П Р А З Д Н И К

Эту семейную историю так и тянет начать только – праздником!

Как-то одни симпатичные люди пригласили меня на конкурс бального танца. А я человек далёкий от танцев, растерянно пожала плечами: «И что интересного я увижу на этом конкурсе?» А приглашавшие прямо-таки изумились: «Ка-а?!… Да бальные танцы – это!!!… Это не просто вам танцы-шманцы, это… грация, элегантность, стиль жизни, праздник!…»

И вот услыхав такие слова – что-то давненько не попадались мне праздники - я и пошла.

Конкурс на этот раз проходил в клубе объединения «Спектрул», и дорога к нему лежит от вокзала в сторону цирка, я здесь давно не была и решила пройтись пешком. Думаю: новый район, новостройки, архитектурная мысль и дерзость, пройдусь, полюбуюсь, настроюсь на праздник. Но меня ждало разочарование. Здесь оказалась обычная наша серость, когда  сверху дороги громоздятся всё те же безликие многоэтажки, а внизу – сплошная проезжая часть: старый, рваный, весь в ухабах и ямах асфальт, машины, загазованный воздух, непременный забор, а для бедного пешехода – наше  приевшееся презрительное отношение к человеку – такая узюсенькая дорожечка, что ногу негде поставить. А если кто-то идёт напротив, уступаю дорогу, вжимаясь в забор, глаза опускаю, как виноватая, сама над собой усмехаюсь: вот это  и есть  наш праздник, хоть по забору ползи!..

А потом вообще дорога полезла в яму, голое дикое место, железнодорожное полотно, шлагбаум, а перед ним в бессилии мечется паровоз, всё вокруг обдавая свистом и чадом. И естественно, перекрыл мне дорогу,  стою ни туда, ни сюда, голова растрещалась от этих мотаний, визгов и запаха гари, и уже не хочу ни танцев, ни праздников, ничего! Да и какие праздники могут быть в нашей убогой, себя потерявшей стране?!   Не зря же в прошлом году – и тоже на конкурс - приезжали танцоры из ФРГ и как раз это самое место, где конкурс происходил, презрительно обозвали – помойкой!

И вот слово помойка, завершая все мои настроения, прямо как ржавый гвоздь воткнулось в  самое сердце, и такая заныла  боль и обида, и даже не столько за нашу страну, сколько за нас: что мы за люди?… Всё вокруг – и живое, и мёртвое – разрушается и уже вопиёт о спасении, а мы, как какие-то инвалиды никчемные, как пропойцы, в прах промотавшие всякое представление о достоинстве человека, палец о палец для собственного спасения не ударим, только ноем на весь белый свет, да накачиваем эту проклятую ненависть друг к другу, да шарим по заграницам завистливыми глазами.

 Но…

Но тут наконец паровоз надулся, выпятил грудь и понёсся вперёд с таким победительный  свистом, что бедный шлагбаум испуганно вздрогнул, задрался, дорога освободилась, и прямо перед собой я увидела площадь, машины, здания, люди, и не успела ещё догадаться, что дом с высокими стройными окнами, видно, и есть тот самый клуб, куда я никак не дойду, как дверь его распахнулась, и девочка лет семи – вся в розовом и воздушном как  заморская бабочка – вылетела на крыльцо, крикнула что-то звонкое и упорхнула на крыльях бантов и собственной радости, а люди на площади заулыбались,  заволновались и потянулись за ней. Я тоже заторопилась. И пока входила, пока подымалась по лестнице, нарядные люди обгоняли меня, обдавали улыбками и духами, и в этом была такая приподнятость духа, такое предчувствие праздника, что все мои горькие мысли распались сами собой, будто из одного измерения жизни я попала в другое. Из помойки в благоуханный сад.

 Именно сад!

Потому что здесь дети на самом деле  напоминали цветы. В нежных, воздушных, изысканных, самых разных цветов нарядах: голубые, красные, сиреневые, розовые, чёрное

с белым… Перед глазами – развеваясь  по воздуху – так и мелькали то банты, то ленты, то золотые или серебряные нити, то невесомые в своих лёгких нарядах девчонки-кокетки, то мальчишки в особых балетных  позах, такие надменно-прямые как мастерски выточенные карандаши.  И всё это будто парило в  воздухе, не касаясь земли ни ногой ни глазами, ни духом. И весь этот сонм туалетов, сияющих глаз, пылающих щёк, растерянных полуулыбок колыхался, шептался, смеялся, занимал картинные позы, бросал неземные взгляды, любовался самим собой, создавая вокруг особую ауру праздника. И всё заражалось ею. И даже стены клуба казалось, излучают улыбки, и от них размягчилось моё огрубевшее сердце, застряла в дверях фойе, улыбаюсь, сама не знаю, чему.

