ТРАВА БУСУЙОК

Этот рассказ не рос, как иногда – годами – растут другие. Он возник.

Больше того: на его месте уже варился другой, и героиней его была не трава бусуйок, растущая под ногами, а современная деловая женщина, настоящая героиня нашего дня.

И наверное, тут же надо сознаться, что к такой героине, которая делом своим, своей энергией и напором спасает не только себя, но и жизнь, уже давненько подталкивали меня буквально со всех сторон: и радио, и газеты, и  друзья-журналисты. Давно они намекали, что хватит мне ныть над разваленной жизнью, что устал народ от утрат и страданий, что пора освежить его оптимизм, пора возрождать надежду в его душе, в конце концов, говорили мне, сегодня уже процветают не только хапуги и воры, но есть уже деловые круги, и не солидно писателю их не заметить.

Словом, я наконец устыдилась своей отживающей сострадательности и решительно сунулась в деловые  круги, и сразу же натолкнулась на нужную женщину: смелая, цепкая, с блеском в глазах! И хоть дело её – от правды не скроешься никуда – но дело её, все эти акции, бонны, перепродажи я не очень-то поняла: я человек старомодный и примитивный, и всей своей жизнью знаю, что деньги зарабатываются профессией  и трудом, пусть даже самым простым, пусть это будет производство по выпуску сковородок, но, если нет производства, а тем более сковородок, то – убейте меня! а понять не могу, откуда ж берутся средства на все эти банки, офисы,  шик, а тем более не могу понять, за чей счёт человек, не сработавший даже ручку для сковородки, покупает машины, дачи, Канары и ест не такую еду как вы или я.

Признаюсь, вот эта моя непонятливость что-то во мне тормозила, но я давила  на все свои тормоза, всё более распаляясь благороднейшим из желаний огласить безутешный мир обобранного народа надеждами на спасение. И уже, промучив свою героиню визитами да вопросами,  да шарканьем ножки, да заискиваюшей улыбкой, неизвестно, откуда возникшей на моём обычно довольно хмуром лице,  я уже разогналась к ней с полунаписанным очерком, чтоб почитать и подправить – мало ли что! как-никак, а я спотыкаюсь, плутаясь в наших новейших реалиях, а спотыкаться в них не то, чтобы писателю не к лицу, а самое главное – важна моя убеждённость в святости происходящего, потому что без  глубокой и чистой веры, излучающей моим сердцем – как я смогу убедить своего читателя в том, что есть-есть уже деловые серьёзные люди, выравнивающие жизнь не только для собственного кармана, но и для блага всего народа. Словом, я уже разогналась к своей героине для окончательной точки в своей писание,  как внезапно  всё – сорвалось!

Сорвалось!!!

И случился вроде пустяк: не смогла сесть в троллейбус! Казалось, сделала всё: и бесконечно ждала, несмотря на крепкий зимний мороз; и лезла, и  так основательно лезла, что локтями отталкивала других, и огрызалась красочными словами, и даже схитрила, перепрыгнув с обязательной остановки на  остановку случайную, где, тоже с нами хитря, водители сбрасывали пассажиров досрочно… Словом, старалась, сама себе удивляясь!

Но!

Все мои подвиги кончились тем, что, промотавшись впустую битые два часа, я замёрзла, как  пёс, даже глаза замёрзли и стали холодными до озлобления.

И вот с этой минуты сама себя понять не могу!

Ну, предположим, не села в троллейбус, все знают, сегодня  это геройство не каждому по плечу. Но ведь  я не такой товарищ, чтоб рассыпаться от пустяков, к тому же есть ещё и такси! Однако вместо того, чтоб –  ради святого дела  – броситься под колёса такси и заплатить из последнего – в конце концов, пишу не о какой-то там тёте Моте, живущей на каждом углу, а о герое, спасающем жизнь! – но я даже не глянула на такси, и честно сказать, даже сама себя не спросив, есть  в сегодняшнем дне такси или их просто нет, как нет уже ничего в нашей жизни, что вчера ещё   нами считалось  её естественными приметами, словом, я развернулась, поскользила домой, и тут же открылось, что у меня разболелось горло и кости, и мышцы, и голова, и полезла температура… 

И тут же вдруг вспомнилось, что по нашему Кишинёву бродит какой-то ужасный вирус. И снова загадка: вместо того, чтоб прибить этот вирус любыми таблетками и назавтра же ринуться к героине, извиниться, дёргаться, биться и победить, я облегчённо вздохнула и философски пробормотала: «Ну, что ж, видать, не судьба!»

