Волк, коза и капуста

И вот теперь  познакомлю тебя, друг читатель,  с особенным человеком,  редкостным гончаром, подброшенным мне Судьбой, или Природой. 

Это был дядя Ваня, Иван Евстафьевич Козачук, муж тётушки Тани и, как я уже говорила, что наши семьи делили дом пополам, в каждой семье по две комнаты, справа – двери на их половину, слева – на нашу,  а всё остальное – кухня, прихожая, погреб, чердак, сараи и рыжий лохматый Тузик – всё было общим. При этом каждая половина так уважала другую, что моя матушка до конца своих дней будет гордиться, как дружно жили  обе семьи и как им хватало мудрости с чуткостью обтекать любые подводные камни, способные омрачить отношения даже более близких людей.

Да, дорогой читатель, уживчивость –  тонкое и редкостное искусство! К несчастью, не многим оно даётся.

В моих глазах дядя Ваня был богом, грозный Зевс на нашем семейном Олимпе. И, оглядываясь назад, я удивляюсь прозорливости детского сердца, угадавшего в дяде Ване бога.

Высокий,  подтянутый, строгий, светлый,  с гордо посаженной головой, не позволявший себе ни лишнего слова в беседе, ни лишней рюмки в застолье, он был человек из культуры и даже внешне смотрелся значительным и красивым.

О внутреннем его мире и говорить не приходится.

Чтоб заглянуть хоть одним глазком в этот внутренний мир, обязательно надо сказать, что дядя Ваня мне по родству был не дядей, а дедушкой, хотя называть его дедушкой язык бы не повернулся, таким молодым он мне казался даже в детские годы. Это был  родной брат моего деда-философа, младше деда на целые 20 лет, и родился он – на удивление людям и, очевидно, самой Природе – когда его матушке было за пятьдесят, и уже это одно подчеркнуло, из какого крепкого корня произошли эти братья. 

А значит, и нечего удивляться, что были они люди таких достоинств и такого крутого нрава, что однажды поссорившись за картами, не разговаривали друг с другом  добрые двадцать лет, так как каждый в другом не мог признать преимуществ его ума и гордыни. И уже один этот факт говорит, как размашисто жили братья, ощущая себя едва ли не вечными и бессмертными, способными -- шутка сказать! –  утверждать своё первенство друг перед другом целые двадцать лет.

Вообще, оглядываясь на их поколение – поколение моих дедушек  -- я нахожу, что Природа их создавала из мощнейшего материала. И телом, и духом они были не мы. Увы и увы! нам перед ними нечем похвастаться!  Они были богатыри. И мой дед-философ, к примеру, не знал ни врачей, ни таблеток, лечился, как правило то коньяком, то красным вином высокого качества, а после шестидесяти шести, после смерти бабушки Ефимии Даниловны – к ужасу дочерей -- женился на статной красивой даме, и по ночам – как с улыбкой хвасталась дама огорошенным дедовым дочерям – она  не знала покоя  от мужских притязаний мужа. 

А днём, как и должно мужчине-добытчику, дед работал на самых разных работах, а ещё, утоляя своё беспокойство о высоких сферах политики, он в парикмахерской рыжей  Маруськи создал философско-политический клуб, собирая вокруг себя мужиков, болеющих о проблемах страны и целого мира.  Кстати замечу, Маруська была в восторге от этой затеи деда, так как мужи-философы становились её клиентами, стриглись и брились, и деда Маруська боготворила, и с лёгкой её руки он был ухожен как новенькая копеечка, пахнущая  одеколоном «Шипр». Умер дед, не дожив всего несколько дней до ста лет. И мне казалось, что, если б он эти несколько дней протянул, то вообще б никогда не умер. Мне казалось, что вообще братья были из бессмертного материала.  И дядя Ваня, хоть прожил всего лишь до 90, но тоже, как бы и не состарившись. И, когда однажды у него  пошли камни из почек – а это, кто знает, адская боль -- и тётушка Таня вызвала доктора, он доктора выгнал, как шарлатана и неуча, предпочитая сражаться с болезнью один на один.

