ЧУДО

«Бог! Ты сегодня мне нужен больше, чем вчера...» 

      песня-молитва

Героиню этого рассказа зовут Светлана.

Так получилось, что в самую первую встречу, когда мы собрались смотреть её семейный альбом – а это был не альбом, а груда неприбранных карточек – то первым Светлана мне протянула фото не мамы и папы, а карточку светлой глазастой красавицы, белый жемчуг на чудной высокой шее, и такая в лице утончённость, будто женщина была не из нашей жизни, а аристократкой из  прошлого века. Протянула и, опуская всякие там подробности - Светлана очень сдержанный человек, и разным заманчивым женским чувствам не даёт себя захлестнуть – и теперь, опуская подробности, скупо сказала, что семейная жизнь у её родителей не заладилась, они разошлись, каждый строил свою другую семью, а её забрала к себе бездетная тётушка папы, Екатерина Аверьяновна, или бабушка Катя – вот эта чистая глазастая красота.

Приютила, растила, любила, жалела, души в ней не чаяла. И хоть жила она бедно, на нищую пенсию, в крошечной комнатушке, в постоянных трудах о хлебе насущном, но была такой рукодельницей, что  просто из ничего делала всё, и из самых бросовых лоскутков сотворяла Светлане такие наряды – такие банты, оборки и складки – что Света не просто была самой нарядной девочкой во дворе, а ей – уже на всю жизнь – привился талант всегда и везде быть красивой и держаться в струне.

Но даже не это трудное свойство оказалось лучшим подарком Светлане от бабушки Кати.  Бабушка Катя была таким редкостным человеком, что бедной пенсионеркой, в самом стареньком платье – но стоило ей заговорить – в любой компании и неважно, о чём, о житейском или высоком – но стоило бабушке Кате заговорить, как все её начинали слушать. И даже не потому, что бабушка много читала, пережила, повидала, а потому что на всё у неё был особенный, совершенно свой взгляд. И этот взгляд поражал людей своей тонкостью и благородством.

Впрочем её благородство сквозило во всём. Даже в тяжёлой, раздражающей повседневности, один на один с ребёнком, во всём зависимом от неё, она всегда оставалась и терпеливой, и доброй, и чуть-чуть неземной. И так страстно старалась распахнуть перед Светой мир возвышенных чувств и поступков, что Света в три года уже читала, в четыре бабушка записала её в библиотеку на бульваре Негруцци, а, оставаясь вдвоём, они вели бесконечные, совершенно взрослые и серьёзные разговоры о жизни. И многое Свете запало в душу. И самым первым из этого многого она поняла, что девочка –  особое существо. А главное качество этого существа – достоинство.

А ещё она знала – уже по той боли, с какой сжималось её сердечко – когда по субботам соседские дети, не такие нарядные, как она, но с мамой и папой – уходили гулять, а вечером возвращались, и дядя Петя, их папа, кого-то из младших детей нёс на закорках, а ребёнок дремал, упав головой на надёжную папину голову… И в такие минуты она особенно ощущала, что сама она – сирота, что есть у неё и платье с оборками, и новые бусы, и часики на руке, но нет головы, к которой можно припасть, и, если действительно положено жить с достоинством, как учит бабушка Катя, то самое первое, чему она должна научиться – крепко стоять на ногах…

Вот так и стали опорой её характера – самостоятельность, красота и достоинство. 

И даже в пятнадцать лет – в хрупкие юные годы, раздираемые соблазном – когда драгоценная бабушка Катя ушла из жизни, горестно сожалея, что так и не успела её научить искусству быть настоящей женщиной, Светлана уже поняла цену настоящему. И на кишинёвском бродвее, где тусовались её ровесники, считалась из гордых. А когда грянуло время замужества, из всех ухажёров, в свои восемнадцать лет, мудро выбрала не пылкого да речистого, а выбрала Васю. Крестьянского парня из работящей семьи. Ощущая в нём самое важное качество мужа: преданность и надёжность. Хотя честно сказать, с  первого взгляда, когда их знакомили, двадцатитрёхлетний Вася, уже отслуживший армию, показался ей стариком.

Но в Васе она не ошиблась.

И теперь, пока я рассматривала их свадебные фотографии – домашние, безыскусные, чёрно-белые, невеста с распахнутым детским взглядом, букет полевых цветов, чуть-чуть ошалевший жених – пока я сама с собой улыбалась, любуясь прелестью и простодушием настоящего счастья, Светлана, глянув, чему я там улыбаюсь, повторила, что да, в Васе она не ошиблась, и их семейная жизнь сложилась неплохо. 

