Клятва

Ну, а теперь, любезный  читатель, думаю, самое время, заглянув в моё школьное детство, рассмотреть те мелкие эпизоды-камушки, какие я обещала в начале этой главы.

В общем это будут даже не эпизоды, а что-то летучее, мимолётное – иногда слово-два – и порой такое, вроде, ничтожное, что уму не понятно, как ему удалось застрять в моей пожизненной памяти.

Однако в детстве эти крошечные события потрясали меня.

Конечно, можно было б предположить, что тут сыграла роль моя воспалённая впечатлительность, когда на иное явление я отзывалась   такими бурными чувствами, какие не скоро и успокоишь. Но, как известно, дети вообще впечатлительны. И даже помню, как я – в нашем голодном послевоенном детстве – с радостным визгом встречала кружок макухи, и собирала подружек, и мы, усевшись вокруг макухи и отщипывая по кусочку, переживали такое тонкое наслаждение, какое нельзя забыть. Тоже, можно сказать, впечатлялись.

Но есть ещё и особая впечатлительность, когда за мелким событием  чувствуешь нечто большое, часто даже не понимая, в чём оно состоит. О таких эпизодах я и хочу рассказать. Как показало время, случившись в далёком детстве, они стали знаками, указавшими мне, какими чертами характера одаривала меня  Природа.

И сейчас, пиша книгу о поисках мира, в котором живу, пытаясь --  через себя -- понять этот мир  («познай себя, и ты узнаешь весь мир»), по этим маленьким случаям-эпизодам-знакам я уже совершенно отчётливо вижу, как тщательно и обдуманно Природа работает над человеком. Как с раннего  возраста она закладывает в ребёнке различные свойства или понятия, заблаговременно зная, что именно надо выращивать в каждом из нас.

Удивительно то, что сам человек, развиваясь, не улавливает логику своего развития. Всё для нас в нашей жизни – неожиданность и случайность. На каждом шагу мы только и делаем, что удивляемся происходящему: «Ну, почему, почему со мной могло такое случиться?!»…

И пока мы  кричим своё «почему?!», Природа, усмехнувшись над нашим невежеством и как бы толкая нас к пониманию самого себя, подбрасывает другую случайность.

И так до тех пор, пока в ином человеке не вспыхнет желание докопаться, в конце концов, до смысла и сути всяких случайностей и попытаться связать их между собой и хоть что-то понять, куда и зачем ведёт нас  Природа.

С этими мыслями и заглянем в моё начальное  школьное детство.

Я уже второклассница и считаю себя большой, хотя, сидя на парте, никак не могу носком туфельки дотянуться до планки внизу, предназначенной для подошвы ног. Но мне хочется дотянуться! И --  рогатая как и во всём – я весь урок, сдвинувшись на сиденье к самому краю, тяну свою ногу к недосягаемой планке, и с каждым днём с огорчением убеждаюсь, что нет, опять не достала!, значит, ещё не такая большая, как хочется.

Но это мне не мешает ощущать себя взрослой. Тем более, что время от времени сестричка Тамарочка  – а она старше меня на целых семь лет – по вечерам, когда мы остаёмся вдвоём, доверяет мне свои взрослые  неразрешимости, и, основательно пошептавшись, в конце каждой спросит меня: «Ну, а как ты думаешь, Лидочка?..»

Моё думанье нравилось ей.

О девчонках из класса и говорить не приходится. До урока и после урока, и на большой перемене какая-нибудь из них тянула меня в укромненькое местечко и, приложившись губами к самому уху, начинала страстно шептать свои тайны, обиды, доносы, надежды, слёзы и вздохи. И очень скоро для нашего класса я сделалась сейфом-хранилищем всяких душевных переживаний. И так как я, уважая чужую жизнь, умела держать язык за зубами, и всё это тайное умирало во мне, девчонки между собой называли меня «могилой». И хоть само по себе это слово страшно, авторитет мой среди одноклассниц был просто невероятным.

И вот как-то в начале учебного года, в потрясающе нежных объятиях бабьего лета, пытаясь губами поймать паутину, плывущую в воздухе, я не вошла, а вплыла в наш школьный двор, а он встретил меня таким праздничным  разноголосьем, что я застряла на полушаге, околдованная этим ликующим звоном  жизни…

И вот в такую  минуту меня огорошил панический крик:

--Лидочка! Я тебя не дождусь!..

