвали красиво. И уже одно это имя - Розитта - предрекало само собой: конечно - волшебница.

Всё детство она ощущала себя волшебницей. 

И бывало, девчонкой часто творила своё волшебство: босая, лёгкая,  она разгонялась по мягкой траве, голову запрокинет, ветер в лицо, волосы отлетают за спину, и ей кажется - это уже не волосы - крылья, и они подымают её, и она уже не бежит - лети-и-ит, и душа расцветает, и во все стороны от неё сеятся  редкие травы и белый сияющий свет…  

Словом, там, где она пролетает - земля покрывается красотой...

Ну, а жизнь, как водится, уготовила ей земную судьбу: не успела она родиться, как разразилась война, папа ушёл воевать и пропал без вести, а на них с мамой обрушилось самое разное горе: бомбёжки, скитанье, голод, болезни, полная бесприютность...

Однажды она,  с иронией усмехнувшись, сказала, что помнит себя послевоенную вот такой: что-то худое-худое, как палка, и почему-то вечно в узеньких шароварах, чучело не девчонка. Но даже такое,  оно всё равно тянулась с земли на небо и постоянно: летало, парило, прыгало, возносилось, танцевало... Танцевала везде и всегда: на школьных концертах, в раздевалке,  в столовой, в коридорах, на улице, на развалке соседнего дома. Она была как гадкий утёнок,    внутри которого прорезаются лебединые крылья и рвут её от земли. И так своим отрыванием она отличалась от всех детей, что даже   измученная учительница послевоенной школы пожалела эту её небесность и предложила маме:

- Отдайте её в балет!

Мама послушалась. И она - ребёнок, жизнь в интернате, вечно сосущий голод - но она истово обучалась танцу, и, закончив училище, пошла не в эстраду, куда её соблазняли шальными деньгами, пошла - в театр!  Здесь платили зарплату пятьдесят пять рублей, снимала угол, мыкала нищету, но она такая была характером,  такой перец,  такая заносчивость в споре с жизнью, такая независимость от земли, что на всё земное - зарплата, квартира, карьера - плевала!  

Её тянуло одно - танцевать!

И в этом она оказалась упорной как капля, которая долбит камень. И танец ей покорился. Она стала ведущей солисткой Молдавского государственного оперного театра,  получила кучу наград, удостоилась высшего звания -   народная артистка республики -   и на обложке первой же книги о молдавском балете вижу её фотографию: белая пачка, гордая голова и такая летящая поза, будто она стрела, запущенная с земли в поднебесье. 

Действительно как волшебница. 

Двадцать лет вот такая она колдовала своё волшебство, и кем бы ни появлялась на сцене - Жизель, Золушка, Баядерка,  Кармен, ведьма с Лысой горы - возникала такая  точность характеров и  красота, будто её героинь  творило само совершенство.

И вот прошли годы.

Сегодня листаю прошедшее, думаю:  какой же путанной иногда дорогой приходят люди друг к другу.

Я же эту Розитту, волшебницу эту, видела сотни раз: и в балете и в концерте, и даже на репетициях.  А когда её имя исчезло с афиши театра - век балерины короткий - я знала, что она работает репетитором в ЖОКе.  Танцовщицы ЖОКа не раз и не два восхищались: умница редкая, любой жест знает, покажет, отточит, у неё учиться - чистое наслаждение, цены нет её тончайшему мастерству!

Больше того. 

В последние годы мы оказались соседи, живём в одном доме. И бывало, столкнёмся лицом к лицу,  я знаю её, она меня, но  не было между нами ни дружеского кивка, ни тихого здрасте,  только холодные отстранённые взгляды мимо друг друга,  ну  прямо можно подумать,  что мы представители каких-то враждующих кланов:  смешно сказать, но я Розитту - боялась.

