Академик Иван Павлов

Это была особая встреча.

И, хотя как и прочие эпизоды-камушки, она оказалась короткой и даже трагикомичной, но она отбросила длинную тень на всю мою жизнь, и я судьбе за неё благодарна.

Я в то время была уже третьеклассницей и носком туфли так легко доставала до нижней планки на парте, что уже без всяких сомнений считала себя и большой, и взрослой. А моё думанье над любыми вопросами жизни окончательно покорило и сестричку Тамарочку, и одноклассниц.

Впрочем, в этом вопросе по-другому и быть не могло. Так как тихонько таская из книжного шкафа матушки Бальзака, Кронина, Мопассана и прочие книги для взрослых, я познала жизнь во всех её разворотах и уверенно могла рассуждать на любые темы о жизни и смерти, о ненависти и любви, о мужчинах и женщинах.

О, дорогой читатель! Это было великолепное время  запойного, жадного чтения, чтения от зари до зари, ночь напролёт, когда я не читала – глотала книгу за книгой, оглушённая невероятной жизнью, кипевшей в ней.  Герои этих бесценных книг мечтали, страдали, влюблялись, стрелялись, живьём хоронили себя, убегая от злобного мира в глухое, мрачное одиночество монастырей. Их страсти прошивали меня как электрический ток. Я заражалась ими. Я так глубоко погружалась в них, что теряла всякое представление о собственной  жизни. Я всей собой вливалась в эти чужие грёзы и боли и рёвом ревела, сострадая отцу Горио или просто заболевала тоской, переживая  судьбу какой-нибудь Дженни Эйр.

Эти переживания были такими острыми и неизгладимыми, что через целые годы – студенткой университета – готовясь к экзамену по зарубежке, я  даже не прикоснулась к Бальзаку, не желая ослабить свои  жгучие детские впечатления.

Исключительная пора человеческой жизни – детство! Я не устану им восхищаться.  Таких яростных чувств и открытий. каким меня одарило детство, мне уже никогда не выпало пережить.

О книгах я вообще молчу. Нет воспитателя выше книги. Из человека-животного, бредущего слепо по жизни, она растит Человека. Не зря мудрецы говорят, что корень Книги заложен в высших мирах, и, когда человек читает книгу, -- книга своими буквами – передаёт ему мысли и чувства не только автора, но и  высших -- духовных миров, с высоты которых книга писалась. А великая Книга – Библия – над тайной которой веками бьются умы, это – метод, способ, инструкция, своеобразная лестница из букв, ведущая человека из нашего тёмного мира животных тел в мир света и  духа.  Да, дорогой читатель, большое таинство – книга. И то, что за нашим, послевоенным, читающим поколением пошло поколение нечитающих, а мычащих и матерящихся – это большое горе как для каждого человека, так и всего человечества, буквально звереющего на глазах.

Но возвращаюсь в детство.

Нечего сомневаться, что рядом с жизнью книжных героев моя натуральная жизнь – дом-школа-дом и ложка гнусного рыбьего жира перед обедом – была тоскливой до отвращения и казалась мне мёртвой.  Я желала  другой, наполненной, страстной жизни, мечтала то ли уехать подальше от этого дома и школы, то ли уйти в монастырь, то ли что-то такое сделать с собой, чтоб вся моя мёртвая жизнь отпала или превратилась в живую.

Да, это было не чтение, а колдовство. И сейчас, когда я своими холодными чувствами пытаюсь восстановить свои детские бредни и миражи, я  даже представить себе не могу, как выжила эта девочка, как она не сошла с ума,  как она смогла не сгореть в этом  пламени  мощных фантазий  великих писателей.

Однако.судьба хранила меня.

И как бы бросив спасательный круг,  вдруг развернула меня в совершенно другую сторону. И так ловко это проделала, что  и тогда, в своём детстве, и даже сегодня, когда я пытаюсь восстановить и обдумать её разворот,  я не могу ничего понять. Но случилось то, что случилось.  Вдруг – резко и неожиданно – мои книжные вкусы переменились. Будто я надорвалась от бурных страстей и метаний книжных героев, и моя душа возжелала покоя.

Я полюбила другие книги.