А я попросила её объяснить, как именно она понимает это неплохо. И она наконец улыбнувшись маленькой беглой улыбкой, рассказала мне случай, который случился у них после свадьбы и как бы сразу расставил жизненные акценты.

Ей – восемнадцать. Закончила техникум, профессия бухгалтер, и фирма, в которой она устроилась на работу, оказалась солидной. Она вообще любила работать в видных конторах, с коврами, креслами и цветами. И эта была такой. И вот Света, как бы во всём уже ощущая твёрдость своего положения – при зарплате в восемьдесят рублей – оформила ссуду на пару тысяч, влезла в кредитную кабалу на целых два года, но зато – одним махом! – накупила всего, чего душа пожелала и что другие покупают всю жизнь: и хрусталь, и ковёр, и модные шторы с блёстками… Практичная бухгалтерия онемела, глядя на этот размах, и одна из женщин, ужасаясь её безумству и как бы желая предостеречь, деликатно поинтересовалась: «А ты мужа спросила?» Но Света вопроса даже не поняла: зачем спрашивать мужа, если она печётся о доме?…

Вася тогда работал посменно, и, желая его поразить, она позвала подругу, и они – день и ночь, в четыре руки – всё сострочили, развесили, переставили, рассовали хрусталь. Утром Вася зашёл, да так и… застрял на пороге! И даже не сразу спросил: «Куда это я попал?»… И вот в это мгновенье что-то ёкнуло внутри Светы, и, вся замерев, она вдруг ощутила, какую науку пыталась преподать женщина из родной бухгалтерии, и робко – боясь, сама не зная, чего – спросила: «Нравится?…» Муж широко улыбнулся: «Нравится!» И получилось, будто бы нравится сразу всё: и ковер, и хрусталь, и её бесстрашие перед жизнью.

Так получилось, что вроде благословил её дерзость! 

И то, что ёкнуло, отпустило, и с этой минуты она уже всё брала на себя и сделалась полновластной хозяйкой дома. А Вася ей ни в чём не перечил, и внутри не ёкало ничего, и казалось, так оно и должно…

Но сегодня, когда уже промелькнула азартная половина жизни, и сам Бог испытал её горем, и настало время вопросов к себе, Светлана с той собой – не согласна. И так не согласна, что даже смотреть передачу под названием «Я сама» – не может! Сегодня она считает, что, если б жила по-другому, то не случилось бы с ними то, что случилось, потому что именно женская самость – рождает ложь. И эта, как бы невинная ложь, ложь во спасение – в самой лучшей семье – отравляет душу ребёнка, который с пелёнок видит и понимает, что мама в доме – основное лицо и что к маме – и только к маме – надо идти со своими проблемами, и с мамой они решат, что сказать папе, а о чём умолчать, чтоб папа – не волновался. И естественно получается, что, вырастая, освоивший эту науку невинной лжи, уже сам начинает решать, что маме сказать, чтоб мама – не волновалась. И в результате ложь разъедает детское сердце, и оно становится лживым.

Однако такие благие мысли придут Светлане потом. 

А пока они жили как жили, и скоро у них родился мальчик, и они одарили его прекрасным именем – Слава. На карточках того времени Слава – белый, пышный бутуз, соседи дразнили его бочонком – и Света с Васей души в нём не чаяли, и, пока Слава рос, его ручку из своих рук просто не выпускали. И целая куча карточек – это яркая и подробная история их любви, где они со Славой – на ёлке, на море, под пальмой, под аркой, на Красной площади у Кремля, в Крыму у Ласточкина гнезда – они везде и всегда втроём. И Славу или обнимут с обеих сторон, или к сердцу прижмут, или обхватят за плечи. Даже одеты все одинаково и конечно, по моде, и даже на лицах одно выражение, будто они не три отдельные человека, а единое существо, переполненное любовью.

Ну и конечно, о том, как любила сына Светлана, даже не знаю, как и сказать. Это был настоящий праздник всех её чувств. Даже уроки бабушки Кати обрели особую глубину, и Слава – как когда-то она сама – и ложился, и просыпался с её поцелуем. И когда однажды её задержало важное дело, и она не успела поцеловать его перед сном и Слава уснул в слезах, для обоих это стало трагедией. Слушая Свету, даже я понимаю, что так оно было на самом деле, потому что её фотографии с сыном – подлинное богатство альбома. И даже, если о них ничего не знать, а просо смотреть на его лицо и её лицо, то видно, как выражение Светы повторяет его выражение, словно все её чувства – только эхо его состояний и чувств.