И когда она - толчком широко распахнув дверь подъезда - как бы одним прыжком перелетала ступени крыльца, и мимо меня -  как  молния - мелькал    её рыжий кожаный плащ и осиная талия... Или когда вечерами она шла через двор - немыслимо высоченные каблуки,  аромат тончайших духов и такие лучистые огромнейшие глаза, что страшно взглянуть - и даже издали ясно, что вот такая восхитительно неземная она отбывает в театр,  будто из жизни земной перелетает в жизнь неземную... Или даже когда она гуляла с собакой - белый пушистый Смог катится, вертит хвостом, рассыпает вокруг себя искры дружеских чувств - так и хочется подойти и погладить его, но она выступает за ним медленным и каким-то тягуче-задумчивым шагом,  и такая прямая спина,  такая полная погружённость в свою какую-то мысль, такое в ней что-то высокое и закрытое, будто она жила на небесной вершине и наша земная жизнь казалась ей мелкой и внимания недостойной. И вот эта её неприступность,  этот вызов всей земной нашей жизни - отпугивали меня! Отпугивали и восхищали: в конце концов - а почему бы и нет?! -   именно так и должен ходить по земле - талантливый человек!

Вот так, почти целую жизнь наблюдая Розитту, я составила о ней своё мнение: самолюбивая,  замкнутая, холодная.

И вдруг случай.

Моя дочка Любаша засобиралась замуж. Затеялась свадьба,  поднялся переполох, и тут оказалось, что дочка не хочет дежурной помпезности и пышного туалета, а хочет самое-самое скромное платье и даже вместо импортных туфель - тапочки. Я так и затмилась: какие такие тапочки?! В ответ она протянула сияющий заграничный журнал, на картинке невеста:  тихая чистая красота,  а на ногах действительно тапочки. И так мне понравился дочкин выбор,  так загорелось помочь,  что тут же впилась в телефон,  стала звонить,  теребить, искать мастеров, целый день по нашей квартире так и взывало: тапочки!  тапочки!... Да только где их найдёшь эти тапочки в нашей несчастной, ремёсла изгнавшей стране?

И вот уже время свадьбы,  а тапочек нет, и мы с дочкой уже смирились - безвыходность приучает к смирению -   как вдруг на улице,  случайней и быть не могло, встречаю знакомую балерину, говорю о своей маяте, о тапочках,  а она хохочет, прямо падает на меня:  боже, хохочет,  какая святая наивность!  чего захотели! да у них балетные тапочки - это така-ая проблема!  годами носят, сами себе мастерят, и лучший сапожник в стране - это, конечно же,  балерина... И тут, что-то вспомнив, она захлебнулась на этом слове,  оборвала    свой смех и крикнула:

- Есть такой человек! Розитта!...

И сейчас же звонит Розитте,  трещит, умоляет выручить, я пытаюсь что-то там возразить,  но она бесшабашно машет в меня рукой: оставь свои церемонии! И уже оказалось, выручит нас Розитта,  только надо номер ноги сказать. И моя балерина,  телефонную трубку прикрыв ладонью, вопросительно-ярко глянула на меня, и такая лихая беспечность играла в  её лице, будто в эту секунду вернулась к нам щедрая наша юность, для которой не было ничего невозможного, и я рассмеялась, и сказала номер ноги.

Я номер сказала, но до свадьбы было два дня, и я ничего уже не ждала.  А вышло: зря не ждала. Розитта сделала тапочки. Да какие там тапочки! Это было такое чудо, такой ажур и сверкание белизны,  что вся свадьба - одев очки - изучала её искусство и в конце концов решила, что тапочки сделала заграница, а заграница во всём заграница, и такую вещь отольёт, что и во сне не приснится.  А дочка моя - невеста - в этих тапочках вроде даже не танцевала,  порхала,  будто были они волшебные.

А меня что-то грызло.

Отшумела свадебная горячка, и я ужаснулась своей беспардонности:  только подумать! народная   артистка, само совершенство, а я влезла с какими-то тапками!  Меня мучила грубость поступка и тянуло не то извиниться, не то оправдаться. И вот купила самый что ни на есть шикарный  букет, помчалась к Розитте,  она открыла,  я протянула цветы, что-то запричитала, но она - голос тихий как обесцвеченный - возразила,  что нечего было мне беспокоиться, у неё всё равно бессонница и рада была поработать.  Услыхав про такие радости,  я подумала, она шутит и рассмеялась. Но она, не поняв мой  смех, глянула удивлённо. И вдруг прямо перед собой - как-то резко, будто впритык - вижу  её глаза, вижу такую измученность, что дурацкий мой смех оборвался, и цветы опустились...

