ПРИНЦ ИЗ СЕРЕНДИПА

Древнеперсидский эпос говорит, что волшебная сила принцев из Серендипа - бессмертна, она никогда не исчезнет из мира, возникая в самом скромном подчас человеке.

К этой встрече меня привела беда.

Несколько лет назад заболел мой маленький внук.

И заболел такой безобидной, естественной для ребёнка болезнью, что даже думать не думалось, во что это выльется позже. Это было обыкновенное ОРЗ.

 Раз – ОРЗ, два – ОРЗ, три… 

А потом – будто внутри него что-то непоправимо сломалось и – покатились одно за другим: бронхит, трахеит, ангина, сердце, желудок… К трём годам он стал хроником самых разных болезней, и его уже беспрерывно лечили во всех кабинетах: и лор, и гастролог, и кардиолог, и ортопед, и невропатолог. Но болезни  не только не излечились, они расплодились, и в конце концов у живого, весёлого, любознательного мальчишки так изуродовались и жизнь, и характер, что в школу, в свой первый класс, пошёл раздражительный,  измождённый, хмурый, ребёнок, который – ко всем своим бедам – не мог уже управлять своим телом, корчил рожи, смешил собой класс, до бешенства доводя бедных учителей.

Ну и конечно, все эти годы наша семья только и делала, что бегала по врачам, сдавала анализы, работала на лекарства, но чем добросовестней мы старались, тем безнадёжней становилось здоровье ребёнка, будто он попал в заколдованный круг, из которого не было выхода в нормальную жизнь.

А тут ещё как назло нам ужасно не повезло с участковым врачом-педиатром. Это была непробиваемо равнодушная женщина, и, бывало, мы не успеем войти в её кабинет, как она тут же нас отсылала: «А вы лучше пойдите…». Пойдите к лору, гастрологу, пойдите куда-нибудь, только подальше! Мы поняли. И ходили. И в результате внука лечили частями. И – как смеялся над подобным лечением  ещё Чехов – врач по левой ноздре не знал, что делает врач по правой ноздре. И помню, для нас – деликатных до тошноты – настоящим праздником стало, когда участковая врач уволилась и появилась другая, и мы нарядились, накупили цветов…

 И вот примчались, вручили букет, обдали друг друга сияющими улыбками, но только я начала говорить о наших проблемах, как врач что-то быстро чиркнула на кусочке бумажки и, протянув мне записку, сказала: «Сейчас вы пойдете…»  

Я подавилась своей улыбкой – было стыдно, будто из кабинета нас выгнали палкой – и даже внук почувствовал это, и мы торопливо, наступая один на другого, сунулись в дверь, а потом – как в тумане – шли по длинному коридору, по лестнице, вниз и вниз, а навстречу порхали дамы в причёсках, запах духов, улыбки, сияющие халаты, но это была не поликлиника и не медицина – и даже не жизнь – это были маски, мираж, жизнь под наркозом и движение вниз, потому что из этой жизни ушёл главный животворящий ген – сострадание человеку.

Но конечно, горюй не горюй, а жизнь покатилась дальше, и мы покатились и наконец докатились до психоневролога с туманным диагнозом «судорожная готовность»/ От ужаса мы потеряли последний ум и превратились в рабов назначений,  стационаров и страха, того уму неподвластного страха, когда ощущаешь, что ты в ловушке и выхода нет - и даже не знаю, сколько б тянулся этот кошмар, если б однажды мы сами его не оборвали.

Стояла тяжёлая осень – холод, ветер, дожди – внук проходил курс лечения в психоневрологическом стационаре, в самих Костюженах. Стационар, естественно, не отапливался, и ребёнка – после уколов и процедур – надо было срочно везти домой, и дочка каждый раз договаривалась с таксистом, чтоб он приезжал за ними в определённый час.