Они действительно были любящей, образцовой семьёй, и сына учили только хорошему, самому лучшему и прекрасному. И если, к примеру Вася плавал как рыба, а любую машину мог разобрать и собрать во сне, то и Слава уже с пелёнок плавал как рыба, а машину водил второклассником. Словом, всё у них шло, как надо и как им хотелось, и мальчик рос неплохим. Правда, он не был отличником и мало читал, книгу ему заменил телевизор, и Света – с детства заядлая книжница – об этом даже сегодня жалеет. Но он был здоровым, живым, любознательным, «сто вопросов в минуту», у него был открытый взгляд и открытое сердце, и что-то от благородства бабушки Кати, когда всякая низость его задевала и оскорбляла. А ещё он любил рисовать, с удовольствием это делал, и Свете казалось, что сын станет художником. Но однажды – Слава был второклассником – однажды, напомнив маме, что завтра утренник в школе, он между прочим бросил: «Я там сыграю один музыкальный номер». Она этой фразе не придала значения, подумав, что мальчик что-то станцует или споёт, как поют и танцуют все дети. А оказалось – тайком от мамы и папы, желая их удивить и обрадовать – он целых полгода учился играть на трубе, и на сцену вышел – с трубой. Вышел. Сыграл. И она онемела… Конечно, если ребёнок сам уже выбрал трубу, то и пошёл в музыкальную школу, и жизнь всей семьи заполнилась музыкой. И так это было здорово, что, кажется, лучше  даже придумать нельзя…

Но вдруг грянула перестройка.

Неистовые сердца рванулись к реваншу, и что-то делили и никак не могли разделить. Ненависть застилала глаза и разрывала сердца, и воздух заполнился криками митингов, и всё вокруг рушилось. Состоянием жизни стал страх, растерянность, нищета. И когда в ареале этой – как бы уже и не жизни – мелькнуло чужое острое и весёлое слово – бизнес – бесстрашная Света, почуяв простор для истинного размаха, бросилась в бизнес. Они с Васей – толковые, расторопные, молодые – исколесили дороги России, Польши, Болгарии, Турции… И новейшая жизнь – добывание денег и сладость траты – их закружила.

Славе тоже новая жизнь предложила свои изыски.

Любознательный, впечатлительный, «сто вопросов в минуту», он стал завсегдатаем видео салона и пожирателем видеофильмов. У него горели глаза и уши, заплетался язык, он был сам не свой, прибегая после очередного сеанса. Но Светлана – она же думать не думала, что жизнь разрушается вся и во всём и что ради копейки салонщик через колено переломает душу любого ребёнка – Светлана, внутренне оставаясь всё той же возвышенной книжницей, какой и была, наивно предполагала, что все эти «Челюсти», «Голубые драконы» и прочая ерунда – всё это детские сказки, и это от сказок у Славы кружится голова. Но Вася… Вася первый почувствовал что-то неладное и однажды сказал, что надо и им сходить заглянуть в салон и своими глазами увидеть, от чего там чумеют дети. Они пошли. И такое увидели – такую жестокость, такое дикое зверство, такую кровь и выковыривание мозгов – что у Светы волосы встали дыбом, а Вася прямо в салоне  крикнул: «Не хочу, чтоб он это смотрел!»

К этому времени Слава заканчивал восемь классов, жизнь катилась в какой-то бездонный мусоропровод, человек окончательно загонялся в одиночество и нищету, и не за что было уже ему зацепиться; и тем более было ясно, что новейшая жизнь, крича о рынке и демократии, в образованных не нуждается, и ребёнку дальше учиться не стоит. Света с Васей решили схватить дорогого сыночка за ручку, как делали это всегда, и пусть он лучше мотается с ними по всем дорогам, весям и рынкам, пусть занимается бизнесом, а не бесполезной трубой, как бы уже и смешной в реалиях нового времени. По крайней мере, решили они, мальчик будет у них на глазах.

Так Слава стал бизнесменом.

