Смерть и бессмертие

С этой темой у меня проблема: и не обозначить её нельзя, и раскрыть, как хочется, не смогу.

Дело в том, уважаемый мой читатель, что в повести «Страна, из которой мы все пришли» я подробнейше рассказала о самом невыносимом страхе детского сердца: страх  перед смертью.

Повторяться не хочется. Да просто и невозможно. Книга – есть книга. В каком-то смысле загадка. Вот же, вроде, ты и писатель, вроде, сам задумал её и пишешь, а на самом деле она пишет себя сама, увлекая автора в такую скрытую жизнь, о которой он даже думать не думал. А, если и думал, то в общих чертах, лёгкой, поверхностной мыслью, не ожидая, на какие внутренние пружины он натолкнётся.  Но вот – пока он там мучится в поисках точного слова, грызёт перо и комкает горы бумаги, пока проклинает себя за бездарность и неспособность пробиться к чему-то живому – эти невидимые пружины начинают пружинить, приоткрывая всё новые смыслы человеческих душ и событий. И всё происходит как бы без воли автора. Не зря иные писатели говорят, будто кто-то  невидимый-скрытый водил их рукой во время работы над книгой.

Я человек прозаический и не люблю мистических наслоений, писательство для меня – работа, но именно нечто похожее на подсказки из скрытого мира  случилось со мной, когда в книге «Страна…» я замахнулась  передать потрясение, какое переживает ребёнок, столкнувшись с самим словом – смерть. 

Самое загадочное в таком столкновении то, что  героиня повести, шестилетняя девочка, окружённая доброй семьёй и улыбками, с натуральной, физической смертью ни разу не встретилась. Не видела ни мёртвого человека, ни похорон.  То есть внешняя жизнь никаких потрясений от встречи со смертью девочке не предложила.  Страх перед смертью мучил её изнутри. Непроизвольно. И мучил, не утихая, превращая внутренний мир ребёнка в ад. Это было природное, уму непонятное – психическое — состояние.  И рассказать о нём я могла только в книге с её свободой письма и мельчайшими поворотами впечатлений и мысли своей героини.

Книга «В поисках мира, в котором живём: поговорим? подумаем?» такой свободы  мне не даёт. Она ограничивает меня в обрисовке и внешних, и внутренних обстоятельств. Она вынуждает меня исследовать, а не рассказывать. Вот почему в иной главе – особенно в этой, такой неизбежной для общего замысла книги – я не пишу, а  воюю с собой. И одно меня утешает в этой войне, что как бы я эту главку, или книгу в целом, ни написала – хорошо или плохо – я её обязана написать. Потому что сегодня, когда рушится всем понятная жизнь и на наших глазах  -- как грибы во время дождя – возникает жизнь непонятная, хаотичная, бесчеловечная, человеку просто необходим какой-то толчок к пониманию мира, в котором живём. И как писатель я, очевидно, обязана спровоцировать этот толчок, подсказать  хоть какому-то там одиночке-читателю необходимость заглянуть в  самого себя, в свою жизнь и нащупать ту связь, какая вяжет его с Природой. Время наше такое, что просто необходимо, как  говорят мудрецы: «или понять – или погибнуть!»

Вот с этой мыслью и возвращаюсь в книгу, к её героине девочке Лидке (и я. и не я), неполных четыре года, довоенное время, неуправляемый, непонятный, уму не подвластный страх перед смертью. И тоже – как героиня «Страны…» -- я никогда не видела ни похорон, ни мёртвого человека и никаких впечатлений от смерти не получила.

Но само слово  смерть – леденило меня.

Рядом с ним я боялась всего.

Боялась нечаянных разговоров взрослых о смерти какой-нибудь бабушки, какую я и в глаза не видела.

Боялась ходить на любимую речку после того, как в ней утонул незнакомый мне мальчик; боялась подробностей этой гибели, услышанных от других. В этих подробностях особенно меня поразило то, что он «утонул у самого берега», то есть как бы не должен был утонуть, а утонул, будто за этим стояла именно смерть, тайная властная сила, способная всё невозможное подчинить себе и сделать возможным.