 Но тут неожиданно открываю, что все эти дети как бы не просто порхают и суетятся, а из фойе – будто живая, яркая речка – текут в сторону коридора. Я тоже воткнулась в струю, и меня внесло в коридор – такой длинный, что от конца не видно другого конца – и  меня по нему понесло-понесло и наконец принесло, и я увидела женщину  к которой, как оказалось, стремилась эта живая чудная речка И ноги сами остановились, и глаза воткнулись в неё.

Такую женщину  выделишь взглядом даже в толпе:  светлая, стройная, высоченные каблуки, тёмное платье в белый горошек и белый-пребелый воротничок. Она как-то сразу была и нарядной, и скромной, и сдержанной и торжественной, и весь её облик… Когда всё вокруг волновалось, пылало  и было немножечко не в себе и будто невольно искало, чем ему успокоиться – весь её облик как раз и светился покоем, и этим тянул к себе как магнит.

Женщина была занята: причёсывала головку какой-то юной танцорке. И только тут стало ясно, что все эти дети тянутся именно к ней – кто с расчёской, кто с лентой, кто  с лаком, кто с бантом, а кто просто так, с одним ожиданием на лице.  И ещё стало видно, что пока дети двигались, их всемогущие мамы и папы как бы осознавая безраздельную власть этой женщины, покорно вжимались в стену спиной, и оттуда следили за ней такими глазами, какими бедные смертные и наблюдают за самой что ни на есть настоящей волшебницей.

А она действительно как волшебница. К ней, например подходит растрёпанное, растерянное, перевзволнованное существо, а она – с этой невозмутимостью мраморной статуи – поколдует над ним: причешет, воткнёт заколку или цветок, придаст головке такое окончательное совершенство, что отойдёт от неё как бы совсем уже другой человек: уверенный и спокойный. Актёр! В лице улыбка и дерзость, готовый блистать, восхищать бороться и - побеждать!

Выходит, дело было  совсем не в причёске!  

Детей просто тянуло постоять под этой волшебной рукой, почувствовать её на себе, будто они распрекрасно знали, что, касаясь волос, эта женщина обязательно им передаст тайную силу своей уверенности. Казалось, она и сама понимает необходимость вот этого колдовства, и в ту минуту, когда одна голова торжественно выплывала из-под её руки, а другая взволнованно подставлялась, женщина, чуть-чуть приподнявшись на каблуках, бросала взгляд куда-то в хвост этой речки, на самого крайнего и, наверное, самого робкого, и взгляд её – как бы сразу и насмешливый, и любовный – ему говорил, что волноваться не надо, всё будет в порядке, его очередь тоже дойдёт, и он тоже получит свою порцию волшебства, и без этого никакие конкурсы даже не смеют начаться.

Этой колдуньей оказалась Тамара Петровна Фатеева.

В недавнем прошлом танцовщица ЖОКа, а теперь репетитор младшей группы ансамбля «Алтаир» - утренняя звезда – и добрая пол сотня детей – это и есть её группа, или, как она называет их, «мои детки». Но наши с ней разговоры о детках будут ещё впереди, а в эту минуту мы с ней поверх голов встретились взглядами, Тамара Петровна узнала меня, кивнула, на миг её руки застыли на девчоночьей голове… И вот эти белые тонкие пальцы на чёрной блестящей головке показались мне – вдохновенными! И так поразили меня, и так врезались в душу, будто именно в них таился  какой-то высший смысл этого праздника: тайна творения красоты.

А между тем, меня уносило в зал, но я успела удивиться этой женщине и спросила, сама не знаю, кого: ну, откуда в ином человеке – в суматохе и кутерьме – этот редкий талант оставаться самим собой, собой же творя красоту?…

           

Однако мысль эта пришла и тут же ушла: мы оказались в зале, и не успели войти, как в раскалённом ожиданием воздухе будто лопнул какой-то невидимый шар, во все стороны брызнула радость, всё вокруг вздрогнуло, ахнуло, на сцене вспыхнул яростно белый свет, возник блестящий, весь в белом, ведущий, ожил микрофон, провозгласились судьи, и конкурс – открыл свой счёт!

