ТАЙНОЕ

Думаю, кто в этот день ждал дешёвого хлеба под магазином на Куза Водэ, уже никогда не забудет, как какой-то мужчина из очереди, даже не охнув, вдруг упал на асфальт, а всех остальных сковало таким каменным ужасом, что - пока кто-то из самых находчивых выскочил вызвать скорую помощь, пока санитары уносили мужчину, а продавщица бежала за ним в обнимку с этим дешёвым батоном - вся очередь так и стояла, оцепенев, и наконец, женщина рядом со мной вздохнула: "Вот так мы все упадём один за другим..."

В её словах сквозило такое пророчество, что меня физически затрясло, зубы стали стучать, и всеми нервами ощутила, что действительно край, стоим над бездонной ямой, и уже ума не хватает понять, за что зацепиться и чем спасаться... и даже не помню, как выползла из этой очередюги и добрела до дома.

И надо ж случиться, чтоб вечером, именно в этот же день, мне позвонил знакомый актёр, добрый старинный товарищ, и без всяких там предисловий - будто и он, и я думали об одном - торжествующе провозгласил:

- Поздравляю - приехал! Завтра идём!..

И тут же, не дав опомниться или хотя бы сообразить, о чём это он,  взахлёб заговорил о человеке, к которому мы пойдём, и так зазвенел его голос, так зазвучали струны души, такие пошли несегодняшние слова, что я догадалась: опять о художнике Греве Кафи!

Несколько лет он обещает мне познакомить нас, и я давным-давно уже знаю, что замечательней Грева Кафи нет никого: это не просто талант и художник от бога, а - личность, характер, масштаб! Естественно, долгие годы, при бывшей советской власти, его картины не выставлялись, не закупались, больше того: всесильным чванливым официозом они были объявлены вне искусства, а весь внутренний мир художника был зачёркнут одним-единственным словом: мистика! Но наш художник оказался не трус! Отверженный, нищий, голодный, он знал себе цену, не заискивал, не ломал себя ради выгоды, ничего не выпрашивал, ничего не боялся, а, решившись на полное одиночество, создал сотни картин, и вот вам, пожалуйста, результат: без всяких официальных союзов и могущественных толкачей его картинами открывают знаменитый музей в Коломне, а его самого засыпают аплодисментами и цветами, о нём говорят и пишут, богатые иностранцы - у этих звериный нюх на наше добро - просто трясут кошельками, умоляя продать хоть один эскизик, но - нет!

- Он картины не продаёт!.. Это такая... така-ая!..

Видно, это была такая гордыня, такой дерзкий вызов судьбе, что мой товарищ захлёбывался восторгом, будто сам факт торжества несломленного человека и его самого, и меня, и всю нашу жизнь защищал от любых ударов и потрясений.

Но я пришла из очереди за дешёвым хлебом и так уморилась душой, что ни в какие победы людского над нелюдским верить уже не могла и даже имя художника - Грев Кафи - показалось мне нереальным, просто очередная наша фантазия на темы побед над жизнью.

Но!..

Если меня приглашают, то, конечно, иду.

И вот оно завтра.

Мой знакомый заходит, и мы с ним пешочком - в наше наглое время, когда всё даётся только локтями, не так-то просто пробиться даже в троллейбус - и мы ножками-ножками, по нашей центральной улице и даже не улица, а проспект! - заплёванный и зашарканный как грязный вокзал, перевалочный пункт из несчастной жизни в счастливую, из бедной в богатую: мимо кричащих киосков,  мимо пунктов по обмену валют, мимо стыдливо ужатых женщин, торгующих всякой всячиной прямо на тротуаре, мимо бегущих, снующих, тащущих, волокущих, грязно,  равнодушно, не слыша себя - матерящихся...

А я наутюжилась до невозможности, словно этой шуршащей юбкой надеялась что-то спасти в нашем замызганном облике. Но теперь, когда глазами вижу, как бедная жизнь спасает себя, уцепившись за клумаки, я сама себе показалась смешной - смешная старая дура, бессмертная идеалистка!  - которой так просто внушить, будто сегодня может спастись не вор и торгаш, а - художник!