 И вот однажды такси не приехало, они сели в маршрутку, в маршрутке мальчик уснул, возле дома пришлось будить, потом тащиться до дома да ещё и  по лестнице, так как лифт, естественно, не работал… Словом, когда они позвонили, а я им открыла, когда я увидела внука – с бессмысленным, будто пьяным лицом – я с ужасом крикнула дочке: «Люба! Мы с тобой два преступника!…»

А дочка – как натянутая струна – она уже всё, что можно было сказать, сказала сама себе, и молча взяла ребёнка на руки, понесла на диван, сняв свои туфли в прихожей…

И вот эти туфли в прихожей – старомодные, летние, мокрые – эта наша проклятая нищета, этот кошмар всей нашей жизни – сдушил меня, и вот-вот упаду, ударюсь об пол, буду биться, кататься,  выть и кусать себя самою… И я… Я, вцепившись пальцами в дверь, просвистела сама себе: «Ах ты сволочь и дрянь! и как ты смела докатиться до такой жизни!» И - захлопнула дверь! И даже не зная, что буду делать, уже знала, что биться в истерике и таскать внука по бесчеловечным стационарам – не буду! Буду искать! Не знаю, кого и что, но всей своей жизнью я знала, что человека в беде может спасти одно – другой человек!

И те, кто слушает мой «Семейный альбом», наверное, помнят как, рассказав о болезни внука, я просила – не знаю кого – но всем сердцем просила, я умоляла, я плакала прямо в эфир и просила услышать меня и – помочь.

Отозвались самые разные люди: звонили, давали практические советы, диктовали рецепты, учили молиться святому Пантелеймону и даже читали стихи, для поддержания духа…

И вот среди этих людей оказалась одна, совершенно  оригинальная женщина.

Она заявилась прямо к нам в дом, позвонила, и помню, я открываю, а под дверью – худенькое созданье, с прозрачным лицом и белой ромашкой в руке. И я не успела спросить, к кому она и зачем – скрыть не могу,  я подумала, что это очередная баптистка или адвентистка, или  что-то из этого рода, они тогда косяком  ходили от дома к дому, упорно сватая нас в свои кланы – и не успела спросить, как созданье – с детской беспечностью – улыбнулось: «А это я к вам пришла!» и - протянуло цветок. И будто втянула меня – и цветком, и улыбкой – в свой наивный, доверчивый мир, и я  улыбнулась, посторонилась, «Ну заходи, – говорю, – раз пришла».  И созданье – без всякой заминки - впорхнуло, что-то уже щебеча на ходу.

Просидев у меня или час, или три – рта не закрыв на секунду – оно рассказало всю свою жизнь, и всё вперемешку: и папа, и школа, и мамочкино кольцо… Она вообще была вперемешку. И пока пила чай, поминутно что-то то  задевала, то роняла, то разливала, но даже в таком кавардаке своих состояний она исхитрилась довольно толково мне рассказать, что вот уже много лет над ней висит грозный диагноз и мучат кровотечения, и она тоже бегала по врачам и добежала до самой Москвы, и грозный диагноз там сняли, но кровотечения остались, и с годами она поняла, что лечиться надо – природой.

 «Только природой!» – в тысячный раз – как заклинание - повторила  она и так решительно размахнулась рукой, что ударила чашку, чашка слетела на пол и разбилась, но я попросила её не волноваться, у меня  есть ещё несколько чашек, и мы заварили  свежего чаю, достали другую чашку, и она, насыпав мне кучу всяких рецептов, теорий, методик и личных открытий наконец уморила и меня, и себя, и стала прощаться.

Мы уже вызвали лифт, как вдруг, хлопнув себя по лбу, созданье сунулось в сумочку, стало рыться, роняя то карандаш, то листочки, но наконец нашла, что искала, и протянув мне майонезную баночку,  сказала, что это – пыльца, что у внука разрушен иммунитет и лучше пыльцы ему ничто не поможет. Я, конечно, взяла пыльцу, сказала большое спасибо, но по дороге от лифта к двери меня буквально трясло от смеха, как только представлю бледный вид и расшарпанность своей гостьи, которой, видно, не помогли ни замечательные теории, ни могущественная пыльца.

Ну и пошло-побежало время, и я бы забыла чудесное посещение, но как-то весной мы с внуком шли из театра, и вдруг – прямо будто из-под земли – возникла какая-то женщина, подхватила внука и закружи-и-ила, а потом поставила на ноги и широко улыбнулась: «А это я! Узнаёте?…»

А я узнаю и – не узнаю: что-то знакомое проглядывало сквозь радостное, лучистое лицо, но что оно за знакомое – никак не могу догадаться, а она видит: не узнаю и – рассмеялась: «Так это же я! Только здоровая и красивая!»

И  тут же я вспомнила майонезную баночку и изумлённо воскликнула:

– Неужели пыльца?!

Она, мотнув головой, рассмеялась: нет! И вдруг, колыхнувшись ко мне лицом, прошептала:

– Это был врач!