И вот уже танец летит за танцем, блистают танцоры, переживает, бурлит и хлопает зал, за малышами танцуют подростки, за подростками юность, время летит как запущенная стрела, страсти уже раскаляются до бела, моё кресло неожиданно облепила целая куча юных болельщиков, лица горят, глаза мечут огонь, сердца колотятся сквозь вышитые рубашки, какой-то залакированный вихорок наступил мне на ногу и даже не хны, видно, просто не чувствует от волнений, на каком свете стоит.
Словом, публику затрясло. 
Чувствую, ожидается что-то невероятное, гвоздь программы, изюминка конкурса.  И не успела я утвердиться в своём ощущении, как ведущий назвал фамилию, и зал – будто только её и ждал, будто сухая солома загорелась от брошенной спички - зал взвыл общим восторженным воем, мой вихрастик вскочил,  оголтело захлопал, волосы выбились из-под лака, торчат во все стороны как у ежа, но ему наплевать на личную красоту, он звонким, срывающимся голосочком вопит:

 - Лари-иня! Держи-иись!!!..

    

И тут - будто несомая безумными воплями зала,  залитая ярким светом, и как бы всех затмевая собой – возникла великолепная танцовщица: чёрноволосая, тёмноглазая, с яркой улыбкой, и в таком  - зелёного цвета – сверкающем платье, будто это не девушка – изумруд! Зал… ахнул… замер… и на девушку – как прорвавшийся ливень – обрушились аплодисменты.

           

Всё было ясно: её здесь любили.

Конечно, ей хлопали за красоту и талант. Но ещё потому, что: любили. Любили за то, что это была не какая-то там залетевшая к нам чужая звезда, а – наша Лариня, из нашего Кишинёва, из нашего «Алтаира» - великолепный пример тому, что не боги горшки обжигают и не с неба падают звёзды, а создаются здесь, в родном закутке земли, и, если есть в тебе искра божья, то не ленись и не трусь, а работай, как работает – в поте лица -  вот эта Лариня, и будет тебе такая же, как у неё – сверкающая судьба!

Девушку я узнала: Лариса Рознерицэ, дочка той самой Тамары Петровны, которая колдовала перед концертом, и Бориса Кирилловича Рознерицэ, тоже в недавнем яркого жоковца, заслуженного артиста республики. И может, от того, что я знала её, а скорей всего от того, что именно эта девушка – и талантом, и живой, совершенно незалакированной красотой, и напором в характере – заслуживала столько любви, я тоже хлопала, желала ей победить, и голосом заглушая вихрастенького нахала, тоже вопила:

- Лариня! Держии-и-сь!!!

А в душе уже знала, что вот  откружится конкурс, улучу момент, обязательно подойду и спрошу у этой Ларини хотя бы самый простейший вопрос: «Ну и что же дают человеку танцы?»…

Всё именно так потом и случилось. Кончился конкурс, я подошла, спросила, а Лариня – она завоевала второе место, и ещё сияла лицом и глазами, и со всех сторон к ней летели и  цветы, и улыбки, и поздравления, а тут я со своим вопросом –  и Лариня  глянула яркими радостными  глазами  и тут же сказала:

 - Всё!!

 И – рассмеялась!

А потом объяснила. И под словом  всё оказалось действительно всё: оказалось, что танцы – это и спорт, и искусство, и поездки по  белому свету, и куча прекрасных друзей, которые даже внешне – красивые, подтянутые, бодрые – отличаются от всех остальных людей. А  их внутренним качествам вообще нет цены:  труженичество, начитанность, знание языков, преданность дружбе… Словом, танцы – это не просто заразительное искусство,  это - стиль жизни, праздник. И особая прелесть этого праздника в том, что создаёшь его – сам!

Она говорила и улыбалась. И за этой улыбкой, как бы всегда готовой для любого из нас, и из ясных глаз на меня смотрело такое безмятежное дружелюбие, такой открытый, чистый и звонкий внутренний мир, будто эта девушка действительно как звезда залетела сюда из какого-то светлого поднебесья, и наша жизнь – раздёрганная, злая, больная – ничем не коснулась её. В ней ощущалась полная неуязвимость для зла. И, сама мама, я позавидовала её родителям и решила, что обязательно надо поближе увидеть людей, способных и вырастить вот такого ребёнка, и самый обыденный серенький день превратить в волнующий праздник.

Вот так получилось, что однажды я набралась отваги и позвонила Тамаре Петровне. А она, услыхав про радио и «Семейный альбом» - ужаснулась и бросилась от меня отбиваться, уверяя, что они самая что ни на есть рядовая семья, у них самих куча всяких проблем, и они, решая эти проблемы, делали те же ошибки, какие делают все: и ссорились, и теряли друг друга, и даже однажды взяли и разошлись. К тому же они не просто заняты на работе, а заняты с утра и до ночи,  и до такой глубокой ночи, что, можно сказать, заняты  с утра до утра и…И словом, ничего интересного для других я от них не услышу. Ну и конечно, чем яростней она отбивалась, тем упорней я наседала, и в конце концов всё-таки грянул день, когда Тамара Петровна вздохнула под натиском моих доводов: ну ладно, мол, ладно, давайте попробуем… Однако тут же выдвинула условие: первым пусть говорит Борис Кириллович, он у них и опора и самый смелый в семье. А я так давно не слыхала о смелых мужьях, что тут же и – согласилась!!!