А тут ещё, как назло, кончился главный бульвар, мы свернули, спустились, нырнули - не то оно арка, не то ворота - и оказались совсем на задворках: саманные домики, перегородки, ямы, кучи хламья, уже совсем ничем не прикрытая нищета, и, наконец, докатились до самого низа двора, и дальше дороги нет, дальше обрыв, и нам остаётся или катиться кубарем вниз, или взлететь...

И я насмешливо оглянулась на своего голубоглазого Вергилия:

- Ну и что будем делать?

А он, сияя лицом, прозвенел:

-Лететь!.. Только лететь!!

И царственным жестом подал мне руку, и мы, виртуозно ужавшись, нырнули в густые заросли и оказались на узкой-преузкой дорожке, слева стена из растений и справа стена, из зелёной чащобы так и глядят - будто волшебные фонари - купы жёлтых круглых цветов, и нас обдало таким пахучим запахом зрелого лета, словно всё, что способно цвести, сбилось в этом таинственном закутке, и я задохнулась его дурманом, и стала лёгкой, почти невесомой, точно на самом, деле собралась взлететь...

Но тут мой спутник воскликнул:

-А вот она, наша Дина!

И неожиданно, прямо перед собой, будто она выросла из-под земли, я увидела женщину.

Она стояла лицом к кусту, как бы стекающему по длинной палке к земле, и, держа на ладони  зелёный плод, была такой зачарованно-неподвижной, словно она не живая женщина, а тоже игра природы, дрожащее марево, порождённое тишиной, запахом лета и колдовским обаянием этого закутка.

Я ахнула и неуверенно остановилась.

А Дина, видно, услышав нас, обернулась и, слегка тряхнув на ладони плод, с каким-то заговорщески-яростным блеском в глазах спросила:

-Видали красавца?..

Конечно!

Что за вопрос? Я сразу увидела, что на ладони она держала обыкновеннейший огурец, и теперь совершенно не понимая, чем же он так поразил её, вопросительно глянула в лицо этой женщины: они что тут договорились дурачить меня?.. 
И вдруг вижу, на круглых её щеках лежат малиновые мазки! Намазалась яркой малиновой краской! И не просто накрасилась для красоты, а намазалась так небрежно, будто макнула пальцами в краску, а потом провела по щекам, не глядя, как бы смеясь над всякими там эталонами красоты, как смеясь над ними, в старинные времена мазались яркими красками дерзкие скоморохи. И вдруг почувствовав в ней их своеволье, я с таким любопытством воззрилась на Дину, точно ждала, что вот-вот открою ещё и другие черты этой бесстрашной породы древних актёров, ценой жизни плативших за высшее счастье на этой земле: во всём и всегда оставаться – верными родному искусству. Но ничего такого уже не случилось… Дина прощально вздохнула, отпустила красавца расти себе дальше и, превратившись в земную милую женщину, приветливо пригласила:

-Входите в наш рай! - сама толкнула калитку и звонко крякнула в воздух. - Профессор, к нам гости!

Но ещё раньше, чем она крикнула, я уже сделала шаг, оказалась в раю и как-то мгновенно - даже не взглядом, а потрясёнными чувствами - увидела всё: и крошечную землянку, и плиту-самоделку, и жидкую поленницу, и столик, и шкафчик, и... и во всём этом такая кричащая бедность, точно весь этот дворик со всеми его причиндалами, даже жёлтый и старый кот, которого гладил мужчина, сидевший на низкой скамейке, застряли на этом месте от крепостных времён, и само слово рай прозвучало такой издёвкой, что всё во мне закипело и взбунтовалось против нашей проклятой житухи: и вечно она устроена так, что хоть расцвет, хоть застой, хоть перестройка, хоть недостройка, а ударит всегда по самому уязвимому - по нашей душе, по художнику! - и бьёт же, подлая, наповал, чтоб если уже загнать, то не куда-то за угол, а прямо в землю, в гроб и безвестность и чтоб уже ни он к людям, ни люди к нему!