И сразу сделавшись фаталисткой и – опять и опять удивляя себя – покорилась судьбе, и вместо сильнейших антибиотиков купила обыкновенное молоко, подогрела, всыпала соды и, глотая маленькими глоточками это восхитительное, детством пахнущее питьё,  раскрыла любимую Сей Сёнагон с её чудными вздохами о прекрасном и вечном, воткнулась спиной в подушку и с нас-лаж-де-ни-ем погрузилась в болезнь, так коварно меня разлучившую с современнейшими чудо-героями и героинями!

Однако…

Не успела я раствориться в покое, как зазвонил телефон, и незнакомый старческий, будто выжатый голос, въедливо допросив и убедившись, что я – это я, писатель Лидия Латьева – неожиданно протестующе взвился -- будто по телефону увидел моё молоко, подушку и книгу о вечном – и с издёвкой спросил, а в курсе ли я, писатель Лидия Латьева, что беззащитные наши пенсионеры лишились уже последней подачки: сниженных цен на лекарство?! И возможно, конечно, что загонять людей  пачками в гроб – это и есть первейшая из задач демократии, но тогда тем более хотелось бы непременно услышать комментарий наших  храбрых писателей-гуманистов на этот новейший демократический шаг.

Он говорил, упиваясь яростью и сарказмом. А я слушала и молчала. Подробности его монолога даже нечего излагать. Все мы прекрасно знаем эти подробности о лекарствах, больницах, умирающих без помощи стариках, и речь сейчас не о них. Речь о том, что мой язвительный собеседник, очевидно, вконец измученный болью, не успел швырнуть трубку, как опять зазвонил телефон... 

...и робкий, тоненький голосочек, извиняясь после каждого слова «за причинённое беспокойство», спросил, а почему это я ни в «Семейном альбоме» на радио, ни в какой-нибудь из газет, до пены у рта защищающей демократию, то есть, власть  демоса, или народа, почему это я ни разу не рассказала о жизни учителя. И конечно, звенел голосочек, извиняясь за причинённое беспокойство, конечно, «вопрос не о каком-то отдельном учителе: ради такой чепухи как голодный учитель, никто не посмеет вас беспокоить», вопрос в том, во что превращается общество, если в нашей республике по существу происходит образовательный геноцид…»

И вот уж действительно зря ничего не бывает и, видно, на самом деле сама судьба в этот день плела свою нить, потому что не успела я отдышаться после общения с вежливым голосочком, как опять пришлось поднять телефонную трубку, и какая-то дама, назвавшись бухгалтером, спокойно и мило пригласила меня к себе на чашечку чая, так как несколько лет уже слушает мой «Семейный альбом», и ей кажется, мне интересно взглянуть и на её семью, где и муж, и она, всю жизнь протрубив на государственной службе «как безропотные волы», сумели добиться многого. И прежде всего, вырастили хороших, порядочных – чтоб не сказать благородных - детей, дали им отличное образование, «чтоб дети твёрдо могли стоять на ногах» и, естественно, кое-что подкопили на чёрный день, имели даже машину и дачу, и безбоязненно ждали старость, «уважая самих себя». 

Теперь эта старость пришла. И женщина – с этой холодной бухгалтерской точностью – просчитала, во что превратилась её  семья за последние годы, когда сбережения были прикарманены государством, машина и дача стали обузой, и от них пришлось отказаться, сбыв за гроши, а дети, живя на копеечную зарплату врачей, стыдятся своих детей. А ещё, сказала она, так как их дом стоит на земле, «старенький кишинёвский дворик, поэзия местного быта, где соседи сжились как бы одной семьёй», то я могу познакомиться и с соседями, так как их судьбы тоже способны украсить любой писательский очерк: сосед справа – в недавнем прошлом красавец и покоритель женских сердец – болен туберкулёзом, соседи напротив тихо, бесшумно спились. А рядом с ними, в семье через стенку, повесился мальчик, четырнадцать лет, оставив записку, что в смерти своей никого не винит, просто не хочет жить.