Вот так получилось, что очень скоро я сидела в их доме по улице Ленина и слушала историю их семьи. Историю двух людей, которых как бы ещё до рождения потянуло в искусство, они стали танцорами, двадцать лет проработали в ЖОКе, а сегодня, простившись со  своим знаменитым ансамблем, учат танцам других: Борис Кириллович в училище, Тамара Петровна в ансамбле, и даже Лариня, пугая родителей, самостоятельно, юной школьницей увлеклась бальными танцами, и так увлеклась, что после школы пошла в Институт искусств  учиться на балетмейстера.

Я слушала их и думала, что Тамара Петровна права: им выпала жизнь как и многим из нас – рядовая. И она, и муж – очень рано стали работать, их профессия- это безостановочный труд и жёсткая дисциплина – а в ЖОКе, к слову сказать, она была особенно жёсткой, и, если к примеру актёр опаздывал на минуту, автобус его не ждал, в аэропорт или в село на гастроли отъезжал тютелька в тютельку по расписанию, и опоздавшие догоняли его на такси, поблажек не было ни солисту, ни рядовому танцору. К тому же всю жизнь их преследовали обязательные болезни  - у танцоров же вечно что-то ломается, то руки, то ноги, то связки -  изматывающие, по девять месяцев в год, гастроли. И не только в богатую заграницу, как думаем мы, а ездили больше по нашей родимой сторонке с её запущенными дорогами, ночными тяжкими переездами, убогой гостиницей, где часто ни света, ни туалета, ни стакана воды, зато грязь, тараканы, хамство - хоть вагонами отгружай. И такая жизнь двадцать лет, и никаких привилегий: зарплата копеечная, квартиру, если и дали, то уже под самую пенсию, а ребёнка не видели месяцами, и Лариню растила то тётя, то бабушка, которых она называла мамой, а, увидев родную маму, искренне удивлялась: «О-о! Тётя-мама приехала!..»

Словом, наше житьё, на износ,  в котором всё оплачивалось самой высокой ценой: здоровьем. И они платили. И не могу удержаться, чтоб не сказать, что сами они оказались такими счастливыми от природы, что за всё хорошее, что им выпадало, десять раз говорили спасибо, а всё трудное встречали и провожали улыбкой. И за эти годы так привыкли работать, что и сегодня работают, как работали в ЖОКе – в полную ногу, и никаких передышек! И тот же Борис Кириллович – зверь, фанатик в работе. Он любое движение самому незадачливому ученику готов показывать пятьсот раз, он после занятий возвращается мокрый, а когда у его ученика что-то не получается – ходит больной; он в прошлом году в Болгарии ставил танцы и домой вернулся такой худой, что дублёнка болталась на нём, как на вешалке, Лариня, увидев его в дверях, обхохоталась: «Дорвался папчик! Думаю, всю Болгарию выучил танцевать!»

             

Тамара Петровна рядом с мужем как бы другой человек.

Он во всём похож на мальчишку: глазастый, открытый, нетерпеливый, готовый к риску, шутке, игре. Она – спокойная, степенная, терпеливая и упорная как вода. Но и она в работе точно такой же зверь. Возьму простейший пример: вот сейчас она нездорова, на бюллетене, не надо ни репетировать, ни заниматься делами ансамбля, к тому же и я у них, она занята, но ей беспрерывно звонят родители её деток – грядёт новый  конкурс, шьются наряды, покупаются ткани, каждому позарез нужен только её совет – и она каждый раз берёт трубку и каждому без всякого нетерпения объясняет, что купить, где купить, сколько и почём оно стоит. И в результате я сижу как на углях. Я всеми нервами чувствую, что здесь лишняя, мешаю людям работать. И думаю, не успею выйти за эту дверь, как Борис Кириллович, лифт обгоняя, ринется на урок, а Тамара Петровна с головой упадёт в заботы о детках, а прибежит Лариня из института – мы ждём её не дождёмся – так тоже схватится за какую-нибудь работу, у неё здесь всяких замыслов и начинаний хоть пруд пруди. Словом, вся эта тройка, избавившись от меня, с радостью вскочит в свою привычную карусель и закружится в ней со всем своим наслаждением, только свист по воздуху просвистит.