И как бы боясь, что вот-вот разревусь от боли за этот рай, я смело шагнула к профессору, разулыбалась и с деланной беззаботностью зазвенела:

-Ага-а! Так вот кто у нас бесстрашный Грев Кафи!..

Они услыхали и - рассмеялись!

Смеются, посмотрят один на другого, и новый залп смеха! И так оно хорошо, так чисто звучат голоса, так красивы их лица, что я тоже смеюсь, сама не знаю чему. И пока мы хохочем, они объясняют, в чём дело, и я узнаю, что никакого художника Грева Кафи - нет, а есть псевдоним двух художников, вот они оба передо мной: Евдокия Фидельская, или Дина, а рядом профессор, Григорий Кабачный, её муж, учитель, каменная стена и такой во всём родной человек, что, если он уезжает из дома хоть на денёк, Дина места себе не может найти, точно её разорвало, и одна половина здесь, а другая не здесь, и уже не дышать, не жить, пока половинки не встретятся...

Так что нечего удивляться, если всё у них вместе - и жизнь, и судьба, и душа - то и картины вместе. Настолько вместе, что какую из них ни возьми, художники сами уже не знают, кто первый её задумал, кто набросал, кто писал, а кто портил, кто хуже, кто лучше, где он, где она. Услышав такое, я удивляюсь: так не бывает! Смеются, блестят глазами: бывает! Пишут не просто в четыре руки, в два естества, женское и мужское...

И пока они говорят, мы входим в домишко - как оказалось, и эту часть рая они выстроили своими руками, и я как-то быстро привыкла к нему и даже не замечаю его нищеты - входим, садимся, начинаем смотреть картины, и столько в них чистых высоких чувств, такой трепещущий свет излучают они, что вскоре я ощущаю, будто в воздухе бедной землянки начинает звучать лёгкий, утренний, розовый звон, и он прошивает меня, и растворяет во мне всё земное и тяжкое, и я отрываюсь от серой обыденной жизни с её грязью и стоном и спасательными кругами в виде то длиннющих очередюг за дешёвым хлебом, то клумаков и торгующих женщин, забивших  улицы города, отрываюсь совсем и, как белая птица, улетаю в просторы вселенной.

Да, всё-таки улетаю...

Лечу от картины к картине, и мне открываются тайны нашего бытия, тайны Земли, тайны Неба, тайны великих Учителей человечества, спускавшихся к нам на Землю, и тайна маленькой сельской девочки - её я тоже вижу на одной из картин: идёт себе по земле босыми ножками, наивная и бесстрашная как сама природа - а эта наша Земля на картинах как бы навечно залита цветущими вишнями, будто на ней никогда не бывает другого времени года, а только и только лето, будто она вообще не наша Земля с её слезами и горем, а торжествующий рай, цветение самых прекрасных  цветов и плодов и самых смелых надежд человека.

Но кажется, что острее картин меня удивили создатели этого рая, сами художники: дотемна у них просидела, а не только не слышу ставшего уже неизбежным нытья - наоборот! - они улыбчивы и беспечны, как дети. Будто живут совсем в другом измерении и никаких ударов нашей пропащей житухи чувствовать не способны.

Нечего сомневаться, что именно эта, особая неуязвимость их душ заворожила меня, и чем дольше сижу, тем упорней хочу понять то тайное - мне надо его понять, я без этого ни уйти, ни жить не смогу! - то тайное, из чего создала их природа, чтоб, живя вот в этом нашем земном аду, они дышали воздухом - рая.

Но как угадать это тайное?

И вдруг обращаю внимание, что, рассказывая о себе, профессор и Дина чаще всех других слов повторяют два: горы и философия.

И я начинаю внимательней вслушиваться в эти два слова и постепенно мне открывается линия внутренней жизни художников. Как я поняла, обозначилась эта линия именно там, в горах.