Рядом с мамой и папой он колесил по дорогам, таская тюки, покупал, продавал, засыпал и просыпался в автобусе… И вроде даже старался. Вроде делал всё без вздохов и без нытья, а как настоящий мужчина. Но Светлана сразу заметила, что нет у него азарта ни к деньгам, ни к личным торговым точкам, и даже красивые вещи, по которым подростки сходили с ума, покупала ему она, а он их просто носил… А однажды – не то в Болгарии, не то в Польше – он, по своей привычке обо всём разговаривать с мамой, спросил: «А почему это мы… вот приезжаем в незнакомый нам город и сразу ищем базар, а не музей или театр?…» Наивность его вопроса оглушила Светлану! Она даже думать не думала, что сын такой простодушный, и даже не знала, как ответить и как объяснить… Как действительно объяснить ребёнку, что если твоя страна превратилась в базар, рынок для сбыта хламья, помойку, притоны, поганые игры и видеосалоны и, если её героем сделался даже и не Шварценнегер с его раздутыми бицепсами и смешными потугами на мужественность, а тупой, обритый качок с цепью до пуза, то зачем человеку этой страны музейная тишина и возвышенные монологи театров? На каком языке объяснить такое ребёнку?!… 

Но то, что она не смогла объяснить, ему объяснила жизнь. 

И после того, когда рэкетиры – жлобы и уроды, слюняво жующие жвачку – выколачивая из Светы деньги, приставили к Славиной голове пистолет, мальчик сам уже понял, что по чём в этой жизни и что кровавое зверство существует не только в кино. И больше наивных вопросов – о театрах или музеях – не задавал.

А время бежало.

И вдруг – именно вдруг – Света даже сама не помнит, откуда возникла эта тревога: то ли просто из ничего, то ли ёкнуло сердце, то ли кто-то шепнул ей словечко курит – но Светлане вдруг показалось, что со Славой творится что-то не то. Ей показалось, он не такой. Другой! Что-то в нём инородное! Ей показалось, что он… Впрочем то, что ей показалось, она не могла понять! Но – могла не могла – а то, что ей показалось, ело и грызло её, и все чувства её заметались, и слово курит застряло внутри, как игла, и Света – сама не зная, зачем – осторожно стала расспрашивать знающих женщин про это самое курит, а женщины посмеялись. Нашла, мол, чему удивляться, смеялись они, да теперь такое поганое время, что не только мальчишки – девчонки курят все эти травки, такая подлая жизнь пошла,  что каждого тянет в грязь! Но волноваться ей нечего: покурит и бросит, ничего в этих травках страшного нет. Ничего! Одно баловство! И Света как-то сразу поверила и облегчённо вздохнула: бросит! конечно, бросит! Слава – чистый, домашний мальчик, у него широкое, благородное сердце. Слава – в грязь?! – не полезет…

Но время бежало – бежало быстрое беспощадное время жизни, делало своё грозное дело – и вскоре Светлана, всей собой холодея, призналась: не бросил!

И травки были – только начало.

И Слава уже – не Слава…

И вот прошли годы. Вот мы сидим, молча перебираем карточки, и такая робость, такой прямо детский испуг окутали моё сердце, что даже не знаю, как можно её расспросить, какие вопросы можно задать, чтоб хоть что-то понять из этого горя. И Света тоже вроде и хочет мне рассказать – то о травке, то о своей ещё беспричинной тревоге, то о первых своих подозрениях, то о ужасе сердца, то о том, как верила и – не верила! Не могла! Видела, понимала, знала, а поверить всё-таки не могла! И теперь хотела мне рассказать, но не могла! Начнёт говорить и немеет. И голос немеет, и сердце, и дух. 

Она вообще об этой беде – ни тогда, когда беда её мучила, ни теперь, когда беда пронеслась – рассказать не умеет. 

Это было такое, о чём словами уже не расскажешь. Какие слова, когда на твоих глазах – любимый, тёплый, родной, еще пахнущий детством и во всём вчера понятный ребёнок – будто кто-то его погрузил в химический жуткий раствор, и в нём растворяется всё: душа, разум, запахи детства. Всё, чему ты его учила, и чем он был сам – и он превращается в нечеловека, с застывшим, остекленевшим взглядом, и этот тебя пугающий робот живёт своей тайной жизнью: весь день или спит, или гоняет чаи, или закупорится в своей комнате и что-то там варит…

И по дому ползёт…

... оно даже не запахи или невнятные тонкие звуки, оно – страх. От которого леденеет вчера ещё смелое сердце. А едва наступает вечер, как сын – будто слепая летучая мышь, потерявшая ориентир – начинает метаться по дому и наконец, будто что-то внутри его оборвётся, схватит с вешалки куртку, ринется в дверь. И – кричи не кричи, хватай его за руку не хватай – остановить его невозможно: не слышит, не видит, не понимает… Его – как ночного зверя, как тать – уносит во тьму и пропасть. И он пропадает. Сначала на ночь, на три, на пять, на неделю. Но даже когда пропадает, когда одна за другой из дома испаряются вещи, даже когда уже схватишь его со шприцом в руке – наркоман ни за что не признает, что он наркоман, никогда не скажет, где пропадает и какая сволочь душит его наркотой…

Её жизнь превратилась в нежизнь, в жуткий кошмарный сон, когда душит и вот-вот задушит тебя удушье, а ты ни проснуться, ни крикнуть, только всей собой ощущаешь всю безысходность и смертность своего состояния.

