Однажды я заглянула в
частную школу Любы Петровских.
И, если честно сказать,
сама не знаю, зачем заглянула. Возможно, в природе, в разгар волшебного бабьего
лета, неожиданно хлынули затяжные дожди, или в моей семье разразилось новое
горе, или в обществе вспыхнул новый нелепый скандал, разжигая лютую ненависть
между людьми, и я потеряла опору в себе и заметалась, не зная, на что
опереться… или просто меня потянуло глянуть на современное детство – как-никак
оно наш завтрашний день – а что за писатель без взглядов в завтрашний день?
Как бы там ни было, но
однажды – хмурым, тяжёлым днём – меня потянуло в белую школу Любы Петровских, и
я пошла, прогулялась по школе, забрела в третий класс, огляделась – изящные
парты, широкие окна, рисунки детей на стенах, и мне понравилось здесь. Я взяла
маленький детский стул, примостилась в последнем ряду у шкафа, да так и
осталась сидеть все уроки и перемены подряд, будто меня приковала к полу
тяжесть всех моих мыслей и прожитых лет.
А третий класс, вначале
как бы смутившийся от моего появления, скоро забыл обо мне и жил своей жизнью:
тренькал звонок, менялись учителя, дети трудились, изучая математику, закон
божий, иностранные языки и даже такую сложнейшую из наук, как – особенным
способом, на толстенькой ножке – пришить к тряпочке кто белую, а кто чёрную
пуговицу…
И вот они её пришивали
– с усердием тяня нитку выше собственной головы – а тут налетел звонок, объявив
перемену, и дети, сунув в цветные коробки пошивочный инвентарь, радостным
вихрем метнулись друг к другу, будто ужасно истосковались за этот урок по
друзьям, и теперь, ублажая голод общения, бурно заговорили, заспорили,
засмеялись… В секунду весь класс – даже изящные парты и широкие окна, и рисунки
на стенах – весь класс заходил ходуном, заструился весёлым звоном, из земного
обычного класса превращаясь в особенный детский мир, в котором дети были как бы
уже и не дети, а чистые, звонкие ручейки, бегущие по камням.
И я, наблюдая за ними,
неожиданно вспомнила, что прыгать, спорить, звенеть, щебетать – это и есть
состояние настоящего детства. А я совершенно уже и забыла, - напомнила я себе - что каждый из
нас выходит из детства…и даже я когда-то тоже была ребёнком и летала во сне,
пугая маму и особенно бабушку восторженными рассказами о своих полётах в неведомых нам мирах…
Но, вспомнив, что и я
когда-то была ребёнком, я так рассмешила себя и так рассмеялась, что маленький
стул подо мной – будто тоже стало ему смешно -
резко качнулся, и я чуть не упала и, спасая себя, схватилась за шкаф. И
уязвлённая этим выпадом стула, мысленно проворчала, что самое гнусное в
человеческой жизни – это даже не то, что годы и маята тебя из девчонки – сухой как палка – превращают в неуклюжую
толстую тётку, а самое гнусное то, что ты совсем уже не звенишь и никуда – не
летишь!
Никуда! – с тоской
подумала я, оглядывая детей и совершенно не веря, что с ними жизнь проделает
тот же фокус, какой сотворила со мной, и они – из лёгких звонких ручьёв превратятся в замшелые грузные валуны, вокруг
которых если и будет что-то живое, то разве только болото с квакающими
лягушками!
Но вот, пока я там
хваталась за шкаф, открывая сюрпризы жизни, перемена закончилась, и в класс
вошла небольшая, хрупкая и такая глазастенькая учительница, что я – я сроду не
видела таких синих, как синька, и распахнутых глаз – и, на мгновенье
околдовавшись, уставилась на неё, поражаясь хрупкости и прозрачности её облика.
Будто она совсем не учительница – такая же взрослая тётя, как я, - а тоже
ребёнок, для солидности сунувший ноги в мамины каблуки, как в детстве делали мы
с подружкой. И я нисколько не удивлюсь -
подумала я - если весь этот класс понимает её игру, ощущая в ней совершенно
родного себе человека.
И, действительно, не
успела я это предположить, как глазастенькая учительница – как потом оказалось,
доктор психологических наук и зовут её Жанна Петровна – тихим, домашним, ненапряжённым,
совсем не учительским голосом -
попросила детей приготовить листочки с карандашами, а весь этот класс
будто только и ждал услышать звук её голоса, мгновенно вспыхнул азартом, и
прямо из воздуха тут же возникли и листочки, и карандаши, и Жанна Петровна ещё
предлагала задание, а дети уже рисовали, и работа вскипела, и горели глаза, и
было похоже, что все эти звонкие ручейки, влекомые током самой природы, бурно
хлынули к светлой, приветливой речке. А речка вобрала их. И получилось, что все
они были одной природы и вместе. И только я – неподвижная будто шкаф, у
которого примостилась – оказалась одна и – чужой!
И – как бы назло этой
несправедливости – я дёрнула из блокнота листок и взяла карандаш!
Они рисовали: дом,
лабиринт, человека, дерево.
Я тоже, даже не
вспомнив, что эти рисунки – психологический тест на характер, тоже бросилась рисовать дом, лабиринт,
человека, дерево.
Особенно увлекло меня
дерево.
И, хоть я вообще
рисовать не умею, но неожиданно оказалось, что это дерево как бы жило во мне, и
мой карандаш как бы сам по себе и без всяких усилий – как бы даже сопротивляясь
той неопознанной силе, которая лёгкое
детство превращает в замшелый камень – мой карандаш, с неизъяснимым
восторгом касаясь бумаги, извлекал из меня моё дерево! И когда протренькал звонок и дети бросились к Жанне Петровне со
своими рисунками, я увидела это дерево целиком: пышное и цветущее, с мощным
высоким стволом, с сильными ветками, листьями,
цветами, плодами, скворешниками и удивительной экзотической птицей – на
самой макушке – которая, как восточное опахало, распустила свой дивный хвост,
глядя на мир сияющими глазами!..