 --  Нет виноватых! – подытожила женщина и на этом простилась, повторив телефон и адрес старинного кишинёвского дворика, где беззвучно, единой семьёй, разлагается и погибает жизнь.

А я – отключила свой телефон!

Отключила, взвыла от боли и ярости, уже нисколько не сомневаясь, что весь этот день, этот троллейбус, вирус, эти звонки могла подстроить только – судьба! Только она одна загонит тебя в такую ловушку, в такую чёрную безысходность, из которой выхода не бывает! И какая же мстительность, какой нестерпимый яд в этой её манере начать с пустячка, с троллейбусной давки, а  закончить –  температурой до сорока, ознобом, криком и адом, чтоб дать тебе всеми нервами ощутить своё бессилие перед жизнью, свою бессмысленность и ничтожность, игру в писательство и манеру чирикать по пустякам, прикрываясь от ужаса жизни пустой болтовнёй о деловых кругах и возрождении жизни, в какое сама поверить – не можешь!

Я отключила свой телефон!

Но я была бы не я, если б я испугалась кривых усмешек судьбы.

И вот назавтра, проснувшись ни свет, ни заря и – как всегда, как в своей ленинградской задиристой юности – я облилась ледяной водой и, не спросив себя, куда и зачем иду, вышла из дома и пустилась -- прямо вперёд!

Прямо и прямо,  без цели, без мыслей, просто шла и смотрела.

Вернее даже и не смотрела, а в потоке людей, волокущих свои клумаки к базару, в потоке лиц – лица они или не лица, если нет уже в них ничего живого,  только полная обездушенность и  пришибленность, будто не улица города, к тому же столицы, а подземная Лета несёт  тени погасших бывших людей, поглощённых инерцией выживания. 

И постепенно я ощущала, как этот поток – это касание мёртвой жизни – отсасывало из меня  мою ленинградскую дерзость и бодрость, и вот ещё шаг или два, и я  тоже погасну и  стану такой,  как и все, и – всей собой протестуя против подобной участи – я резко остановилась и бросила взгляд в толпу.

И тут же увидела – женщину!

Нет!

Сначала вроде увидела и не увидела, просто мелькнуло  в толпе нечто совсем этой толпе несвойственное: вроде лёгкая белая шубка, вроде ветки сухих цветов, вроде под капюшоном лицо с затаённой, летучей, игривой улыбкой… 

Оно скользнуло, исчезло, я ещё продолжаю идти, но вдруг – будто что-то ударило изнутри, будто я потеряла что-то и испугалась утраты – я  с размаху остановилась, поискала глазами, даже не зная точно, было это видение или мне показалось. И тут увидела: было! 

Стоит на троллейбусной остановке, короткая шубка, охапка чёрных цветов, лицом наклонилась в цветы, по лицу играет улыбка. 

И так она не похожа на всех, такая живая в этом потоке людей, обесцвеченных вирусом выживания, что я не стерпела, я подошла и, тронув рукав её шубки, спросила:

- А вам не покажется странным, если я предложу познакомиться?

Женщина глянула – изумлённо и ярко – и рассмеялась!

- А я даже что-то такое ждала… - призналась она и опять рассмеялась, поражая меня сиянием глаз и лица, и души, смотрящейся  сквозь глаза.

Так мы и познакомились.

Оказалось, женщину в шубке зовут Лучика, а чёрный сухой букет – трава бусуйок. Та самая бусуйок, которую встретишь и в песне, и  на могиле, и в любой каса-маре. Правда, Лучика тут же призналась, что  понятия не имеет, за что так любят в народе этот цветок. Но сама она тоже любит его: есть в нём какая-то тайна. И протянув мне понюхать букет, она сказала, что бусуйок пахнет неизъяснимой горечью, и, может, в этом и есть вся его тайна, потому что без горечи и представить нельзя  даже самое ценное в человеческой жизни: любовь, дети, счастье…

Как бы споткнувшись на слове счастье, она смутилась, и мне без всяких признаний сделалось ясно, что вижу счастливого человека.  И так потянуло узнать, как же выглядит в этой сегодняшней жизни счастье, что я подхватила Лучику под руку, пригласила к себе, а она – опять рассмеявшись и напомнив, что нечто подобное как бы сегодня ждала – тем не менее, бросилась убеждать, что ей нечего мне рассказать: обыкновенная жизнь, и характер тоже обыкновенный, самая-самая рядовая серая мышка из серой будничной жизни.