Встреча с горами случилась, когда молодые выпускники Харьковского института Григорий и Дина местом своей работы выбрали - Алма-Ату. А там уже, вроде как-то естественно - они ведь народ любознательный - их потянуло в Тянь-Шань. Сначала подумали, дело обычное: походят, посмотрят, попишут. А оказалось, что затянуло на годы. Затянуло всерьёз: не просто там жили в горах, бродили по неброженным тропам, встречались с редким зверьём, тонули в реке, писали невиданные картины природы, но именно там, в горах, где распахнулась мощная красота космического простора, мгновенные - такие мгновенные, что даже пиша в четыре руки, он левую половину, она правую, они не успевали запечатлеть картину - мгновенные, полные ярости встречи света и тьмы, грохота и безмолвия, Земли и Небес, жизни и умирания, художники, задыхаясь от впечатлений, вдруг ощутили себя частицей вселенной, такой же бессмертной как и сама природа.

Сегодня они уверены: зря ничего не бывает

Значит, и встреча с горами была не случайной.

Но тогда, пытаясь хоть как-то себе объяснить это чувство причастности к бесконечности бытия, они стали бросаться из философии в философию, пока однажды - скрытно, ночью, при каждом шорохе пряча книгу под подушку и выключая свет - они прочитали страшную, запрещённую тогда книгу - за эту книгу людей ссылали туда, откуда многие уже не вернулись  - и называлась она обжигающе: "Тайная доктрина" Елены Блаватской. Прочитали и - что поняли, а что нет - но сердца их бурно заколотились, и оба почувствовали: это - Оно!

Что такое Оно - простыми словами не скажешь, но с этой минуты в их жизнь вошла эзотерическая философия, Сокровенное знание, Агни-йога, "Живая этика" Елены Рерих, как бы вписавшая человека в общий закон мироздания.

Эта наука открыла им некий невидимый лаз к познанию мира, и они пошли по нему и на её дороге открыли много прекрасных светлых имён, начиная от великих Махатм таинственной Шамбалы и кончая удивительной семьёй Рерихов; и наши художники жадно припали к их высокой духовной мудрости, и многое тайное в мироздании им объяснилось, и - никому и ни в чём не покорные раньше - они с радостью подчинились нравственному закону ставшей уже родной философии: твори красоту и добро и сделаешься неуязвимым для зла.

Это знание стало их общим счастьем.

... Можно сказать, что на этом признании мы и расстались.

И опять побежало быстрое время жизни, и много нового горя пришлось нам всем похлебать, и уже простыми глазами видно, как бесконечно все мы изверились в самых, казалось, незыблемых верах и как уморились душой.

Но всё-таки каждое утро я просыпаюсь, живу и надеюсь.

И часто, оглядываясь вокруг, даже сама понять не могу, на что я надеюсь.

Скорее всего, надеюсь на то, что, если чёрная безысходность доползёт уже до самой души и почувствую окончательный край, то спасаться буду не в очереди за хлебом.

Нет...

Я до блеска наглажу лучшую свою юбку и, как бы назло всем разрухам и смутам, мимо кричащих киосков, мимо бурно торгующих, волокущих, снующих, матерящихся… Словом, мимо всей искорёженной нашей жизни пройду по главной улице города, спущусь, заверну, нырну - не то оно арка, не то ворота - и мимо уже окончательной нищеты доберусь до знакомой калитки, и даже если в природе будет хмурая осень или злая зима, то за этой калиткой всё равно окажется вечное лето. И в вареве тишины и запахов жёлтых цветов я увижу своевольную женщину - вот взяла и раскрасила щёки, как захотелось! - а напротив, на низкой скамеечке, увижу профессора, который певучим движением гладит кота, будто стирает с него всё зло, какого набрался кот, бродя по задворкам жизни...

Словом, увижу, что здесь: всё, как всегда, и - навечно.

Но я их собой не потревожу.

И даже не буду пытаться узнать то тайное, чем они побеждают жизнь и судьбу.

Я только гляну, увижу, что есть, есть в нашей тусклой измученной жизни это соавторство духа и душ, творящее свет.

И глянув, тут же уйду.

И всё, что выпадет мне на этой земле – пусть даже самое чёрное зло -  не станет сильнее меня и не разорит  мою бессмертную душу.

Лидия Латьева

Из книги «Облак белый», 1994 год