Это было тако-о-о-ое! дерево, что я, восхищаясь живучестью силы,
породившей его, подхватила листок, подошла к столу, и, с внутренним торжеством ощущая, что я тоже
родом из детства и ничего в этом нет смешного, я протянула его учительнице и –
рассмеялась, всей собой понимая, что наша случайная встреча совсем не случайна,
что это только начало, а когда-нибудь, даже не знаю когда, но когда-нибудь
обязательно я опять приду в эту чудную школу и встречусь с Жанной Петровной, и
мы продолжим урок о дереве детской
мечты.
И вот пошла-побежала
жизнь, и отхлесталась дождями осень, и лютыми холодами протрещала зима, и снова
осень, и снова зима… Но – сколько б ни выпало мне холодов и дождей – я помнила
дерево с птицей, и недавно, когда в природе запахло весной, а в сердце
надеждой, я снова засобиралась в белую школу, к Жанне Петровне.
А у Жанны Петровны
неподходящий был день: у неё и насморк,
и кашель, и заложено горло, и всё время забито уроками или беседами с
мамами-папами, которые с помощью психологии учатся понимать своих непростых
детей. Но я дождалась свободной минуты, и мы – безуспешно спасаясь от шума
школы – нашли уголок у окна, и наш разговор – о ребёнке и детских мечтах в жестоком сегодняшнем мире - потёк сначала легко, но вдруг споткнулся,
застопорился, и неожиданно оказалось, что взгляды наши с Жанной Петровной на
завтрашний день - категорически не
совпали!
Я, например, за
последние годы нахлебалась такого пекучего горя, что думаю, наша сегодняшняя
разруха, разрушая всё нажитое народом, разрушила не только отдельный завод или
больницу или судьбу или даже страну – она разрушила генетический фонд
человечности! И вся наша жизнь потеряла себя, как теряет себя смертельно
больной, который уже никогда не встанет на ноги.
Думая так, я мысли свои
подтверждала статистикой, которая утверждает, что за последние несколько лет
население нашей республики сократилось в одиннадцать раз. Народ вымирает! Сама
жизнь уже просто не борется за себя! И так её убывание мучит меня, что я,
говоря о нём, кипятилась и бушевала. А Жанна Петровна – она человек деликатный,
её испугало моё бушевание – она опускала глаза, чихала, кашляла и совсем разболелась. Но даже такая – больная и смятая
– она оставалась сама собой и верила, во что верила, и хоть тихеньким
голосочком, но со всей непреклонностью повторяла, что да, она совершенно
согласна: жизнь – это крепкий орешек, и этот орешек не каждому по зубам, и в
нашей сегодняшней жизни много всякого разного горя: и катастрофы, и холодные
зимы, и дурные квитанции, и мучительные болезни, и глухая к народу власть… но
жизнь – это жизнь, и устроена она так, что всё в ней меняется, и человек
меняется тоже, а, меняясь, он всё равно остаётся опорой жизни и – продолжает
её!
«Человек, если он
человек, гармоничная личность, - говорила и повторяла она, - даже в самом
жестоком мире непременно создаст свои точки опоры, обопрётся о них и выстроит
новую жизнь…»
Глядя на это упорство
веры, я замолчала.
А тут прозвенел звонок,
Жанну Петровну ждали уроки и дети, мы попрощались, и я осталась сидеть у окна.
Опять на маленьком детском стуле, как и положено школьнику в школе. И долго
сидела без всяких мыслей, стыдясь своей вечной горячности.
А за окном, куда я
бездумно смотрела, виден был школьный двор, и ёлки, и клумбы, и новые заасфальтированные
дорожки… И вообще всё в этой новенькой школе было новеньким до неприличия: всё строилось
на глазах, на месте кучи камней от здания бывшего детского сада… И, если
чуть-чуть приподняться и глянуть вперёд, то можно увидеть вторую часть того же
старого здания детского сада, на месте которого неугомонная Люба Петровских –
несмотря на все жизненные передряги – мечтает выстроить продолжение школы с
бассейном, библиотекой, спортзалом, с новыми светлыми классами, в которых психолог,
доктор наук Жанна Петровна будет учить
ребячьи сердца звенеть и мечтать…
Ну и, конечно, легко
догадаться, что новая школа Петровских уже ничем не похожа на детский сад, из
камней которого возникала, как детство этих детей, оберегаемое психологами, уже
ничем не похоже на детство моё с его бомбёжками и похоронками… А дети этих
детей - подумала я - наверняка уже тоже
будут другими, на этих детей непохожими, и, может, кто-то из них – такой же
отчаянный преобразователь как и Люба Петровских – на месте этой улыбчивой школы
когда-то построит свою, и всё в ней сделает совершенно по-своему, и завтрашний
день этой школы уже не будет похож на сегодняшний…
Действительно, всё
течёт и меняется.
И, наверное, в нашем
споре о завтрашнем дне права оказалась всё-таки Жанна Петровна.
И мне не стоит
оплакивать этот завтрашний день.
И отчаиваться не стоит.
А лучше всего собрать
последнюю силу, доделать всё, что ещё смогу, стараясь, чтоб этот будущий день
хоть отдалённо напомнил то чудное пышное дерево с плодами и райской птицей…
Каким, наверное, и
должно быть дерево настоящей
человеческой жизни.
Лидия Латьева
Из книги «Облак белый»,
2004 год
Комментариев нет:
Отправить комментарий