-- Значит, тем более надо поговорить, - с ожиданием чего-то не рядового говорила я, чувствуя, что уже заражаюсь её сиянием и улыбками, как бы невольно излучаемыми всем её существом.

Потом – уже в моём доме  рассевшись по креслам с чашечкой чая и начав разговор -- оказалось, что даже в этой обыкновенности что-то было не так. И если даже считать, что началась и текла её жизнь внешне действительно обыкновенно – дом, школа, вуз, работа, замужество, дети – то такой удивительной, такой безмятежно плавной была эта жизнь, будто её судьба выклянчила у Бога специальный мандат на жизнь без сучка и задоринки, где всё приходило бы во время и как надо: и вуз, и муж, и любовь, и квартира, и дети… 

Даже дети рождались как по заказу: сначала мальчик. Похожий на мужа. Потом захотелось девочку, непременно похожую на самою себя, и девочка такой родилась. Словом, это была  не жизнь, а какой-то чудесный сговор судьбы и желаний. Да и сама Лучика оказалась совсем не серенькой мышкой, а одарённой женщиной, которая и сошьёт, и споёт, и испечёт, и выучит несколько языков, и вылечит от любой болезни, и прочитает самые  редкие  книги, и  освоит компьютер… И самое главное: сделает всё играючи, с удовольствием, и так будет стараться и на работе, и дома, что к тридцати годам перед ней замаячили самые радужные перспективы: и повышение в должности, и трёхкомнатная квартира, и новая мебель, и машина…

И вдруг!!!

Она так и сказала, что это случилось именно вдруг. 

Вдруг, однажды, в обычное воскресенье, она гладила брюки мужа… Ну, какая работа выгладить брюки?! Отдых, а не работа! Но вдруг она ударила утюгом о подставку и громко сказала:   «Всё! Больше я так – не могу! Не могу и не буду!» 

Не может! А что не может – не знает. Только всей собой ощутила, что если не сделает что-то – если не выключит этот проклятый утюг, если не выбросит эти брюки в мусоропровод, если сегодня же не заставит мужа пойти с ней в театр, если сейчас же не выйдет на улицу и с первым же встречным не начнёт говорить по-французски, говорить и читать стихи, то - кончилась жизнь! Ее разорвёт от внутренней пустоты! Ра-зор-вёт!! И не меньше…

Конечно, всего уже не расскажешь.

Но с этого вдруг она как бы погасла.

Она охладела и к работе, и к дому, её уже не тянуло ни печь, ни читать, ни бегать в кино с детьми, ни лечить всех соседей и всех собак своего и чужих дворов. Она задыхалась в какой-то душевной тоске, в каком-то кромешном, безвылазном одиночестве. В какой-то сгущающейся пустоте. И дело дошло до того, что даже помчалась к врачу-психиатру, но врач задавал такие вопросы, что она -- рассмеялась. Прямо там, в кабинете, глядя в лицо врачу. И вот так, смеясь над наукой, чванливо назвавшей себя психиатрией, вернулась домой, сбросила туфли, вбежала на кухню, схватила полную кружку воды и с жадностью стала пить. И -- снова вдруг!  - отставила кружку и вслух сказала сама себе: «Всё ясно: если я не влюблюсь, я  – умру».

И влюбилась!

В женатого… лысого… даже как бы ещё и немножко толстого…но такого желанного, такого родного ей человека, что вот сейчас она назовёт его имя и даже не назовёт, а только мыслью подумает его имя, как  сердце само взорвётся теплом, и она рассмеётся, как дура. Так и сказала: «Буду смеяться, как  дура». И действительно рассмеялась звонким, прекрасным, серебряным смехом и тут же, стыдясь себя, прикрыла губы рукой и сияющими глазами глядя поверх руки, сказала, что всё её счастье в том, что этот лысый, и даже ростом чуть ниже её – умеет любить. Но это совсем не такая любовь, от которой сегодня задыхаются наши СМИ, и жёлтые и все остальные – её любимый так  умеет любить, что он ей сам всегда интересен, и она ему всегда интересна и самая красивая на земле…

Да, всего не расскажешь.