И глянула яркими вопросительными глазами, но видит: не по-ни-маю! И она опять рассмеялась! Она смеялась не потому, что было смешно, а потому что здоровье играло в ней, и ей хотелось смеяться, двигаться, рассыпать вокруг радость… Но она была не одна, с друзьями, они куда-то спешили, нетерпеливо ждали троллейбус, и она, торопясь и оглядываясь на друзей, быстро проговорила, как совершенно случайно узнала, что на бульваре Ренаштерий открылся оздоровительный центр, где лечат гомеопатией, и ей захотелось попробовать гомеопатию, потому что гомеопатия – как ни одно из лекарств - лечит  жизненной силой самой природы – и вот так получилось, что хотела  вылечиться  гомеопатией, а вылечилась – врачом!

– Врачом! – повторила она. – Доктор Черниговская! Она меня слушала, она только слушала, но я уже поняла, что буду здорова!  Мы с ней были - вот так!! – и, схватив мою руку, она страстно прижала к себе, чтоб не словами, а вот этой рукой, вдавленной в своё сердце, объяснить, как  слились они с этим врачом  и стали одним человеком, и почему получилось, что эта  доктор Черниговская вылечила её до всяких лекарств, одной силой своей особой сердечности…

А тут подошёл троллейбус, друзья громко её позвали, и она, отпустив мою руку, бросилась к ним, но, уже воткнувшись в троллейбус, неожиданно развернулась в дверях и, потянув голову над головами других пассажиров, крикнула:

– Принц из Серендипа! Помните?…

И совершенно счастливая, что так вразумительно всё объяснила про доктора – будто проще нет ничего, чем объяснить человека, поставив рядом с принцем из Серендипа – она бурно заулыбалась, но дверь затворилась, троллейбус качнулся, поплыл, а я провожала его глазами и тоже всей собой улыбалась: смешная, ненормальная женщина, я люблю ненормальных…

А внук, о котором я даже забыла, дёрнул меня за рукав:

–  Бабушка, что за принц?

– Принц из Серендипа? – воспряв всеми чувствами, переспросила я, вспомнив былую свою влюблённость в этого принца, но тут же растерянно развела руками, совершенно   не зная, как ему объяснить. Как вообще  объяснить ребёнку да ещё простыми словами загадку и самозабвенность творчества? И я поискала вокруг глазами, увидела по-весеннему нежный и как бы мокрый, едва зеленеющий куст и спросила: – Какого цвета вот этот куст?

Он недоверчиво покосился на куст и, ощущая подвох, осторожно пробормотал:

– Зелёный…

– Вот в том-то и дело, мой золотой! – ответила я. – Ты увидел зелёный, я вижу зелёный, а принц из Серендипа увидит его совершенно по-своему, или розовым, или белым, или даже увидит не куст, а козлёнка или котёнка… потому что у принца из Серендипа особенный редкий дар – серендепити: видеть то, что не видят другие, понимать язык птиц, зверей и растений, удивляться и открывать неведомые миры… но если ты спросишь меня, моё золотко, откуда берётся такой замечательный дар, то я отвечу: не знаю, берётся от бога, но без этого редкого – редчайшего дара! -  вся наша жизнь будет серой и скучной как сама беспросветность…

Мгновенье мы так и смотрели: внук на меня, я на него. А потом он, глянув на куст, на дорогу, на лица людей, ужавшихся на остановке, разочарованно вздохнул, будто всеми чувствами ощутил, что все разговоры про величие дара -  мои обычные глупости и нет никакого принца, а если даже он есть – если даже он есть на земле со своим таинственным даром серендепити – то конечно, не в нашем скукоженном Кишинёве.

И я, понимая его правоту, хохотнула, и мы пошли к дому, болтая о том и о сём. Но мысль, что рядом, рукой подать, на бульваре Ренаштерий, существует какая-то врач, которая лечит даже вроде и не лекарствами, а как бы собой, эта мысль засела во мне, и уже через несколько дней мы с внуком пришли на приём к Лидии Вячеславовне Черниговской.

Ну, а теперь, наверное, надо сказать, что мы разогнались как бы в солидное место – оздоровительный центр – а пришли в  медицинское учреждение неизвестной этимологии, приютившееся в заурядной хрущёвке, узкая лестница, третий этаж, крошечный кабинет… И за столом сидела такая обыденная, я бы даже сказала, простецкая тётка, что я – с внезапной тоской ощутила всю никчемность своих исканий и –   недовольная собой до нельзя – взяла стул, втиснулась между шкафом и столиком,  всеми чувствами понимая, что и сюда я пришла совершенно зря.