Я бы назвала их нудными. То есть мне захотелось читать пространные и подробные рассуждения про то и другое, пятое и десятое и даже неважно, чем оно могло быть: географические открытия, поиски бога, история древней Греции или новейшие взгляды науки на глубины морей. И даже неважно было, сколько я понимала в этих глубинах и поисках. Мне даже нравилось не понимать. Мне нравился сам процесс читать этих подробных, неторопливых авторов и зорко следить за их мыслью, вгрызаясь в тяжёлые обороты письма, будто я не читала, а распутывала клубок безнадёжно перепутанных ниток, и это занятие вносило покой в мою душу и наполняло ум всевозможным знанием,  доставляя мне новое, ранее незнакомое удовольствие следить, как ловко эти писатели, накручивая одно на другое, вдруг приводили меня к такой неожиданной мысли, что я задыхалась восторгом. И не раз, оторвавшись от умной книги, я пыталась переварить в себе этот ум, задавая всякие заковыристые вопросы.

Само собой,  книжный шкаф моей матушки такого чтения предложить мне не мог, а  в школьной библиотеке, если и было нечто подобное, то в таком урезанном варианте, что я эти тощие книжечки, украшенные картинками, считала смешными и   серьёзно задумалась, где и как я могу  достать любезные сердцу  тяжелодумные книжки.

И вот однажды, основательно проплутав по  улицам и посинев под резким ветром  зимней Одессы, но  не решаясь никого расспросить, так как я и сама не знала, что я ищу, я, наконец, наткнулась на городскую библиотеку, храбро вошла, заполнила читательский формуляр и, протянув его библиотекарше, дерзко глядя ей прямо в глаза, но при этом звеня, как натянутая струна, попросила:

-- Дайте мне книгу, где ничего не случается.

--Что-что? –  переспросила она и уставилась на меня такими больными, непонимающими глазами, что всё моё мужество испарилось, я безнадёжно вздохнула и не стала ей объяснять.

Но мир не без добрых людей, и мне повезло.

Другая библиотекарша, перебиравшая книги у полки, услыша наш беспомощный диалог, оглянулась, окинула меня внимательным взглядом, быстрой рукой пробежалась по полке, перекинув с места на место несколько книг, и протянула мне толстую и видавшую виды книгу.

--Давай попробуем это, -  сказала она.

Так я встретилась с Жюлем Верном. Правда сказать, в его книгах что-то случалось на каждом шагу, но их герои – романтики и искатели истины  – прочно заняли место в моём взволнованном сердце. А уж тем более покорили сердце их научные изыскания, открывавшие мир то с одной, то с другой стороны. С лёгкой моей руки книги Жюля Верна заняли место и за рабочим столом в нашей квартире, за которым и я, и брат Борька, и сестричка Тамарочка просиживали часами то за уроками, то читая, то разговаривая обо всём на свете.

О, этот стол! Как жаль, что я не поэт, этот великолепный  стол достоин самых возвышенных дифирамбов!  Просторный, раздвинутый в три сложения, он занимал центральное место в единственно светлой комнате нашего бедного полуподвала, и был для нас и партой, и библиотекой, и трибуной для всяких споров, и бесценным гнездом, в котором росли, развиваясь, наши умы и сердца. Мы, дети, жили за этим столом. И, едва появившись в доме, мы безотчётно, по внутренней неосознанной связи бежали к нему, как железная стружка к магниту. Потому что там, за этим чудо-столом, решая каверзные задачи или запоем читая о древней Трое, мы утоляли свою неуёмную жажду в познании мира, в котором живём.

Вот к этому-то столу, как-то придя после школы, я уже по привычке и устремилась,   на ходу расстёгивая пальто и  на  дежурный вопрос матушки «Ну, как наша школа?» отвечая тоже дежурной фразой «Школа на месте», а  глазами смотрела вперёд, на  стопки книг на столе, как бы рассчитывая, какую первой открыть.

И вот тут…

О, нет, драгоценный читатель! Это мгновенье стоит того, чтоб о нём рассказать подробней. Было в нём что-то мистическое. Я ещё снимала пальто и тянула руку из рукава, и не глазами, а каким-то внутренним ощущением ощутила, что на столе что-то не так. И не какой-то там обыденный беспорядок, а нечто такое неизъяснимое, отчего рука, замерев, застряла в рукаве, и я медленно, таща пальто по полу, а глазами ища по столу,  подошла к нему ближе и…

… увидела  книгу.

Строгая, толстая, голубовато-серого цвета обложка, в ней было нечто настолько значительное, что я постеснялась подойти к ней неряхой в полуснятом пальто и быстро его сняла, аккуратно повесила на спинку стула, будто пришла в гости к книге, и книга обязывала меня  быть такой, как она  сама: приподнято  сдержанной.  И только потом я приблизилась к ней и прочитала: «Академик Иван Павлов».

И --  всё!

И никаких тебе загогулин, цветочков, побрякушек и вензелей. А  прямыми, ровными, крупными буквами, будто это было не буквы, а величественные  колонны в греческом храме.