Вот так мы и познакомились.

В тот   вечер Розитта меня пригласила,  просидели до петухов, перебрали всю её жизнь, рассказала она о маме,  о муже, о дочке, о театре... И я узнала, что королева гармонии в нашей стране живёт, как миллионы из нас: на износ и разрыв.  А острее всего вот в   эту минуту мучит её не  развалившийся семейный - театральный роман. Мучит то, что как бы ещё до рождения  она искала театр и, жертвуя всем, танцевала, и танец был не просто профессия или работа,  а молитва, планида, опора её души, но вот грянуло время пенсии - век балерины короткий - и будто злобная сила отторгает её от танца.

Она сказала,  что всё началось буквально с первого пенсионного дня. Она оформила пенсию, зашла к руководству, спросила:

 - Я театру нужна?

В душе она понимала: танцовщица её ранга и мастерства театру - как воздух - нужна. Тем более руководством был её бывший партнёр и тоже, наверное, это знал. Но он - бесцветно и пусто - глянул мимо неё,  ответил:

- Нет.

Она человек самолюбивый,  вспыхнула,  р-развернулась на высоченных своих каблуках и ушла: не нужна, и - не надо!  

А тут как раз звонят из Москвы, как раз ищут её - её и только её! - на курсы балетмейстеров, и  -слава богу, что она не у дел!- радуется Москва  -   и пусть проворней влетает в свои каблуки и бежит в министерство культуры, и оформляет нужные документы:  простая формальность, курсы ждут её не дождутся! И она побежала. И снова воткнулась в невероятное: в родном министерстве её - народную артистку, облепленную наградами - просто не знали! Она – представляю,   эту высокую голову, этот холодный взгляд, эту  гордую позу, эту раздражающую независимость -   она  спросила, какие нужны документы,  а инспектор уставился мимо неё и что-то внутри его закипело:  пришла ,мол, расселась,  закинула ногу на ногу... И  наконец он    пожал плечами и не без яда спросил: "А кто вы такая, чтоб именно вас мы  посылали в Москву?"...  Это её ударило наповал. Но она опять показала характер, развернулась на каблуках, и не менее ядовито пообещала:

- Хорошо,  я завтра зайду.

На завтра явилась и высыпала перед изумлённым инспектором целую гору дипломов, грамот, наград...

А сама говорит:

 - Между прочим, вы сами мне это давали,  я не просила. Я думала, в министерстве знают, кому и за что дают.

Ну  и  конечно, уела:  заулыбались,  защебетали, обещали тут же всё сделать,  послать и... всё равно не послали.  Ей потом передали, что сам заместитель министра, кстати сказать, по профессии лесовод, со смехом спросил:

- А что это за народная,  если ей надо учиться?...

И всё министерство подобострастно хихикнуло и не нашлось человека хотя бы пискнуть в ответ, что балетмейстер - это уже другая профессия, и кому,  как не  ей  -  мастеру танца –  попробовать свою силу в ней.

Словом,  окончательно развернулась на своих каблуках,  пошла туда, куда звали: в ЖОК. И вроде всё хорошо: престижный ансамбль, интересно работать. Плохо одно: сердце проклятое ноет и тянет в нищий и непристижный театр.

Ещё балериной она - как о счастье - мечтала о грамотном репетиторе. И это осталось и ныло, будто зубная боль. И однажды, плюнув на эту свою дурацкую гордость,    она сама попросилась в театр репетитором,  чтоб дать это счастье другим:  цены же нет её мастерству, приходи, бери, обучайся. 

