Дети природы

 Я была человек – настроений.

Ранняя птица, едва проснувшись, я летела на наше крыльцо-веранду, чтоб встретиться с утром.

Желание день начать утром было выше меня. И, например, словами сказать, зачем я бегу на это крыльцо и что хочу от этого утра – я б не смогла.

А между тем само утро каждый раз выпадало другим. И, пока я стою на веранде-крыльце, вбирая его всеми чувствами, я заражаюсь его настроением.

И, если утренняя заря истекала на землю торжественным алым светом, предвещая ликующий день, она наполняла меня такой беспричинной могучей радостью, таким ощущением нашей с ней общей жизни, что меня буквально срывало с крыльца ураганом восторга, и хотелось, раскинув руки, бежать, лететь, смеяться, обнять и губами поцеловать этот великолепно сияющий  мир…

А бывало утро – наоборот. Тяжёлые тёмные облака спускались низко к земле, будто они налились такой безотрадностью, что не могут держаться на небе. Их скорбь проникала в меня.  И вот же казалось, я хорошо спала, никто меня не обидел, ничего не болит, нет никакого повода для печали. Но тоска поражала меня как болезнь. На глаза выступали слёзы. Сердце давило предчувствие, что где-то что-то случилось, и я потерянным взглядом искала вокруг  – и на земле, и на небе – причину того, что случилось.

И, бывало, мамочка, застав меня на крыльце в слезах, присядет на корточки, обхватит кольцом  своих добрых рук моё почти ещё сонное тельце и, проникая во внутрь моих мокрых глаз своим ищущим взглядом, спросит:

-- Мы уже плачем? – тёплым пальчиком сотрёт слёзы со щёк. – Значит, к дождю… Идём, поможешь мне выпустить курочек и немножко развеемся…

Возьмёт меня за руку тёплой ладонью, и мы молча пойдём по двору, откроем двери сарая, двери курятника, дверцу сарайчика, где живут кролики… Рыжий лохматый Тузик, взвизгнув, вдруг окажется рядом, и, ощущая моё настроение, как бы сочувствуя, лизнёт мою ногу шершавым, щекочущим язычком, а я – под ударом их доброты – неожиданно разревусь, воткнувшись лицом в тёплое синее платье мамочки с беленькими горошками…

Ну, а если – безалаберная, на себя не похожая, я с утра начинаю хвататься то за одно, то другое, то пятое, и ничего не смогу довести до конца, безразлично   бросая на полдороге любое занятие, а потом вообще ничем не хочу заниматься, забилась в угол, и что мне ни предлагай – ничего не хочу, «оставьте меня в покое!» -- значит, ждём ветер.

И совсем уже места себе не могла найти – к грозе.

Сама гроза на меня наводила  ужас.

Гром, молния, чёрный ревущий ливень, всеобщая тьма, охватившая землю и небо, а особенно ощущение воздуха, заражённого  электричеством, – это всё доводило меня до физической, неуправляемой дрожи. Я металась по дому, не зная, где спрятаться и куда себя деть, ожидая, что эти грозные небеса, впавшие в ярость, вот-вот разнесут на куски и дом, и двор, и людей, и деревья, и весь белый свет. И смешают все наши клочья, и погонят с неутихающей лютостью, и сбросят в какую-то чёрную пропасть и ничего от нас не останется, как ничего не осталось от крошечного курятника у дома Вальки и Алки, когда  огромный камень, свалившись с горы во время грозы, упал на крышу курятника и всё, что было в нём, раздавил в лепёшку. И следа не осталось ни от курятника, ни от кур, ни от любимой Алкиной рябой курочки…

А самое страшное было после грозы, когда мы – неразлучная тройка  подружек – стояли у этого камня в таком неподвластном нам  оцепенении, что боялись поднять на камень глаза. А когда бедовая и бесстрашная Алка, вдруг, загоревшись мстительной злостью, вскочила на этот камень и, колоча его ножками, начала сыпать угрозы: « Ах, ты гад распроклятый! Я тебе покажу! Я тебя на куски… я тебя… я тебе…», мы с Валькой, прямо-таки онемели, и Валька еле-еле пролепетала: «Алка, нельзя…». Но наша трусость Алку только воспламенила, и дело кончилось тем, что Валька, старшая из сестёр, сделавшись смелой от страха, прыгнула к Алке и, сдёрнув её на землю, крикнула грозно: «Говорят тебе, дуре, -- нельзя! Значит, нельзя!».

Да, дорогой читатель, в том-то и дело, что мы не умом – откуда там взяться уму? – мы собой понимали, будто гроза – не просто сама по себе гроза.  А есть за грозой что-то высшее, что насылает грозу, диктуя ей, как надо себя  вести   и какие камни куда сметать.

И вот же спрашиваю себя: а откуда, каким органом  чувств, ребёнок чувствует это высшее  и даже знает, что надо его бояться?

Загадка загадок.

Прикоснуться к её разгадке мне помог один любопытный случай, которым и завершу рассказ о моих настроениях.

Самый любимый, самый  ликующий день выпадал мне в начале лета. Когда с весёлого неба на землю – вдруг и внезапно -- низвергался бодрый, тёплый, короткий, смеющийся   дождь, «люблю грозу в начале мая!», и  мы – посредине двора ошалело топча ногами  мокрую  землю, выбивая фонтаны брызг, во всю мочь заливались ликующим звоном: «Дождик-дождик, веселей, капай-капай, не жалей…». А дождь, отзываясь на этот звон,  с возрастающим наслаждением нас полоскал, заполняя душу невероятным восторгом и озорством.

И вот в такую минуту однажды тётушка Таня, сдёрнув  с верёвки вымокший коврик, и, убегая в дом мимо нас,  весело проговорила:

- О, счастливые дети природы!

Ах, как глубоко и точно она сказала!

Как трудно сдержаться, мой-друг читатель, чтоб не пропеть похвалу – точному слову.

Какое богатство это точное слово!

На моих журналистских дорогах мне попадались разные люди. Среди них иногда такие рассказчики, не человек – соловей, и только откроет рот, так слушаешь день и ночь и не хочется оторваться. Как я восхищалась ими! Как мне не хватало – да и сейчас не хватает -  этих приметливых глаз, всеотзывчивых чувств, этого тонкого кружева слов, передающих  живую, будто дышащую картину жизни. Но честно сказать, ещё больший восторг вызывали во мне отпетые молчуны, способные слушать других часами. И вдруг, наслушавшись, отозваться одним-единственным словом. Только одним! Но точность такого слова,  вбиравшего в себя всё, что можно вообразить, била меня наповал. Она раздвигала границы моего понимания жизни, придавая ей смыслы и глубину, до которых я сама не смогла бы дойти. С годами я поняла, что это и есть настоящая мудрость.

Дети природы…

И точнее не скажешь.

И как интересно, что эти слова, произнесённые наспех смеющейся тётушкой Таней, убегающей от дождя, запали мне в память как шило, будто кто-то нарочно своей неопознанной властью приказал мне запомнить их. Чтоб до всяких знаний, учений, наук я ощутила, что все мои состояния-настроения – не мои. Что я – не венец и хозяин Природы.  Я – приёмник, вбирающий инструмент, на котором Природа играет свои причудливые мелодии.

Лидия Латьева

Глава I, эпизод 6 из книги "В поисках мира, в котором живём: поговорим? подумаем?"