Всё внутри меня вздрогнуло.

Я таких книг ещё не видала.

Я нерешительно постояла, перевела дыхание и робкой рукой перевернула обложку.

Дальше от этой книги я уже не могла оторваться.

Это было не книга, а потрясение.

Наука, лаборатории, опыты, люди в белых халатах, условный  рефлекс, безусловный рефлекс, подопытные собачки…

Я о таком читала впервые. И даже слов иных не слыхала. К тому же люди в белых халатах, шприцы и опыты напомнили мне госпиталь и операции, какие я пережила, и я так растревожилась, что время от времени  ощущала себя собачкой, которая смотрит сквозь прутья клетки такими  испуганными глазами, какими, наверняка, и я смотрела  на медицинских сестёр, когда они шли по длинному  коридору нашей  палаты, толкая перед собой белый столик со всякими  грозными инструментами и шприцами.

Само слово рефлексы испугало меня, как пугает всё непонятное, и время от времени, отрываясь от чтения, я шёпотом повторяла: «рефлексы… безусловный рефлекс, условный… рефлексы…»,  стараясь внедрить их в себя, чтоб они стали  ближе.

Вначале это было не чтение, а наваждение. Я чего-то, не знаю, чего, боялась. Ёрзала за  столом, боязливо  смотрела то на дверь, то в окно, будто держала в руках не книгу, а что-то живое, от которого даже не знаешь, что ждать.  Но отбросить её и не читать я не могла. Книга втягивала меня, как когда-то на речке, когда я была ещё маленькой и попала в водоворот, меня закрутило винтом и с такой силой потянуло ко дну, что я пискнуть и то не успела, и, если бы дядя Ваня не выдернул меня прямо за волосы, я бы не вырвалась из этой цепкой воды.

Книга тоже не выпускала меня. Она пугала, но и тянула. И, ужимаясь от внутренней дрожи, я читала, читала, читала… А время бежало и добежало до ночи, и все вокруг утолклись и уснули, а я – как привыкла – читала, накинув чёрный платок на настольную лампу.

И вот то ли я попривыкла к книге, то ли книга сама по себе была не такой уж и страшной, но вскоре я успокоилась, а все мои чувства и мысли как бы сами собой переключились на главного закопёрщика  этих опытов и рефлексов: академик Иван Петрович Павлов.

Кто такой академик, я понятия не имела и решила, что академик – это такой человек, который знает – всё обо всём, как наш дядя Ваня. И конечно этим он раздражает других, как раздражал дядя Ваня деда, который никак не мог признать преимуществ его ума и характера.

Но постепенно академик Павлов стал мне нравиться даже не знанием, а – упорством. Упорство, упорство на все лады заклинала книга и, наконец,  её заклинания проникли в меня. Я вдруг ощутила, что упорство – это не что-то тупое, будто бьют молотком по железу, как делал однажды дед, и лицо его стало красным от напряжения, а в руках появилась какая-то злобная  сила; упорство  это – рогатый, подумала я, это совсем как я. И, подумав, я  всеми чувствами вспомнила, как, решая какую-нибудь умопомрачительную задачку, я так сильно хотела её решить, так вгрызалась в неё этим своим желанием, что внутри меня возникало особое состояние духа, и как бы уже не умом, а именно этим духом я побеждала задачку.  А после победы внутри меня возникало счастье, и, наслаждаясь им, я могла вернуться к началу задачки и заново пересмотреть, какими хитроумными ходами я её победила. И, наверное, Павлов, пробиваясь к скрытым рефлексам, о которых никто ничего до него не знал, тоже переживал подобное счастье победы. От всех этих мыслей  Павлов стал для меня  не просто понятным, а родным человеком. Я даже стала жалеть его,  так как  отлично знала, как больно, когда  не верят тебе и   обзывают рогатым, а ты не рогатый, ты – справедливый, ты знаешь что-то такое, чего не знают другие,  и просто  не можешь жить, чтобы не доказать своё.

-- Рефлексы… условные… безусловные… -- заученно повторяла я, ощущая, что и сами рефлексы стали мне как-то теплей.

И вдруг меня – будто молнией – прошила мысль, что эти рефлексы (условные… безусловные…)  Павлов открыл не где-то там далеко, на Венере или Луне, где другие учёные открывают всё необычное и непонятное, а – внутри человека!

Внутри человека?!!

-- Не может такого быть! -- мысленно вскрикнула я и, оторвавшись от книги, стала трогать  то руку, то ухо, то пальцами пробежала по волосам… Всё было  ясно. Всё можно потрогать, увидеть и ощутить, пальцами перевернуть страницу, глазами читать, шевелить мозгами, а ушами можно вслушаться в тишину спящего дома. Словом, не может такого быть, чтоб в человеке нашлось такое, что нельзя потрогать, увидеть или ощутить.