Но именно здесь её подстерёг самый коварный удар:  какое-то полное несовпадение её внутреннего закона и закона сегодняшней жизни.  Если она всегда понимала, что главное для человека - сделаться мастером, а   всё остальное - бог с ним!  - приложится.  То сегодня люди ценят как раз остальное: зарплата, квартира, улыбка нужного человека, а вот потеть у станка, шлифовать каждый жест - вот это приложится,  и бог с ним! В результате сегодня в классах такая работа, что, если солистка тянет носок - на руку лучше уже не смотреть:  тряпка,  а не рука! И от стыда за такую работу Розитта опускает глаза,  и работа - радость всей её жизни - сделалась унижением, и нет уже силы, да   и смысла, тянуть эту лямку!

И  видно,  так допекла Розитту эта тряпка-рука, что несколько раз за вечер она вскакивала со стула,  показывала,  как это выглядит: вялое тело, дряблые руки, пустые глаза... Она - актриса,  показывала смешно,  я хохотала. Но в её душе бушевала такая боль,  такая непримиримость со всей нашей испошленной и униженной жизнью, что даже собака Смог - время же позднее, он спит, голову сунул в лапы - но даже во сне чувствовал её боль, и приподымет голову, сонным сердитым глазом воткнётся Розитте в лицо,  будто хочет спросить:  "Что это вдруг с тобой?!" А она усмехнётся, рукой мазнёт его верную голову, успокоит:

- Спи,  спи...  мы с тобой выцарапаемся...

Меня она удивила и поразила.

Конечно, меня удивила не сама её жизнь и не это наше полное равнодушие к талантливому человеку.  Меня удивила непримиримость Розитты, та ярость, с которой она никак не могла согласиться с законами нашей жизни. И  слушая её повесть,  я поминутно спрашивала себя: "Да о чём она говорит?! Какое искусство?! Какие запросы души?! С какой Луны она к нам свалилась?! Да такая трагедия наша жизнь, такое вокруг невежество, лень и апатия...  И разве ей, беззащитной,  чувствительной женщине - у неё же от грубого слова сами собой на глаза выступают слёзы - разве ей тягаться с этой тотальной разрухой, глухотой и невежеством?! И зачем она зря травит душу да ещё обещает Смогу: никуда им не выцарапаться из этой петли..."

Так думала я в этот вечер и жалела Розитту.

Но оказалось, ошиблась: не из тех Розитта, которых жалеют.

Время бежит,  как-то вхожу во двор,  и прямо мне в ноги со всей своей радостью вкатился Смог! Не собака - чистое дружелюбие. Я наклонилась погладить,  а он убегает,  я за ним, он от меня, катимся, лаем, визжим, и на всех парах так   и врезались - прямо в Розитту!

Она шла нам навстречу и - улыбалась.

Было лето,   яростно пахло липой, и Розитта - тоненькая,  с сияющими глазами, в фантастическом комбинезоне - казалось, не шла,  а плыла в этих душистых запахах,  и весь её вид дышал такой красотой и свободой, будто она не земная женщина,  а таинственная инопланетянка.

Я так и воззрилась: что это с вами?!

Она рассыпчато рассмеялась, пальцем по воздуху написала:

" У-во-ли-лась!"

-Как уволилась?!!...

И тут же мы бурно заговорили в два голоса: как уволилась?!   А вот так! Убежала! Окончательно и бес-по-во-рот-но! развернулась на своих каблуках, кончила пытку дурной работой,  плюнула на балет! Теперь она - вольная птица: выспалась,  за всю свою жизнь,  подлечила болячки, сшила вот этот костюм...

И демонстрируя всю его несокрушимую элегантность,  она крутнулась вокруг себя, и, радуясь за неё, взвизгнул и прыгнул Смог, и я завопила:

-Как  сшила?!    Сама?!...

Розитта остановилась, глянула снисходительными глазами, и - не удостоила отвечать!

И только потом-потом я поняла всю глупость своего вопроса.