 Знаю я эту сверходержимость работой! Но ведь как раз именно вот такая истовость разрушила не одну семью. Потому что, выложившись до дна на своей распрекрасной работе, в дом человек уже ничего не приносит, кроме умотанности и раздражения. И только поэтому – чем азартней они блестят глазами, объясняя, к примеру, в чём балетмейстерский  шик Моисеева или такую простую вещь, как то, что делая из ребёнка танцора, выигрываешь его жизнь и судьбу – тем с большим нетерпением я жду, когда же возникнет щель  и можно будет воткнуть и мой уже накипевший вопрос: а  в чём шик и прелесть  вашей  семьи?

А между тем, давно уже время сказать, что сижу я в великолепной квартире. 

Нет, нет, сама квартира обыкновенная, двухкомнатная и никакого богатства. Но в этой квартире такая безумная свежеть и чистота, она весёлая и нарядная, здесь каждая мелочь так радует сердце и глаз, здесь всё какое-то новое, будто купленное вчера, будто в этой квартире живут не обычной жизнью – не чистят обувь, не квасят капусту, не говорят земными грубыми голосами, а только глазами или улыбками – словом, я так понимаю, что у этой квартиры есть тайная цель: оторвать человека от этой вечной тарелки супа. И например на стене, как раз у меня за плечом, висит карта Австралии.

Она – как картина – нарисована на белой материи, и Австралия здесь завлекательнейшая страна: белые города, изумрудные моря, под высокими пальмами люди в старинных одеждах, а  по зеленой траве бегают быстрые кенгуру… красочный, яркий, живой, вне горя и быта мир. Эту карту можно рассматривать часами. Тамара Петровна смеётся и объясняет, что эта карта их удивительно выручает, когда приходят гости с детьми: самые шумные дети влипнут в неё, оторвать невозможно и превращаются в самых смирных, и взрослым можно, сколько угодно болтать о своих бесконечных делах. Эта карта тревожит тоску по неведомым землям, по непрожитой жизни, по морям и запахам неведомых ветров, по опасностям и по отваге. Рядом с ней вся твоя жизнь – ради хлеба насущного – неожиданно кажется мелкой и горькой, и хочется вырваться из неё и хоть капельку полетать над простором земли, похлебать  его вольного воздуха, и хотя бы узнать, какой он на вкус…

И сами хозяева этой квартиры будто как раз из этих просторов. 

Они какие-то… Они как не люди, а беспечные и весёлые боги. Они и внешне – красивые, стройные, с сияющими глазами  - на них смотришь и хочется улыбаться. Тот же Борис Кириллович – как вечный мальчишка – и что-то в нём звонкое, чистое, детское – неистощимо. А ещё: на нём такая рубашка, такая сияющее белая и так наутюжена, что я такой ослепительно-неземной не видела даже в кино. И глядя на эту рубашку, почти ужасаюсь: нет, это уже совсем не из нашей жизни!

Не из нашей жизни и вот эта шляпа-сомбреро, что висит на стене. Они её привезли из Мексики, говорят, «купили на память». Ничего сказать не могу: великолепная шляпа! Царский вишнёво-малиновый  цвет, вышивка серебром… Но ведь куда эту шляпу оденешь? Кому в ней похвастаешься? Да никуда, никому. Бесполезная вещь. А стоила двадцать долларов. И я не могу не подумать, что другие на эту баснословную сумму покупали серьёзные нужные вещи, а эти – «на память»! Безумный и легкомысленный жест! Невозможный для нашего человека!

Или вот смотрю фотографии, а на них Тамара Петровна или Лариня так всегда разодеты, будто шьют у  какого-нибудь Диора. А повод менять туалеты – самый любой: то восьмое марта, то конкурс, то день рождения, то вообще никакого повода, просто шли проведать друзей… И я не сдержалась, вздохнула:

 - Ну и хвастухи же вы!..

 А Тамара Петровна своим тихим голосом возразила:

  - А почему бы и нет?… Я – актриса, жена заслуженного артиста…

И сама такими глазами, с таким выражением глянула на меня, что тут же я и подумала, какой же, видно, крючочек эта Тамара Петровна! Вроде скромная и беззвучная – такая беззвучная, что даже запись наших с ней разговоров не очень и получилась из-за этой её беззвучности – но и в этом взгляде, и в этом ответе, и в этой квартире с картой и бесполезной шляпой-сомбреро, а ещё больше в этой сверхбелой рубашке, а ещё больше в этой их молодости и красоте, а ещё-ещё больше в этих их редких, сегодня уже  умерших словах, какими тот же Борис Кириллович рассказывает о семье, и говорит без запинки, не подыскивая слова, говорит, как и дышит, эти слова естественны для него – порядочность, благородство, чистая девушка, родина, родное  моё село, человечность -  словом, во всём их душевном строе и способе жить я чувствую – гордость и вызов! Дерзкий, с улыбкой вызов и нашим местпромам, и убогому быту, и человеческой жадности, и всей нашей гнусной  жизни, которая к самой земле давит и пригибает любого из нас, а вот они – не хотят пригибаться! Живут, будто вся их жизнь – это даже не жизнь, а – игра, удовольствие, праздник! И всё в этом празднике им даётся само собой и играючи, будто они действительно боги и живут, как сами желают, и верят в то, во что верят, никого не        спросив, какая нынче мода на веру!