Но Светлана – стряхнув наваждение – боролась за сына.

Сначала, наивно предполагая, что это горе можно преодолеть,  она стыдила его, просила, увещевала, разговаривала по душам, собирала то малые, то большие семейные советы. А по ночам, не боясь никого-ничего, металась по самым глухим и чёрным улицам города, разыскивая потайные притоны, и – даже не думая, что ждет её в этих зловонных норах – стучалась, просилась, ломилась, платила… Чем дальше, тем больше платила. Платила всем абсолютно: продавцам наркоты, полиции, адвокатам… и грязному рэкету, который, схватив наркомана, требовал выкуп, иначе грозился Славу убить – тоже платила. Потом, когда оба они уже надорвались в этой тотальной войне со всем окружающим миром, и Слава поддался на уговоры – лечиться, она стала платить врачам. Дорогим платным клиникам. Потом клиникам подешевле. Потом уже самым дешёвым. А уже потом лечила его в Костюженах. Но никакое лечение не спасало, ни дешёвое, ни дорогое. Оно могло дать передышку, на месяц, два, три… И весь этот ад начинался сначала. И выхода нет. 

Кошмар тянулся пять лет. 

Каждый день. И каждую ночь. Бессонную, беспросветную ночь, когда она – цепенея от шороха за окном или дверью – ждала, обливаясь холодным потом, что ей этот шорох несёт: живого сына или уже неживого?…

Это было горе – без выхода.

За пять лет она потеряла всё: бизнес, деньги, имущество, здоровье, у неё отнимались то ноги, то речь. Соседка, всем сердцем жалея Светлану, с жаром сказала: «Я бы такого сыночка давно бы убила и закопала!…» От неё отпали друзья, куда-то исчезли родственники, и даже Вася – преданный дорогой человек, опора всей её жизни – даже он уже больше не мог терпеть этот ад, ему стыдно было перед людьми, он шёл через двор, опуская глаза, будто сам наркоман. Светлана его понимала. Как-то даже сказала, что – если он хочет – может уйти: она понимает и разрешает. Но сама она – никуда  не уйдёт, она навсегда останется со Славой – и, если им суждено погибнуть, значит, погибнут вдвоём.

Это были не просто слова.

Даже на карточках того времени – когда Слава старился на глазах – они всегда вместе. И не просто там рядом, а именно вместе: или он обнимет, будто жалея её, или она обнимет его, или, схватившись, держатся за руки, как когда-то держались в Славином детстве, как бы боясь оторваться один от другого. 

И так горько, так трудно на них смотреть, будто они – две сироты, два изгоя, две проклятые души, и нет для них уже никакого спасения, только одно: вцепиться  друг в друга…

И когда я снова и снова смотрела на эти горькие карточки, Светлана своим прохладным, будто остывшим от всякого чувства голосом – как бы даже не о себе – говорила, что к этому времени о наркомании она знала, пожалуй, всё. Она и книги перечитала, и переслушала кучу лекций, и расспросила самых разных врачей, и врачи со всей откровенностью ей признались в своём абсолютном бессилии, и она без сомнения знала, что наркомания неизлечима,  а наркоман не совсем человек, потому что наркотики вымывают всё: и кости, и мозг, и душу…

 Сам Слава уже несколько раз умирал от всяких передозировок. 

И она совершенно запуталась и даже не понимала, что в нём осталось от человека, осталось? или уже ничего не осталось?… Она не знала, сколько протянет сама и сколько в ней самой осталось от человека. Только одно она знала наверняка: руку его – не отпустит! И может хоть это – живое касанье её руки – даст ему ощутить, что он не один в этом – бесчеловечном мире…

Светлана сказала это и устало опустила глаза. 

И мы долго, молча сидели – обе больные от разговора – я с одной стороны стола, Света напротив: как обычно, нарядная и в струне, тонкий запах духов, макияж, богатые серьги – образец современной преуспевающей дамочки.  Таким обеспеченным и в струне мы, простые тётки из жизни, просто завидуем. 