Потом открылось, что это не женщина - клад, величайшая умница и мастерица. Она и сошьёт, и свяжет, и закрутит хитрый салат, и из воздуха испечёт душистую булочку, и гвоздь забьёт, и вставит стекло, и рубанком подправит дверь... Для неё - в земной нашей жизни - невозможного нет. Например  за границей, в витрине модного магазина, она увидела изощрённой вязки костюм. Весь театр увидел его и – падкий на всё красивое - глядя на этот костюм,  только облизывался да стонал от безумного восхищения.  А она постояла перед витриной – и день, и два, и четыре - прикинула, пересчитала петли рисунка, и дома связала себе точно такой же. Или другой случай: как-то зашла ко мне - не зашла, забежала, всегда именно забежала, наша жизнь: дело летит на дело,    свободного времени нет - она забежала,  а дочка моя Любаша листает "Бурду", восхищается блузкой. Розитта через плечо, на ходу,  заглянула в журнал: чем она там восхищается?,  а через пару дней     опять забежала и протянула готовую блузку:  сшила на глаз! И конечно же,  блузка на дочке,  как влитая.  И мы немеем от восхищения:  ну,  Розитта!    Нет слов!

Но дело ещё и не в этом.

Дело в том,  что любую работу она сделает как бы играючи. В ней такая сила творить,  такой запас сочинять,  её так и крутит придумать и сделать нечто такое этакое особенное! И чем дольше знаешь её, тем сильней она удивляет: вся страна - огромная и богатая – живёт будто в параличе,   бездействует, ноет, стонет, ждёт спасения  от щедрот заграницы,  а эта - хрупкая,  без малейшей поддержки - женщина ни от кого ничего  не ждёт, и  во всём надеется - на одну себя! 

Больше того: прошло всего ничего после нашего с ней знакомства,  а Розитта: то подсказала дешёвый рецепт,  то поучила внука танцам,  а он заболел - тут же несёт и дарит лечение: цветок коланхоэ,  то купила билеты в театр,  то мне ехать на встречу с бывшими однокурсниками - закатила моднейший костюм...  И конечно, дело не в том,  что выручила. Если правду сказать, костюм оказался слишком шикарным, такие мне некуда надевать, и я его просто оставила дома, но душа моя разрывалась от благодарности ей. И от восторга:  только подумать, в наше  алчное время, когда    корысть так и рыщет глазищами, как бы с тебя хоть что-то содрать, встретиться с женщиной, которая - для себя? -   ничего никогда не попросит, ничего ей от вас не надо,  в ней такая  распахнутость сердца,  что она умеет только одно: одарять! Но одарит не как подаянием.  Такое в ней бескорыстие, такое выстраданное знание жизни, что она без слов понимает любую житейскую ситуацию и сделает одолжение так тонко и деликатно, что я сама не заметила, как очень скоро она стала палочкой-выручалочкой нашего дома,  его самым прекрасным праздником. И когда,  бывало, слышим, что скрипнул лифт,  а шагов не слыхать, мы вмиг понимали, что это идёт Розитта,  так беззвучно ходит только она одна,  и мы кучей - я, внук, дочка, собака - бросаемся открывать, и Розитта ещё летит своим лёгким шагом по коридору,  а мы уже распахнули дверь, кричим здрасте!, смеёмся, лаем... Ну  прямо, будто на самом деле волшебница,  по которой истосковалась душа: и моя, и внука, и дочки, и даже собаки.

Но и это ещё не всё.

Это было тяжёлое   лето всей нашей жизни, когда после первых бурных надежд на перестройку, жизнь не улучшилась а влетела в новый тупик, и в сердцах людей закипело отчаянье, и взорвались обиды,  и стали искаться враги, и мы - вчера единый народ - вдруг разделились на своих и чужих, на коренных и некоренных. И вот уже найден враг и виновник всех бед, и разъярённые митинги бушуют под нашим окном, и разъярённые люди   орут:  "Русские - свиньи!",  "Оккупанты - вон из Молдовы!". И я понимаю,  что и свиньи, и оккупанты - это я и моя семья. И всё,  что держало меня в этой жизни - рухнуло,  и нет защиты от этой новой беды. И бывало, задвину к   чертям работу - кому нужна моя писанина о человеческом в человеке,   если вокруг земля дымится от ненависти? -   и вот смелю кофе, пойду к Розитте, и мы с ней на кухне, за столиком, сядем одна напротив другой, тут же уляжется Смог - это верный дружок, он   свою дорогую хозяйку на миг не оставит - Розитта шьёт или вяжет, а я праздно подпёрла щеку ладонью,  слежу за её руками, и сам собой начинается разговор...