И вот такой – как бы над жизнью живущей семьи – я ещё не встречала. И только  отсюда моя упёртость: я же вижу, что давно пора уходить, а уйти не могу, мне просто необходимо вырвать рецепт, по которому люди живут, ощущая себя – людьми!

И вот говорим – как трудно даётся семейный лад, как они научались жалеть, понимать, прощать, помогать, создавать друг для друга хорошее настроение, считаться друг с другом и уважать – говорим и вдруг…

Нет, нет, ещё никакого вдруг.

Ещё они говорят, а я смотрю фотографии. Вот на этой – семья Тамары Петровны, семья, в которой отец – офицер, а мама – учительница литературы, жизнь кочевая, вне быта, зато в ней много романтики, сказок, стихов, рисования, праздников при свечах и танцах. В доме всем заправляла мама, и её  - из высочайшего к ней почтения - все  называли на вы. А отец был таким тёплым, своим и покладистым, что даже дети его называли просто по имени – Петя. А это семья Бориса Кирилловича, и отчим его молдавский крестьянин, тоже удивительный человек: когда к нему ни приедешь, а у него и сад подрезан, и двор подметен, и в сарае каждая вещь на месте, и все газеты читаны-перечитаны, и все государственные проблемы обдуманы абсолютно со всех сторон.

И вот всматриваюсь в лица этих людей, а Борис Кириллович, как бы вслух размышляя, выражает свой взгляд на течение жизни и говорит, что всё хорошее в человеческой жизни, наверное, создаётся не с бухты-барахты, а самым суровым трудом поколений. Наверное, каждое поколение отбирает, проверяя жизненной пользой и ценностью, какое-нибудь из нравственных качеств, а потом пускает по жизни, от родителей к детям, от детей к новым детям… и чем сильней уважаешь родителей, тем надёжней на душу ложатся их каждодневные правила да и общая философия жизни.

Я слушаю, а думаю вот о чём: но вот были они молодые, танцевали, мотались по белому свету, а кто-то же в это время растил им Лариню, кто-то шил Тамаре Петровне вот эти прекрасные платья – она смеялась и говорила, что как-то приехали они на гастроли в Париж, надела она вот это платье-матроску, а Париж  так и ахнул – кто-то не дал распроклятому быту высосать из них силу и озлобить сердца, а заодно и привить Ларине те чудесные, веками отточенные качества, которыми так восхищается Борис Кириллович.

И я наконец спросила:

- А кто же был этот кто-то?…

Я думала, это самый простой вопрос. Даже подозревала ответ: да вот эти мамы и папы! Кому ещё в этом мире нужны наши платья-матроски и дети?! Но они, услыхав вопрос, глянули на меня каким-то общим распахнуто-испуганным взглядом, и возникло такое, будто этот вопрос отсёк им дыхание. Правда, Борис Кириллович попытался что-то сказать – он же у них действительно самый смелый – и сквозь какую-то сдавленность, звуки и паузы я разобрала:

 - … мама… Мария Григорьевна… всегда её мамой… и вечно ей благодарен…

Но дальше не смог говорить: из глаз ударили слёзы, голос сорвался, махнул рукой, вскочил с кресла и – отвернулся к окну.

А Тамара Петровна вдавилась в кресло, стала какой-то маленькой и потерянной, смотрит испуганным детским взглядом и ловит руками беззвучные слёзы, бегущие по лицу.

А в моей руке оказалась простенькая, размытая, любительская карточка, а на ней мама Мария Григорьевна. Смотрю, вроде ничем не завидная женщина; вроде даже толстушка, платье из ситца; вроде стоит в летней кухне, на какой-нибудь самодельной дачке; за спиной белеет белый пузатый дуршлаг; вроде она и спешила только к этому дуршлагу, а обернулась и улыбнулась фотографу как бы наспех, летучей, лёгкой улыбкой, совсем не заботясь увековечить себя рядом с чем-нибудь посерьёзней. Обыкновенная, домашняя женщина. И даже не думает скрыть своей бьющей в глаза обыкновенности. Пять лет назад Мария Григорьевна умерла, эта улыбка наспех – выскочившая  из каждодневной круговерти – оказалась её последней, и теперь, рядом с ней – домашней, обыкновенной – меня прямо в сердце ударили слёзы зятя и дочки, свежеть их горя и длинная-длинная, потрясённая тишина…

Так какой же была эта  простая домашняя женщина, если оставила после себя такую острую благодарную память?!..