Не-ет,  строптиво думала я, тут Павлов переборщил,  не может такого быть, чтоб люди жили и не знали самих себя!..

А в это время в комнату вошла матушка, и – как обычно —  твёрдой рукой нажала кнопку настольной лампы и погасила свет.

-- Спи, полуночница! И завтра день  будет.

Легко сказать: завтра.

Мысли мои гудели и бросали голову по подушке, я никак не могла решить верить или не верить академику Павлову, заварившему такую сложную кашу.

И на завтра в школе я сидела как на иголках и домой не  шла, а летела.  Мысли о книге не покидали меня. И по дороге домой меня взволновали уже не только  рефлексы ( условные… безусловные…), но мне подозрительным показалось само появление книги на нашем столе. Что-то странное и невозможное было в этом.  И, спотыкаясь на каждом шагу, я ожидала, что странная, невозможная книга, проникнув в наш дом каким-то таинственным способом (но и зачем?! зачем она появилась?! и почему она с первого взгляда насторожила меня?), но, таинственно появившись, думала я, она скорее всего так же невероятно исчезнет,  и я её  не увижу.  От этого академика Павлова, думала я, всего можно ждать!

Но книга была.

И даже на том же месте, где я её и оставила.

Слава богу! –   я  подсела к окну, поближе к яркому свету, и окунулась в чтение.

Однако зря я славила бога.

Меня ждал настоящий удар.

Мама уже готовила ужин, распространяя по всей квартире вкусные запахи, когда в кухне хлопнула дверь и звонкий голос Марины, хирургической медсестры с третьего этажа, радостно произнёс:

-- Олечка, добрый вечер!

--Добрый, добрый… Что сегодня печём? – отозвалась матушка.

Марина весело рассмеялась. Она вообще была хохотушкой, а  к матушке забегала довольно часто, чтоб получить  совет, как печь пирожки-плацынды-вертуты, так как недавно  вышла замуж, а муж её рыжий  Володька-хирург, как она смеясь говорила,  облизывал пальчики, поглощая  вертуты и пирожки.

Смешливая, синеглазая, в синем свитере и волосы локонами-бутылочкой, Марина  нравилась мне и, услышав её звонкий голос, я невольно заулыбалась и оторвалась от книги.

Но тут Марина спросила:
-- Олечка, я вчера у вас не оставила книгу? Володька меня зарежет, если я потеряла…

Меня бросило в жар.

-- Какую книгу? – удивлённо спросила матушка, но тут же всё поняла и появилась в дверях моей комнаты. – Лидка,  где книга?

-- Та, Олечка, это не для детей… --  смешливо прозвенела Марина, появившись следом.

Я двумя руками прижала книгу к себе и, глядя прямо в яркие синие глаза, попросила:

-- Можно я  дочитаю?..

-- Дочитаешь?!.. Ой не могу-у!.. Володька лопнет от смеха, какие книжки ребёнок читает…

И – боже ты мой! – как она хохотала! Её качало из стороны в сторону, и даже локон-бутылочка бешено танцевал у покрасневшего ушка…

Но книгу  она оставила. И я её дочитала.

И вот пошла-побежала жизнь…  Я была любознательным журналистом и от самых разных людей узнала много полезного и интересного. Но особенно тесно я дружила  с врачами. И наши длинные, увлечённые разговоры, вопросы-ответы каждый раз открывали мне что-то новое, и я неослабно следила за этим новым, продвигаясь от аллопатии к гомеопатии и народной медицине, от западной медицины к восточной, от йоги к духовным практикам и дальше-дальше  в новейшие медицинские откровения, в информационную медицину,  в волновую, а теперь уже и в интегральную…

Каждый раз, открывая  новую область знаний о человеке,  я  окончательно убедилась,  что удивляться этому можно хоть до потери пульса, но -- живя миллионы лет на Земле – человек не знает себя.

И слава богу, что время от времени на медицинских просторах появлялся особенный доктор-мыслитель – рогатый упрямец и вдохновенное сердце -- расширявший   наше  представление о человеке как о клетке в теле Природы, обязанной подчиняться её законам.

Истинность новых взглядов обогащала меня и помогала жить.  И я всегда говорила спасибо Природе и академику Павлову, возбудившим  во мне интерес к познанию человека.

Лидия Латьева

Часть II эпизод 6 из книги «В поисках мира, в котором живём: поговорим? подумаем?»