Естественно, в годы раннего детства  я представления не имела ни о чудесном появлении дяди Вани на белом свете, ни тем более о его исторической  ссоре с дедом длиной в двадцать лет, так как ссоры самой ещё не было. Она случится потом, после войны. Не думала я и о стойких корнях прошедшего поколения. Но зато детским своим безошибочным нюхом, без всяких подсказок со стороны учуяла феноменальность  дяди Ваниной личности и во всём восхищалась им. 

Да-а, друг читатель, это был крепкий орешек. Светлая голова. Яростный правдолюбец, презиравший любую ложь, хоть большую ложь всей страны, хоть маленькую отдельного человека.  Да и во всём он был выше обыкновенного и земного. И даже походка его была совершенно особенной. Будто он не шёл по земле, а плавно и гордо  плыл как бог Саваоф на небесном облаке.

Словом, в нём заключалась такая во всём исключительность, что я восхищалась им даже тогда, когда он взрывался от гнева. А в гневе он был неуправляем и страшен как разъярённый вулкан. Из-за какой-нибудь чепухи он мог метать  такие громы и молнии, что нас всех разносило по закуткам и даже бесстрашный Тузик, трусливо ужавшись в комок, с визгом кидался спасаться в будку, и сами стены дома, казалось, бледнели и чуть ли не падали в обморок от потрясения.

И только я одна – к удивлению всей семьи -- его не боялась. И тут возникает интересный вопрос: а почему не боялась? 

Смешно сказать, но я дядю Ваню, впавшего в гнев, жалела.

И жалела как раз за то, что взрывался он из-за чего-то мелкого и ничтожного, и мне казалось, что именно это мелкое и ничтожное – вдруг и внезапно --  ворвавшись в его поле зрения, как бы напоминало ему, какая ничтожность и бедность его окружает, отделяя от настоящей жизни, по которой тоскует его душа. Кстати замечу, что мне и сейчас непонятно, откуда, из какого источника в маленькой девочке появилось и оказалась стойким такое взрослое мудрое чувство ощущать в другом человеке   тоску по какой-то высшей,  не существующей жизни.

Да-а, дети – особенный инструмент. Немой, бессловесный, они своим внутренним нюхом чуют взрослого человека гораздо точней и глубже, чем его понимают взрослые.

Словом, жалела и поэтому не боялась. И даже, бывало, тётушка Таня – а она была из бедовых и тоже не слабеньких духом  – но, не решаясь самой вмешаться в бушевание мужа, подморгнёт мне особенным образом, и я, понимая её, интуитивно выдерживала минутку-две, как бы давая излиться самому острому пламени гнева, а потом легко влетала в комнату бушевавшего дяди Вани, и, минуя его грозный окрик, «что тебе надо?!», как бы даже его и не слыша, подбегала к нему, и, чмокнув его самого, куда попаду, в руку или в рубашку,  шептала быстрым, любовным шёпотом: «Помирись с нами… я тебя сильно люблю». И – странное, невозможное дело -  вулкан, стыдясь себя, утихал.

О, драгоценный читатель! Я ещё возвращусь к этой сцене, к этой силе любви, побеждающей гнев. Не зря, не зря мудрецы говорят, что миром правит любовь.

Но об этом мой разговор впереди, а сейчас я хочу продолжить о дяде Ване.

Ещё разок забегая вперёд, скажу, что он с первых дней сорок первого года уйдёт на войну, будет не то лейтенантом, не то сержантом в пехоте, пройдёт всю войну от звонка до звонка, от родной Украины до самого Берлина, или, как он мне скажет однажды «не прошёл, а – прополз», но даже если прополз, то  совершенно по-своему – ни одного ранения!

После войны в семейном альбоме тётушки Тани я наткнусь на его военную карточку. Маленькая, любительская, почти чёрного цвета, она заворожит меня. Дядя Ваня на этой карточке выхвачен в ту минуту, когда он находился в окопе, перед началом боя. Но как он стоял! Подтянутый, аккуратный, гимнастёрка будто с иголочки, будто он стоял не в окопе, перед началом боя, а на параде. Страшно сказать, но вызов, презрение к  смерти  – вот, что читалось на этой любительской карточке.