Но первое, что открылось  Лучике в новом её состоянии – это то, что за счастье надо платить.

И она заплатила: рассталась с мужем, разменяла квартиру, живёт с детьми. А тут ещё грянула перестройка, закрылся их институт, потеряла работу… Словом, узнала, что значит спорить с судьбой: намыкалась и напрыгалась по всяким челночным маршрутам, да и сейчас осела на туче, мотается за товаром по заграницам, узнала ужас дорог и тех  никем не рекламируемых перекрёстков и закутков, на которых обидеть бесправную челночницу может всякий  и каждый.

И всё-таки…

Она ни о чём не жалеет.

Ни о чём, никогда! Потому что за годы вот этой немыслимой жизни она стала сильней и смелей. И дети её не просто росли и учились в школе, они помогали во всём, и тоже стали взрослей и надёжней, и уже никакие колдобины нашей житухи ни ей, ни им -- не страшны.

Как жаль, что всего не расскажешь!

Но был момент в разговоре, когда Лучика неожиданно замолчала и долго мешала ложечкой чай, а потом, усмехнувшись, сказала, что, наверное, я могу осудить её, или даже могу подумать, что – как бы это сказать? что она снизила планку жизни, пустила жизнь вниз, по откосу -- но это будет не так, и сейчас она не сумеет мне рассказать, что с ней произошло, но… 
...её счастье сделало то, что в ней открылся какой-то другой человек, и даже не человек, а какой-то внутренний ход к чему-то тому, что было в ней глубоко-глубоко, и, если б не эта любовь, она б никогда не узнала этот глубокий внутренний мир и самою себя.  Она вообще поняла, что если однажды преодолеть рутинную жизнь, то уже навсегда поймёшь, что счастье стоит того, чтоб ради него рисковать…

Можно сказать, что на этом признании мы и расстались.

Но перед тем, как уйти, Лучика обдала меня улыбкой и, неожиданно разорвав пополам букет, одну половину взяла себе, а вторую сунула в жёлтую вазу, стоявшую на моём столе.

И вот побежало быстрое время жизни, бежит, делает своё дело – нравится нам оно или нет…

И нравится мне или нет, но в доме опять и опять звонит телефон, и самые разные люди несут ко мне боль своей жизни, и кто-то из них закричит, кто-то заплачет, а кто-то по этой смешной привычке бывшего советского человека качает права и требует что-то, будто я – даже если и назвалась когда-то писателем – не такой же, как и они, рядовой  человек, а инстанция, воплощающая их несбыточные желания, а значит, я что-то им задолжала. Возможно даже, другую -- лучшую жизнь.

Но я никого не виню. И так устроено моё сердце, что каждый из этих звонков выбивает меня из накатанной колеи, я влетаю в боль и бессонницу, и, бесконечно взвешивая нашу людскую силу и наше бессилие, мучу себя одним и тем же вопросом:  и куда мы идём? и кто мы такие? и на что опереться в этом хаосе жизни беззащитному человеку?..

А в жёлтой вазе стоит трава бусуйок.

Странный цветок, одинаково любый и человеку, и песне, и Богу. 

И каждый раз, воюя с бессонницей, я чувствую его  горьковатый  дух, вспоминаю Лучику с её  ненадёжным но живительным счастьем и – улыбаюсь. 

И в эту минуту всеми чувствами чувствую, что в нашем видимом мире трагедий и разрушений, где-то внутри, в самой его глубине – из наших утрат обретений, слёз и надежд -  создаётся другое пространство: смелой, ещё не  видимой жизни. 

И создаётся оно не каким-то отдельным героем. И даже не государством с его тупым равнодушием к человеку. Оно создаётся нами, простыми людьми, нашей неизъяснимой потребностью избыть душевную пустоту, порождённую антижизнью, и хотя бы почувствовать запах – живого счастья.

Пусть даже с привкусом горечи.

Как запах вот этой травы бусуйок…

Лидия Латьева

Из книги «Облак белый», 1995 год