Ну, а тут затренькал звонок, весело хлопнула дверь, примчалась Лариня, и ещё в прихожей снимала обувь и вешала куртку, но уже улыбалась, блестела глазами, обдавала нас своей сияющей молодостью, и все вокруг сами собой оживились, и невольно заулыбались, а Лариня вошла, в моей руке увидела карточку Марии Григорьевна и радостно воскликнула:

 - Бусичка!..

 И тут же – взахлёб и с восторгом, будто ужасно соскучившись по своей драгоценной бусичке – стала рассказывать, какой удивительный человек их буся. И постепенно Тамара Петровна с Борисом Кирилловичем подстроились к дочери, и я многое услыхала о Марии Григорьевне. Это действительно был редкостный человек. И любила она свою семью исключительно преданно. Любила – всех: детей, мужа, внуков, зятей, невестку, у неё  все они были свои и родные. И конечно, всю жизнь старалась для них, себя не жалела, никогда не пожалилась, что устала, ни разу не подсчитала свой вклад в семейное счастье детей. И даже, когда её увозили на смертельную операцию, плакала не она – они, а она – их подбадривая – улыбалась.

Она вообще жила, улыбаясь. Любила праздники, весёлые лица, оригинальные платья, причёски, танцы, розыгрыши, затеи. Своих дочек просто обязывала блистать и держаться  в струне. И когда однажды, на какое-то  семейное торжество, Тамара Петровна появилась без свежего маникюра, мамочка удивлённо вскинула брови: «Не поняла!». Не понимала она – и понимать не хотела и не могла – почему  человеку легче даётся уныние и безразличие к самому себе, чем вот эта отвага – жить, собой творя праздник. У буси любые будни тоже были похожи на праздник. Бывало, весь день в работе – и шьёт, и варит, и чинит забор, и нянчит внучат – она была как вечное колесо, и не знала минуты без дела, но всё, что ни делала – делала обязательно с песней. А песню часто сочиняла сама. И как сочиняла? Пела стихи. За день, бывало, всего Есенина или Тютчева перепоёт. А ещё бывало такое: шьёт и поёт, но вдруг оттолкнула рукой машинку – будто тошно ей стало от этого однообразия – встала на ноги, упёрлась руками в бока, сама себе удивилась: «Ой! Что-то я сама себе надоела…» И тут же – что это был за прекрасный характер! – тут же, в мгновенье, встала под стенку и – сделала стойку! Внучки смеются и бьют в ладошки от восхищения перед этой великолепной – единственной в мире буськой, которая отдыхает –  вниз головой!

И конечно, для всей семьи Мария Григорьевна была  ориентир и опора. Её невозможно было не полюбить. От неё во все стороны разлетались искры весёлой энергии и жизнелюбия. Всех вокруг она заражала собой. У неё ни дети, ни внуки никогда не скучали. Они с утра и до вечера вертелись в разухабистой карусели различных дел и научились всему. И так легко научились, что ни Тамара Петровна, ни Лариня не смогли  рассказать, как же именно Мария Григорьевна их учила. Она могла так: оценивая очередную работу Тамары Петровны по украшению дома, вздохнуть и лукаво сказать: «Ой, доченька, доченька, пой, шей, танцуй, стирай и бели, только не вздумай клеить обои: понравится – всю жизнь будешь клеить и переклеивать».

И вот теперь пойди догадайся, зачем она так сказала. Но сегодня Тамара Петровна – вся в маму, такое же вечное колесо, и не просто там золотые руки, а нет на земле работы, какую она не умеет: и шьёт, и вяжет, и белит, и делает всем причёски, и сочиняет фасоны, и вот эту белюсенькую рубашку для Бориса Кирилловича придумала, сшила и  особенным способом наутюжила, конечно, она,  и мастерам-слесарям, пришедшим чинить в доме трубы,  как их чинить и куда развернуть, взяв плоскогубцы и молоток, подсказала она, ну, а обои – права оказалась Мария Григорьевна – попробовала однажды, и так понравилось клеить, что клеит и переклеивает - остановиться не может!

Лариня, рассказывая то о бабушке, то о маме, посмеивалась, хохотала, показывала руками, двигалась… словом, всей собой танцевала, будто танец – её любимый язык, и другим языком так хорошо она рассказать не сумеет. А я смотрела во все глаза, любовалась, восхищалась ею, но даже не знала, верить или не верить: ну неужели один человек сам способен наклеить обои во всей квартире?!