И тут же передо мной возникла моя одноклассница и – возбуждённая как кипящий котёл – схватила меня за лямки передника, будто боялась, что я вырвусь и убегу, и бросилась говорить, говорить, говорить… и даже не говорить, а клокотать и шипеть, брызгая на меня разъярённой слюной. Она была вне себя, и я с трудом, наконец, уловила, что говорила она о своей подружке, с которой была не разлей вода. Однако из её горячечного клокота выходило, что вчера не разлей вода резко оборвалось, и подружка уже не подружка, а самая настоящая дрянь, фискалка, подлючка, и такую гадину мало убить…

И вдруг…

Именно вдруг, мгновенно, в разгар этой бушующей ярости, когда её лютость уже прошила меня насквозь, и я тоже схватилась рукой за лямки её передника, чувствуя, что сейчас упаду и тоже начну клокотать о подружке-гадючке, какую мало убить…  Но вдруг и внезапно  её искажённое злостью лицо вспыхнуло радостью и расплылось в приторно сладкой улыбке…

--- Со-оолнышко!.. – пропела она и чуть ли не оттолкнув меня, бросилась к появившейся из-за моей спины подружки-фискалки и вместо того, чтоб убить, с бурной нежностью обхватила её  и быстро, взахлёб защебетала, запела, засыпала  ласковыми словами…

Я не поверила ни глазам, ни ушам.

Меня окатило мгновенным горячим стыдом, будто я сама закатила эту гнусную сцену лжи и притворства.  Мне хотелось провалиться сквозь землю. Я развернулась и почти бегом побежала подальше от щебечущих лицемерок, вылетела со двора, и неожиданно для самой себя оказалась в соседнем дворе – длинный  узкий подъезд старинного одесского дома – справа дверь в парадное, и я метнулась туда, в эту дверь, в запах кошек и застаревшей грязи, а под лестницей закуток, и я, будто ища убежище от  чего-то невыносимо позорного, воткнулась в него, а там паутина и липкая грязь на стенах, и, врезавшись в это добро рукой, я заорала внезапным брезгливым криком.

Сверху, на лестнице хлопнула дверь, женский голос угрожающе рявкнул:

— Вы опять за своё?!.. Сейчас же звоню в участок! – и тётка бабахнула дверью, своим раздражением подтверждая, что угроза тут же осуществится.

Я выскочила из парадного, на ходу пытаясь стереть с ладоней налипшую  грязь, а она не давалась, паутина путалась между пальцами, и, уронив портфель, я нервно, передником – как полотенцем – обтирала ладони, с гадливостью ощущая, что эта грязь не кончится никогда…

Да, дорогой читатель, детские чувства – резкие чувства. И моя первая встреча с открытым, не приукрашенным лицемерием основательно потрясла  мои чистые представления о человеке.

Ночью, когда родные уснули, и я, наконец, могла остаться одна, лицо девчонки, мгновенно сменившей злобу на льстивую радость, преследовало меня, будто оно – как кадр из кино – внедрилось в меня,  распаляя  неутихающим жаром, и я не могла от него отвязаться,  и  несколько раз подымалась с постели, пробиралась на кухню пить воду из крана и остужать пылающее лицо…

Но кадр не сдавался.

И дело закончилось тем, что, всей собой протестуя против его назойливости, я кулаками бросилась молотить подушку, как бы через неё выколачивая из себя эту липучку грязи, и наконец проговорила словами:

-- Клянусь!!  Клянусь на всю жизнь! Клянусь никогда-никогда за спиной человека не сказать ничего такого, что не сумею сказать в глаза!..

Вот так, дорогой читатель, смешно, по-детски, наивно.

Но я эту клятву не просто запомнила.

Всю свою жизнь, не желая предать свои светлые детские чувства, я подчинялась ей, избегая всякие сплетни и пересуды. Больше того. Скоро мне вообще захотелось сделаться лучше, чем я была, и я принялась давать себе и другие клятвы.  Воспитывать себя клятвой стало моей привычкой. А привычка, как говорят мудрецы, вторая натура.

Однако.

К моему величайшему изумлению  мне не очень-то многое удавалось в моём воспитании.  С годами я не могла не заметить, что какую-то мелочь подправить в себе я могу, но  переделать себя?  Невозможно! Даже  при самом  сильном желании. И  несмотря на все мои клятвы во мне всё равно проявлялась всякая низость,  и даже время от времени, бывало, не удержусь и проедусь усмешкой над другим, не понятным мне человеком.

Так я и убедилась на собственном опыте, что зло в человеке – бессмертно. И нет у меня инструмента его победить.

                                                                                                                                Лидия Латьева

Часть II, эпизод 5 из книги «В поисках мира, в котором живём: поговорим? подумаем?»