Она врезалась в мою память как высшая точка в характере дяди Вани.  И позже, гораздо позже, полжизни спустя, когда я основательно упаду в информационно-энергетическое учение и на какой-то лекции лектор скажет, что выражение «смелого пуля боится» следует понимать буквально, так как смелость создаёт вокруг человека энергетический щит, способный отбить даже пулю, я тут же поверю лектору,  мгновенно представив  военную карточку дяди Вани, перед началом боя.

Это было не человек, а  бесстрашие духа. Рядом с ним просто просится слово – взыскует. Это был дух, взыскующий некую высшую жизнь.  Не знаю, какую. Но думаю, эта жизнь мне бы очень понравилась.

Приметы её я ловила в отдельных словах или самых маленьких эпизодах, связанных с дядей Ваней. Помню, мне было лет восемь, время послевоенное, жестокие сталинские времена, когда люди боялись собственной тени, а мы, юные школьники каждый день,  то на русском, то на украинском языке -- как молитву и заклинание --учили стишок о великом вожде и учителе, и каждый утренник открывали голосистым самозабвенным пением, «Сталин – наша слава боевая, Сталин – нашей юности полёт». И вот однажды, заядлая книжница, я читаю в какой-то книжке, что Сталинград назывался Царицыном. Бегу в комнату дяди Вани, он в кресле читает газету.

--Дядя Ваня, Сталинград был Царицыном?!

Из-за газеты нейтральное:

-- Был.

-- А почему же он стал Сталинградом?

Пауза. Складывает газету. Оборачивается ко мне лицом («когда говорят с человеком, смотрят ему в глаза»):

- А потому, мой друг, что во время войны наш великий стратег, вождь и учитель товарищ Сталин навалял под этим Царицыном ха-арошую кучу!…

-- Думай, что говоришь! Ребёнок же! - влетев из кухни, запальчиво крикнула тётушка Таня.

Он обдал её любовной улыбкой:

-- Правда полезна для всякого возраста…

Да, любезный читатель, с этой правдой тоже не сразу поймёшь. Конечно, у каждого человека есть обо всём своя правда, и человечество испокон веков путалось, утверждая её, воевало, уничтожало, губило, стирало с лица земли, жгло на кострах и распинало во имя какой-то сиюминутной правды. И о каждой из этих правд можно поспорить, и каждую можно оспорить, а со временем она вообще  -- как старая тряпка – линяла, а сегодня совсем не стоит ломанного гроша. Живём, понятия не имея, что правда, а что неправда. Но в дяде Ване я ощущала не просто потребность правды, а ярость против насилия лжи, в которой жила страна.

Словом, он для меня был и остался особенным экземпляром среди людей,образцом человека, и я благодарна Судьбе, познакомившей меня с ним.

Ну, а теперь возвращаюсь в довоенное детство. Когда не было ни войны, ни окопной любительской карточки, ни прочего зла.

Было обыкновенное  детство, окружённое теплотой, любовью и сказками. Был дядя Ваня, который каждое утро - свежий после холодного душа, с сияющими глазами и светлым лицом, в полотняной рубахе-толстовке, перехваченной тоненьким ремешком, в соломенной шляпе (в  шляпе!!)  - уходил на работу. Работа его называлась:  гор-исполком! То есть, по моим представлениям, стояла она на горе – иначе откуда бы взялся гор? – и  на такой работе работать мог не любой человек, а исключительно дядя Ваня – красивый как бог Саваоф  и  -- в шляпе!

А вечером, после работы, он обязательно принесёт мне какую-то книжку или заковырку. Это

будут не сказки и не стишки, а - загадки, задачки, ребусы и шарады, это будут хитро переплетённые проволочки-замки, которые я раскручивала часами; и совершенно великолепная небольшая  пластмассовая коробочка с кубиками-цифрами, разбросанными вразброс, которые я должна была выстроить по порядку, от 1 до 15, двигая кубики по полю коробочки, не вынимая их из неё… Словом, это будет всё то, над чем я должна «шевелить мозгами», и это занятие - шевелить мозгами - станет не просто любимейшим из моих занятий, а прямо-таки наваждением.

Каждое утро, уходя на работу, дядя Ваня давал мне задание.