И я неожиданно поняла, что не смогу рассказать, что пришлось пережить этой женщине. 

Это было такое бессилие, что я сама над собой усмехнулась, и – так как Света великая книжница, и всё понимает в человеческих чувствах – то я попыталась ей объяснить своё состояние и сказала, что вся наша жизнь – и материальная, и духовная – так рассыпалась на куски и ошмётки, что мы на своей земле как какие-то марсиане. И я даже не понимаю, в какой реальности я живу, и даже не понимаю, кто я сама, и тем более не могу понять, какими словами мне рассказать – кому интересно будет услышать – что в нашей, сегодняшней, искорёженной жизни по-прежнему здравствует и живёт обыкновенное чудо материнской любви…

Я так и сказала: чудо.

Но не успела договорить, как Светлана, страстно блеснув глазами, возразила, что – нет! нет, нет и нет! Славу спасло совсем не чудо её любви! Её любовь уже ничего не спасала, и они ничего – кроме смерти – не ждали, и сам Слава звал свою смерть! Слава давно уже звал свою смерть! – повторила она. И спасло его совершенно другое – высшее чудо!!

И на себя не похожая, удивляя меня своей горячностью, захлёбываясь в словах, она рассказала об этом чуде.

Слава лежал в Костюженах, а она, естественно, каждый день приходила к нему. Каждый день. Как часы. Сёстры и няньки даже шутили над её пунктуальностью. И даже был случай, когда по Молдавии разгулялась пурга и Кишинёв занесло такими сугробами, что улицы опустели, ни машины, ни человека, и Светлана до Костюжен добиралась почти что ползком. А когда появилась в дверях палаты, все ужаснулись, будто она была привидением, одна нянечка даже перекрестилась. Но речь не об этом. Речь о том, что Слава лежал в Костюженах, а она приходила к нему каждый день. И однажды только вошла в коридор, как слышит какие-то крики, скандал и надрыв, и её сердце заколотилось, предчувствуя что-то плохое, и она побежала по коридору и действительно видит – Слава! Вцепился в решётку, как бы хочет бежать, а санитары держат и не пускают, а он исступлённо рвётся и просит его отпустить, потому что он должен идти, ему надо попасть в какую-то церковь! 

Света, услышав про церковь, решила, что Слава сошёл с ума… 

Она подошла, успокоила сына и бросилась выяснять у врачей, что за церковь вдруг объявилась, и кто сюда ходит, и зачем баламутить без того беззащитного человека. Но доктор спокойно и терпеливо ей объяснил, что волноваться ей нечего, что действительно к ним в Костюжены ходят ребята из какой-то ему самому неведомой церкви, и что ничего плохого в этих ребятах нет, слава богу, что ходят, что хоть кому-то небезразлично людское горе. Услышав, что всё по-людски, Светлана вернулась к сыну и слово ему дала, что в ближайшие дни заберёт его из больницы, и он пойдёт в эту церковь…

Даже нечего говорить, что слово своё она сдержала, и Слава в церковь пошёл.

С этого дня началась его новая жизнь.

В церковь он стал ходить каждый день и, удивляя врачей, сами собой отпали наркотики, и здоровье Славы восстановилось, и у него родился совершенно здоровый сын Ванечка. Церковь, как бы благословляя Славу на жизнь, купила трубу, и теперь он играет в церковном оркестре, и близость Бога вернула его к себе, и весь его дух  воспрял и ожил…

Светлана тоже доверилась Богу.

Читая Библию, она открыла для себя христианство, и её поразила его чистота и возвышенность. А чтоб не быть марсианином на родной православной земле, она научилась молиться. И теперь молитва спасает её везде и всегда. Она живёт под защитой неба, молясь абсолютно за всех: за себя, за сына, за дом, за родных и друзей, за весь молдавский народ, живущий такой неприкаянной жизнью…

На этом признании и закончилась наша встреча.

Но время жизни бежало, на мою семью обрушилось горе, и Светлана, прослышав, как-то пришла ко мне и сказала: «Молитесь! Молитесь, и Бог вас спасёт…»

А я не могу…

И как бы даже не потому, что я не привыкла тревожить собой ни земных богов, ни небесных.

А просто боюсь, что – во всём уповая на высшее чудо – как бы предам человека с его спасительной верой – в себя самого…

Лидия Латьева

из книги "Облак белый", 2002 год