А врач, не расспрашивая ни о чём, поставила внука перед собой, и какое-то время просто смотрела в него  сосредоточенным взглядом, тронула там, тронула здесь, и вдруг, шутливо вздохнув, сказала: «А ну, подыми рубашку, покажи свой пузик-бочонок…» И так вздохнула и так сказала, будто заранее знала, что живот у него – обязательно будет бочонком. Похоже, она вообще как бы заранее знала всё: и диагнозы, и конституцию тела, и как тошнит, и как кружится голова, и чем мы лечились, и кто нас лечил,  и почему ничего путного из этого лечения не получилось.  Это было так неожиданно, что я, заёрзав между столом и шкафом, внезапно подумала, что мы уже виделись раньше и остро глянула на врача, пытаясь вспомнить, где и когда… Но нет, я не знала её: я отлично помню врачей, даже если кто-то из них мимолётно покосился на  внука. А её я не знала и, терпеливо переждав пока она сделает длинную компьютерную диагностику, я наконец спросила: «А как вы угадали, что живот у него бочонком?…»

Лидия Вячеславовна в это время уже писала нам назначение и, глянув поверх листа, отвечала, что тут угадывать нечего, потому что ребёнок со всеми его болячками – виден с двери…

Она так и сказала: виден с двери. 

И я не дура, я тоже уже догадалась, что это грамотный и толковый врач и многое видит, возможно, даже с двери.

Но пока она  писала своё назначение  – внук за её спиной – корчил рожи, подмигивал, дёргал руками, словом, кривлялся своим обычным кривляньем, и, хоть я умом понимала, что ребёнок устал от осмотров и собственных страхов, но я тоже устала, я уморилась душой от этих его болячек и корчей, от своих надежд и отчаянья и от бездарных врачей, от их изумительных знаний – с двери – которые нам почему-то никак не могут помочь, и мне хотелось подняться, треснуть его по заднице, схватить за руку  – уйти! И уже навсегда покончить со своими пустыми надеждами.

А доктор – опущенными глазами как бы читая моё лицо и моё состояние, а затылком читая внука - будто у неё на затылке был ещё третий глаз – вдруг как-то ужасно по-свойски проговорила: «Да не волнуйтесь вы, бабушка, вылечим! Ничего там страшного нет».

И улыбнулась.

Широкой, и так внезапно всю её озарившей улыбкой, будто не то, чтоб хотела меня поддержать, а просто такая её натура, что не улыбнуться она – не могла.

И вот в это мгновенье – даже ещё не зная, какой она врач и тем более не пережив грядущую осень в зиму, когда внук под её опёкой не заболеет гриппом, он вообще в эту осень и зиму не заболеет ничем, и даже больше того: из серенького замухрышки превратится в нормального мальчика с белой кожей и розовыми щеками и – во что вообще не могу поверить даже сейчас, когда  пишу об этом, стуча по дереву и плюясь через левое плечо – но он на самом деле перестал кривляться и корчить рожи… Словом, даже не пережив ещё первые чудеса выздоровления внука, а только увидев её улыбку, я в ней узнала действительно очень простого, обыкновенного – но до боли и слёз понятного мне человека из той  породы людей, которым – лучше хлеба и воздуха – надо радостно, от души поработать да ещё любого из нас пожалеть и любому помочь. И я с большим любопытством – как на диковинку – посмотрела на эту женщину, наперёд уже зная, что непременно когда-нибудь выберу день, заявлюсь к ней с магнитофоном, и пусть она скажет что скажет, но те, кто слушает нас, пусть услышат и знают, что есть, есть ещё – в нашей звереющей жизни – люди, умеющие оставаться людьми.

И я на самом деле выбрала солнечный майский день и пришла, а в кабинете Лидии Вячеславовны сидела симпатичная молодая женщина по имени Лена, мама двоих детей, и, пока доктор готовила ей лекарство, мы с Леной потихонечку начали разговор. И в истории Лены с её детьми я узнала нашу историю с внуком, наши скитания по врачам, наши страхи и безысходность. «Но наконец мои слёзы добежали до бога, - сказала Лена, - и я совершенно случайно наткнулась на Лидию Вячеславовну, и сейчас целый день в моём доме звенят два звоночка, и я живу в таком счастье, что нет слов… нет слов…» Она говорила и улыбалась, вся освещаясь внутренней радостью, и я тоже заулыбалась и отвечала, что слов и не надо, я её понимаю без всяких слов.