После войны  буду бояться бомбёжкой разрушенных зданий и особенно слов на них «мин нет». Написанные где чёрной, где красной краской, они мгновенно напоминали мне – впрочем, какое напоминали? эти слова, эти краски буквально вросли в меня после того, как в каком-то разрушенном доме мальчишки наткнулись на мину, начали ковыряться, их разорвало, и дикие крики их матерей сотрясали весь город. И опять же. Я понятия не имела, в каком доме  взорвались мальчишки, кто  были они и их мамы, но картина этого горя застряла во мне с такой потрясающей ясностью, будто всё случилось при мне, на моих глазах. Даже больше: будто я сразу была и разорванным на куски мальчишкой, и его горюющей мамой.

Боялась звуков траурной музыки. Особенно тоскующий, надрывный голос трубы и тяжёлые вздохи тарелок. Однажды, играя с куклой в родном палисаднике, услышав траурный марш, такой отдалённый, что звуки были едва слышны, но я в ужасе заметалась, не зная, куда себя деть, и в конце концов бросилась в дом, под кровать, а голову придавила подушкой. А позже боялась ходить в ту сторону, откуда слышалась музыка. Будто сам этот ужас – смерть – не исчез из воздуха той стороны, а так и остался в нём, пугая меня своим присутствием.

Кроме того: боялась насилия.

Как-то в каких-то гостях мы, дети, листали старый журнал и вдруг на одной картинке вижу ночное окно, и мужская рука снаружи сунулась в форточку, пытаясь открыть её. Едва глянув на эту руку, я так закричала, что тут же  к нам подлетела хозяйка дома и, утешая, стала мне объяснять, что бояться тут нечего, что это дядя пришёл с работы после ночной, а ключи потерял и хочет открыть окно…

Да, дорогой читатель, напрасно взрослые думают, что ребёнка легко обмануть. И чёрная ночь, и хилая форточка, и зловеще изогнутая рука застряли во мне как гвоздь. У меня появилась привычка перед сном проверять окно в детской и тревожно, несколько раз за вечер, спрашивать мамочку, брата, сестричку: «Дверь на засов хорошо заперта?». «Спи спокойно! Трусиха!» - отмахивались они. Но всё же однажды мамочка, видно, волнуясь моим состоянием, подсела ко мне на постель, взяла мои руки в свои тёплые ручки, спросила:

-- Ну, вот объясни, пожалуйста, чего ты боишься?

-- Я?! – удивилась я. – Я ничего не боюсь. Это боится кто-то внутри меня…

Матушка улыбнулась:
-- Спи, фантазёрка!

Да, мой читатель, я уже тогда ощутила, что все мои страхи – как бы и не мои. Боялась и я, и не я. Боялось нечто отдельное от меня. Чужое и мне неподвластное. И   уже тем более я ощутила, чего боится оно –

Не быть!

Это не быть преследовало меня.

И, бывало, в самую неожиданную минуту  и при самом невинном занятии – играла в куклы, плавала в речке, любовалась рассветом или закатом, стоя на нашем высоком крыльце, взлетала ввысь на качелях, прыгала через скакалку, смотрела книжку, рвала смородину в синенькое ведёрко – словом, в любую минуту самого неприметного дня – вдруг, внезапно и резко – всё внутри меня вздрогнет, будто вздрогнул и перестал дышать абсолютно весь мир, и кто-то внутри меня потрясённо спросит: «Господи-ии… неужели?!»

Неужели я могу умереть и не быть, а весь этот мир – и кукла, и облако, и скрип качелей, и летящая птица, и небо,  и травы, и бегущая курица, и синенькое ведёрко --  всё это будет, как есть, и – всегда и только меня не будет?!

Нет! Такого не может быть!