Говорила она.

И что особенно дорого, говорила не о политике - что тут переливать из пустого в порожнее? - не о пустых магазинах - о них тошнит уже говорить - не сплетничала о общих знакомых. Как-то естественно разговор начинался о том, чем дышала её душа: о родительском доме,  о маме - такая смешная-смешная маленькая трудяжка - о том,  какими крупными и блискучими были звёзды во времена нашего детства,  о том,  как всю жизнь ждёт отца,  пропавшего без вести... Чаще всего говорила об этом: отец и война.      Эта война под завязку Розитте насыпала всякого горя. Но она вспоминала не горе. Она удивлялась,  какой вкусной была кукурузная каша из самодельной крупы...  А ещё удивлялась: война,  смерть,  горе на горе, эти крики над похоронками так и остались звучать в ушах,  а народ выручал друг друга последним, и столько было людского!  и как потом ни крутила  её судьба, но это людское в себе предать - уже невозможно

И вот пока она говорила,  тихо и безыскусственно,  будто думала вслух,  а руки работали,  а машинка журчала,  а из  поясов давно изношенных платьев шился сверхмодный костюм,  а из духовки текли какие-то   вкусные запахи, и всё вокруг пахло домом и вечностью. И волновало меня. И я начинала думать,  что да, наверное,  можно до бесконечности и крушить, и ломать нашу жизнь во имя новейших идей,  но вот эта потребность человека в людском - это такое же вечное, как и звёзды над головой нашего вечного детства и нет силы, способной её извести.

Вот так получалось, что, слушая эту женщину,  я начинала верить, что ненависть нашей сегодняшней жизни перекипит, и все мы - коренные, некоренные - вернёмся к людскому закону, и стыдно мне сомневаться в этом. И я бегом допивала кофе, летела домой, доставала свою писанину - о человеческом в человеке - и вот опять: жизнь рушится, закипает новейшая злоба,   а я всё равно пишу, тревожа   в себе и в других тоску    о людском.

В это лето к нам на гастроли приехал немецкий балет.

Розитта накупила билетов на всех друзей, мы пошли,  и она - изящная, вся светясь изнутри, как старинная статуэтка тончайшей работы, кажется, пальцем тронь  её,  и она зазвучит чистым хрустальным звоном - она весь спектакль просидела беззвучно и потрясённо, мы слова с ней не сказали,  только дышим да иногда посмотрим одна на другую ярко и немо,  а после спектакля ей так хотелось продлить эту сладкую боль впечатлений,  что она позвала меня к себе.  Мы поднялись. Но так как она без работы не может,  то взяла недошитый тапок, нитки и инструмент - специальные плоскогубцы с высоким зубом - и вот сидим на полу,  она шьёт, плоскогубцы цокают зубом,  а я праздно упёрлась спиной в стену, и мы тихими голосами - чтоб в душе   ничего не вспугнуть - говорим о балете.

Иногда Розитта объясняет мне тонкости танца. Начнёт говорить - но разве словом такое расскажешь? - и она отложит шитьё, встанет, займёт исходную позу, глазами оглянет пространство,  будто очертит таинственный круг. За кругом - обыденность, в круге - она. И вот очертилась, стоит, что-то в ней тайное совершается, будто она погружается на какую-то глубину, будто вся заполняется божественной силой, и сама собой выпрямляется голова, блеском блестят глаза, наливаются  ноги и наконец торжественно тянет руку, и начинает верчение на носках... И на моих глазах из обыденной маленькой женщины превращается в мощное божество. И оно во все стороны излучает свою колдовскую энергию, а та по воздуху достигает меня,  тронет руки, лицо, каждый нерв, и я цепенею,  спина сама вжимается в стену,  останавливается дыхание, холодный испуг заливает меня... И вдруг - будто молния разрывается между нами - я сильно и вдруг ощущаю, что не зря - в природе зря ничего не бывает!  - не зря эту женщину с детства тянуло в танец и рвало от земли в небеса: она на самом деле волшебница,  природа её такая - собой творить красоту!