И тут же – как бы желая наш разговор сделать общим, я протянула микрофон врачу и шепнула: «Говорите о самом-самом…»

Она кивнула, заговорила, и очень скоро я была просто разочарована. Я ожидала, что наш разговор пойдёт о глобальном: о сегодняшней медицине и о враче, о том, как из них уходит  самое важное – дух сострадания  человеку,  а медицина без сострадания – не медицина, да и всё общество без сострадания – не общество. Но для Лидии Вячеславовны дух сострадания, очевидно, был таким естественным состоянием, что она даже не ощутила необходимость о нём говорить. И ей, с её влюблённостью в гомеопатию, витамины, травы, добавки, пакетики и программы,  например разработанные для лечения того же дизбактериоза, изматывающего детей - ей говорить хотелось об этом! Но об этих пакетиках и программах можно рассказывать до утра, и я, выключив магнитофон, сказала, что такой разговор может быть интересен разве что для специалиста, ищущего  неординарную, эффективную медицину. Но, оглядываясь на наш путь, пройденный с внуком, что-то я не наткнулась на этого ищущего специалиста – и пусть простит меня он, если он есть –  но я предлагаю Лидии Вячеславовне о своих программах лечения написать  в какой-нибудь медицинский журнал, а  по радио говорить мы должны с мамами-папами-бабушками и сказать им такое, такое сказать…  И я предложила всем нам закрыть глаза, сосредоточиться и подумать, что же самого-самого мы хотим сказать человеку, который слушает нас.

И тут же честно закрыла глаза и начала думать.

А окно в кабинете было открыто, и с улицы доносились детские голоса, и были они такие звонкие и счастливые, такая в них бушевала радость жизни, что я неожиданно для себя открыла, что это и есть – подлинный голос детства.  И само собой – рядом с ним – я представила совершенно другое детство: скитания по поликлиникам, очереди к врачу и  коридор – до удушья – забитый мамами и детьми, мир раздражения, боли, отчаянья, где дети, измучившись, варят воду, дёргают мам, и это тянется уже бесконечно, и вдруг какая-нибудь из мам сорвётся, схватит разбушевавшегося малыша и – шлёпает, шлёпает, шлёпает, и  - будто в припадке отчаянья  - не может остановиться. И вот в такую минуту однажды, когда мама трясла мальчишку, вцепившись в плечики его курточки. А он болтался в её руках как тряпичный, и оба были в какой-то немой, душу рвущей истерике, и мы с внуком ужались,  и так воткнулись друг в друга, будто хотели спрятаться от вида этого горя, и вот тогда я слово себе дала, что, если мне повезёт – если только мне повезёт – и когда-нибудь, где-нибудь я наткнусь на рецепт, врача, способ, на что-нибудь, что способно помочь и мне, и  другой измотавшейся бабушке или маме – если только мне повезёт! – то я крикну всем этим мамам – «Ищите!...»

Но – пока я сама с собой – думала, вдруг ощутила, что тишина в кабинете какая-то не такая,

что-то – легко-легко – в ней не то шелестело, не то щебетало, будто сюда залетела какая-то птичка, и я удивлённо открыла глаза

И вижу: Лидия Вячеславовна с Леной – тихо, чтоб мне не мешать – увлечённо шептались, перебирая пакетики с гомеопатией, и лица обеих светились, будто нет ничего восхитительней для души, чем шептаться о тайнах природы, заключённых в лекарстве, дающем нам силу жить.

Действительно, принц из Серендипа, узнавший язык природы и преобразующий боль в надежду, - внезапно подумала я, глянув в лучистое лицо доктора, и быстро – чтоб им не мешать – закрыла глаза и мысленно закончила свою фразу к мамам: «Ищите и находите! Спасайте своих дорогих детей, пока этот принц улыбается Кишинёву…».

Лидия Латьева

из книги «Облак белый»,  199 г. 

С героиней этого очерка доктором-гомеопатом Лидией Вячеславовной Черниговской можно соединиться по телефону: Кишинёв, (+373) 69 222 442