Я так дорожила этим заданием, что утром, едва услышу, как тётушка начинает готовить завтрак, я вылетала в кухню, «Ай, доброе утречко, тётушка Таня!», и - как юла - начинала кружить по кухне: умоюсь мылом «Кармен», тщательно вымою ручки беленьким мылом, потом розовым мылом,  ещё раз умоюсь ( стыдно ж просто сидеть без всякого дела!) и, уже совсем не зная, куда себя деть, наконец усядусь на табурет, уставлю глаза на дверь справа, будто взглядом надеюсь вытащить дядю Ваню из-за этой двери. Как преданная  собачка.

И…

Наконец!

- Доброе утречко, дядя Ваня!!.

-- Доброе, доброе… -- Он подсаживается к столу, неизменно выбритый, бодрый, будто новенькая копеечка. - Позавтракаешь за компанию? Приглашаю.

Я, стесняясь, что  он ко мне обращается будто ко взрослой,  опускаю глаза:

-- Спасибо, не хочется…

-- Вольному воля…

Господи-и, господи-и-и…

Да он и сам распрекрасно знает, что никакой еды мне не хочется! Еда вообще не моё удовольствие. Моё удовольствие сидеть напротив него, исподтишка наблюдать, как красиво – ножом и вилкой! -- он ест, что-то спросит, что-то скажет, пошутит над кулинарным талантом тётушки, а для меня при этом заметит, что я должна приглядеться и намотать на ус  кое-какие тётушкины колдовские уловки, потому что «сердце мужчины без подобных уловок - не завоюешь».

-- Да, мой друг, кулинария – опаснейшее оружие в руках женщины…

Я понимаю, что насчёт сердца мужчины и колдовского оружия  он говорит нарочно, чтоб обрадовать тётушку Таню, его игривость меня смущает, и, опустив глаза, я стеснительно улыбаюсь. 


Но! Наконец он поел. Подымается из за-за стола, одёрнул рубаху-толстовку,  тронул-поправил тоненький ремешок, снял с вешалки шляпу (шляпу!!):

-- До вечера, дорогие друзья…

-- Как до вечера?! - слетев с табурета, бросаюсь я следом за ним. - А задание?!!

Он застревает в дверях:

-- Неужели забыл?

-- Конечно, забыл!!!- кричу я в ужасе, панике, непонимании.  Каждое утро одно и то же: забывает дать мне задание! (и только потом-потом, когда сама стану мамой и буду  осваивать науку, как привить дочке желание к чему-то хорошему, только потом оценю великую цену его «забывчивости»: он ничего не хотел навязывать мне, он ждал моего хотения).

-- Извини, - говорит он серьёзно. - Значит, слушай: волк, коза и капуста…  Перевези через речку, в лодке только два места, и чтоб коза не съела капусту, а волк - козу…  Всё ясно?..

Ещё бы!

Он спускается по ступенькам, вниз, к огородам, к широкой дороге. Он не ходит короткой верхней дорожкой, на которой надо ужаться от всяких чертополохов. Он ходит вот этой длинной, широкой, пахнущей близкой речкой. Он выбрал эту дорогу, потому что - как-то мне объяснил - «человеку с утра основательно надо размяться».

Он знает всё, что надо для человека!

Как-то, роясь на чердаке, я наткнусь на странную книгу с нерусскими буквами. И он скажет, что это учебник латинского языка, над которым в гимназии мучилась бедная тётушка Таня, совершенно не понимая, зачем ей этот мёртвый латинский язык. А между тем, скажет он, латинский язык - язык медицины, и каждый грамотный человек обязан прочесть хотя бы рецепт, который выпишет ему доктор. И конечно целое лето – желая быть грамотным человеком -- я буду мусолить латинскую книжку,  уча латинские буквы. А после войны, когда я подрасту, он выпишет мне «Пионерскую правду», так как «любой гражданин должен знать, чем живёт его общество и страна». Это с лёгкой его руки я приобщусь к журналистике, обществу и стране, а став журналистом, не сойдусь с газетой  характером, презирая её за трусость и ложь, ненавидеть которые опять же меня обучил   дядя Ваня.

Но всё это будет потом.