Но вот кончилось волшебство.

Розитта снова садится на пол, берёт в руки тапок, нитки и инструмент. И снова передо мной обыкновенная женщина:  тапочки шьёт, мелькает в воздухе жёлтая нитка, цокает зуб...

И так за вечер несколько раз:  то встала,  то села,  то волшебница, то никто. 

И я за ней:  то парю в небесах,  то опускаюсь на землю. 

И в этих парениях и опусканиях как бы складываю и раскладываю жизнь Розитты и начинаю думать,  что предо мной развернулась не просто судьба одной женщины,  а какая-то смертная схватка таланта и жизни. И  конечно, не зря она ещё до рождения ощущала себя волшебницей. Природа действительно  создала её для высокого волшебства.  А наша житуха смеётся над ней и ломает, и гонит из тупика в тупик, и уже лишила профессии - радость всей её жизни - заколотила в одиночество дома, но и в доме разве спасёшься от жизни? И всё чаще Розитта расскажет то одну историйку, то другую, то о слесаре, то о зубном враче,  то о мастере по ремонту машинок, люди разные,   но историйки все на одно лицо: обращаешься вроде к специалисту, платишь за всё вперед и по самой высокой цене,  а попадаешь к ворюге, хаму, наглому рылу, которое обберёт тебя так цинично, что сама себе станешь противной. Она женщина гордая, расскажет посмеиваясь. Но я же вижу, как уедает её наше раздутое хамство и как уже истончилась в ней дерзкая сила сопротивления и даже лицо вроде стиснулось, губы сжались, и боль в глазах задубела... и даже трудно представить,    что сделает с ней наша всесильная безысходность и кто тогда на этой земле будет мне говорить о людском, и за кого я буду цепляться, падая в яму отчаянья,  и от кого услышу спасительные слова:  "Ничего, ничего, мы с тобой выцарапаемся..."

Ну,  а время идёт.

И уже распускается новое лето, и нас разорвало одну от другой. То Розитта помчалась куда-то к родне.  То я на даче нянчила внука.

Осенью возвращаюсь домой,  а вокруг какая-то пустота: все уезжают. Уезжают друзья, уезжают друзья друзей, уезжают знакомые и соседи.  Телефон неделями не звонит. Розитта тоже что-то долго не объявляется. И как-то тоскливо и пусто - и в доме,  и на душе - без лёгких её шагов,  сюрпризов,  тихого голоса и разговоров о вечном.

И вот однажды уже не стерпела,  стала звонить, искать её дочку, она нашлась, удивилась:

- А вы разве не знали?... Уехала мама. Нашла какое-то "райское" место: лес, речка,  трава под ногой, убогий совхоз, говорит, молодёжь убежала, коров некому подоить, пошла работать дояркой...

И она рассмеялась. И на этих словах о спасенье коров закончился наш разговор.

Закончилась и история о Розитте.

А время идёт, жизнь продолжается. Крикливое чванство разрывает страну на куски, воспаляет злобой людские сердца, всё туже кольцо безысходности вокруг рабочего человека,  и даже не знаю,   есть ли конец у этого горя.

И часто-часто ночами,  застряв у окна один на один со своей бессонницей и цветком  коланхоэ,  подаренным нам Розиттой,  смотрю во тьму за окном и сама не знаю, кому говорю:  "Родина моя   горькая, да с кем же останешься ты и чем будешь жить и держаться,   если уже высокой пробы волшебница - как слепая - бежит в какой-то последний загон, где только и есть живого, что трава под ногой да рёв голодных коров..."

Лидия Латьева

из книги "Облак белый", 1990 год