И, пытаясь себе самой доказать, что такого не может быть, я закрывала глаза и, замерев, перестав дышать, представляла, что вот я — умерла, выключилась из мира, вот меня нет, а значит, и мир без меня перестанет дышать и жить.  Но – как назло — именно в эту минуту все мои чувства обретали такую тончайшую чуткость, что я слышала шелест листьев на дереве, а перед мысленными глазами внутри меня текли облака, громко, как никогда, зевал соня Тузик, а незримая курица кричала с таким надрывом, будто падала в обморок…

Всё жило и не думало исчезать.

И я в ужасе распахивала глаза и оглядывалась вокруг, не желая поверить, что вся эта жизнь так и будет жить, даже не замечая, что меня уже – нет!

Господи-и-и…

В каждодневности нашего дома было особое время лета, когда вечером, после рабочего дня, собирались обе наши семьи, и наша и тётушки Тани, и на высоком просторном крыльце накрывался  ужин, и этот ужин тянулся до самой ночи, мы говорили, шутили и  пели, с наслаждением  ощущая, как нам хорошо быть вместе в этой  великолепной жизни. А потом убирались столы и каждый садился, где хочется, кто в старом плетённом кресле, кто на подушечке на полу крыльца, кто на ступеньках, а дядя Ваня любил упасть в траву во дворе, растянуться во весь свой высокий  рост, руки подложит под голову и смотрит, не отрываясь в небо, будто именно   небо и изливает на нас эти чарующие состояния.

И ведь действительно изливает. 

Время идёт, небо становится чёрным, по нему  кружат хороводы ликующих звёзд и что-то такое неизъяснимое начинает происходить между нами и этим небом, оно тянет к себе как магнит, и даже понять невозможно, то ли нас подымает к небу таинственной, непонятной  силой, то ли небо опускается к нам. Мы уже не поём и не шутим,  мы молчим,  растворяясь в дыхании неба и слабом, неуловимом запахе матиол. Мы становимся частью могучего, необъятного мироздания. И всё это вместе – и мы, и небо, и плотная, невозможная тишина, и аромат матиол, и упоённое растворение в мироздании – казалось мне вечностью.

И вот в такую минуту однажды из меня просто вырвался мой пекучий вопрос:
-- Но мы ж не умрём?! Мы будем всегда?

И – грянула тишина.

И небо даже будто отпрянуло от испуга.  И мне стало страшно.

И тут дядя Ваня проговорил:
-- Да, мой друг, человек – бессмертен. Иначе вся жизнь не имеет смысла.

Я впервые услышала слово – бессмертен. Но сам голос дядюшки Вани -  сочный и настоящий – был таким убедительным, что всё внутри меня вспыхнуло радостью. И я  ощутила, что сама моя радость, и звук голоса дяди Вани, и ликующий небосвод, и вот эта минута, и всё, что вокруг – это будет всегда!

И я буду всегда!

И надо запомнить  эту минуту.

Минуту бессмертия.

… Я так её и запомнила эту минуту, дорогой мой читатель. Как запомнила всё, о чём рассказала в этой главе. И, если ей подвести итог, то можно предположить, что с первого дня моего появления в мире я была как бы уже готова к тем впечатлениям, переживаниям и вопросам, на которых  споткнулась в жизни.  Всё непонятное заложило во мне уверенность, что за видимым миром  есть ещё и другой – невидимый, скрытый мир.

Он никогда уже не оставит меня в покое. Осознанно и неосознанно я буду искать его постоянно, цепляясь за самые маленькие зацепки: умные книги, разговоры людей о странных  необъяснимых событиях, за загадки истории и египетских пирамид, гороскопы и неожиданные теории о сотворении мира или  Красной планеты… Словом, живя в нашем несокрушимом материалистическом мировоззрении, я искала наткнуться на что-то такое другое, на что именно я не знала, но ощущала, что что-то тайное, неизвестное  -- есть. 

Лишнее говорить, что не было рядом со мной человека, с которым можно было б об этом поговорить.  Возможно ещё и поэтому  с годами  скрытый заманчивый мир терял для меня свою остроту, оставляя один на один с понятной, земной,  общепринятой жизнью.

Лидия Латьева

                                                                                                                                

Глава I  эпизод 7 из книги «В поисках мира, в котором живём: поговорим? подумаем?»