Лариня смеётся: ого-о ещё как способен!!!

Вот живут они тут поживают в своей нарядной квартире, а Тамаре Петровне вдруг надоест, причём надоест абсолютно всё: и обои, и шторы, и расцветки, и вся квартира. Тогда она, поднявшись пораньше – часиков в пять утра – поколдует в кладовке и на балконе, что-то с чем-то смешает и разведёт., выпроводит Лариню с отцом до самого вечера, и сама – вот этими тонкими, белыми, выхоленными руками – всю квартиру сверху до низу обдерёт, а потом побелит, наклеит обои, перестрочит все шторы, изменит фасоны, и сделает всё в одночасье, у неё не руки – веретено, и к вечеру квартира сияет и пахнет как новая, и жизнь у них как бы новая, и сами они как новые, и уже совершенно  по-новому играет фантазия, и замышляются новые планы, и всё им по силам, и жить – интересно…

Кстати, вот это зелёное платье, этот сверкающий изумруд, который так поразил  всех на конкурсе, это тоже очередная работа Тамары Петровны. И сшила она его не из заморских тканей, как думала я. Она вообще всё шьёт из самого что ни на есть дешёвого, а иногда и просто бросового материала, потому что бросовых материалов для неё не бывает, она во всём знает толк и настоящую цену. И в основе этого платья – обыкновеннейший трикотаж, на котором нашиты блестящие блёстки, миллионы мельчайших, тонюсеньких блёсток. Тамара Петровна шила, а Лариня ей помогала, у неё уже тоже для всякой работы подходящие ручки. Это был такой мелкий, каторжный труд, что  у них в глазах рябило от блёстков, и шить приходилось  буквально денно и нощно. Бывало, Лариня примчится из института, хватается за шитье, Лариня уснула, Тамара Петровна шьёт. Даже в автобусе, по дороге на конкурс, пришлось дошивать эти блёстки. И друзья уже возмущались: вечно вы сочините что-нибудь адское! Никогда себя не жалеете, будто сами себе враги!»

А я тоже представила – целое платье из таких тончайших  крохотулечек, я попробовала взять одну в руки, а её и пальцами не ухватишь – и я просто засомневалась:

- Убейте меня, но поверить, что сделать такое чудо можно  руками, никак не могу!

Они рассмеялись. И взяв какое-то полотенце, Тамара Петровна стала показывать, как легко нашиваются эти блёстки. А Лариня подхватила полотенце с другой стороны, и тоже стала показывать, а я пытаюсь следить, но уследить не могу, только и вижу: мелькают в воздухе руки, одни руки, другие руки, руки Тамары Петровны, быстрые ручки Лариньки…

И вдруг именно эти руки будто пронзили меня. Вспомнила конкурс, речку детей, вдохновенные белые руки на  блестящей детской головке, тайна творения красоты… 

  

Меня обожгла простота этой тайны. 

Я вдруг поняла, почему эти люди так бодро, легко живут и почему они сами как боги. Да лишь потому, что у них есть – вот такие проворные руки. И они – абсолютно всё, всё, что им захотелось и вздумалось – то и сделали собственными руками. И видно, Борис Кириллович прав,  считая, что всё бесценное на этой земле только так и можно создать: от бабушки к маме, от мамы к дочке, от рук к рукам… И даже, может быть, именно так – перекачивая сквозь судьбы людей эту прекрасную энергию созидания – сама жизнь защищает себя от полного разрушения…

Можно сказать, что на этом открытии мы и расстались.

И вот идёт время. Лариня уже блеснула в одном конкурсе и в другом, имя её стало известно уже за границей. А мне почему-то очерк об этой семье не пишется: нет у меня такого таланта, чтоб передать всю глубину простых житейских вещей и понятий. 

Но часто-часто – особенно, когда слышу, как задыхается наша страна в тупиках и тщетно ищет и не знает, как выйти из них и на что опереться, и уже дошло до теорий, что выхода нет, и уже плачемся и заискиваем перед богатыми заграницами, побираясь на нашу бедность, будто мы инвалиды несчастные и не в силах себя прокормить – я вспоминаю эту семью.

И даже не вспоминаю, а мысленно вижу: сцена, залитая белым светом, танец, чудная девушка, платье как сверкающий изумруд… И как тогда в зале, мне хочется – голосом заглушая все голоса – закричать:

 - Лариня-я! Держись!!

Держись, Лариня…

Потому что сегодня – просто до смерти надо – чтоб кто-то держался и дал всем  нам веру, что  выход к празднику жизни всё-таки – есть!

Лидия Латьева

Из книги «Облак белый», 1988 год