А сейчас, еще довоенная девочка - как только светлая из соломки шляпа скроется в густой зелени - я сорвусь со ступенек крыльца, закопаюсь в каком-нибудь закутке, ладонью расчищу в песке площадку, разрежу её пополам длинной линией, эта линия - речка, слева от речки три  разных камушка: волк, коза и капуста…

И может или бежать или тянуться день, меня будут звать завтракать и обедать, дорогие подружки Валька и Алка три раза сбегают к речке, потом, откопав меня в моих зарослях, молча, понурив головы, горестно  будут стоять, вздыхать и сочувствовать, но ни одна не скажет и слова, не выдавит звука, понимая, что всё бесполезно… Куклы, качели, скакалки, речка, завтраки и обеды - всё  просто не существует, пока волк, коза и капуста не окажутся на другом берегу целыми и невредимыми.

И, конечно, само собой, наука шевелить мозгами станет моим состоянием. В школе я буду отличницей и первой по математике…

Но, думаю, всё это ерунда по сравнению с главным.

Главное было в том, что в дяде Ване я впервые увидела не просто масштабную личность, а мне приоткрылось, что есть в человеке неутоляемый голод духа по такой совершенной жизни, которой, наверняка, и нет на земле.

Послесловие

Боюсь повториться, любезный читатель, но просто необходимо сказать, что о голоде духа и совершенной жизни я в неполных четыре года понятия не имела. Я и слов таких не слыхала. Да и откуда было бы взяться таким словам в нашем доме, запертом в яме на отшибе провинциального городка, во дворе которого за весь день ничего не увидишь, кроме кроликов-курочек да рыжего Тузика, и ничего не услышишь, кроме коротких – от силы в две фразы -- незначащих  разговоров о чём-то сугубо бытейском  и как бы безликом.

Но тем более возникает вопрос вопросов: откуда?!

Откуда же, из чего  появлялась та щемящая боль восторга и поэтическая приподнятость, с какими девочка Лидка ощущала и сам дом, и курочек-кроликов, и звёздное небо, и обитателей дома, живущих обыденной прозаической жизнью, в которой ничем поэтическим даже не пахло?

Откуда в маленькой девочке этот особенный взгляд сквозь реальность бедного захолустья с его  лопухами и чертополохами, увидеть другой – волнующий мир? Будто внутри этих детских глаз были ещё и другие глаза, способные видеть то, что скрывалось внутри реального скучного мира?

И что особенно интересно?

Это ведь был не какой-то придуманный девочкой мир, какой способен придумать взрослый мечтатель или фантаст. Это был её естественный мир. Реальность в реальности, какую она ощущала духовным внутренним зрением и, кроме этой ощущаемой ею реальности не было для неё той будничной серой жизни, какой и была настоящая жизнь.

Но откуда в ребёнке это духовное зрение? Эта почти колдовская способность видеть мир изнутри и даже мир взрослого человека, его смыслы, токи и качество гнева?

Ответ на этот вопрос один: Природа.

Это она одарила меня способностью видеть мир в двойном отражении, внешнем и внутреннем. Сразу смотреть на две реальности, одна вытекающая из другой. Не знаю, как у других людей, но мой журналистско-писательский опыт  с первых робких шагов будет попыткой придать скрытой реальности более важный смысл, чем открытой. Книга «В поисках мира…»  -  не исключение. И только поэтому мелкие эпизоды моей маленькой, бедной  жизни вызывали во мне  глубокие и как бы даже не адекватные переживания.

Но, пожалуй, на этом я и закончу главу о том окружении, какое  выпало мне в  самую первую пору детства.  Я не стала рассказывать обо всех гончарах, лепивших меня, и даже о  важных  – матушке Ольге Прокофьевне,  отце Василии Григорьевиче и сестричке Тамарочке, каждый вечер на сон грядущий читавшей нам сказки и прочие книжки. Не рассказала о том, как  эти ежевечерние  посиделки  под керосиновой лампой с лукавым и мудрым Пушкиным – через его ленивых Солтанов, жадных старух и попов, коварных цариц шамаханских и находчивого, всепобеждающего Балду, словом, через кладезь его  героев  -- раздвинули границы моих представлений о человеке, и даже подозреваю, что именно эти сказки--  «сказка ложь, да в ней намёк» -- разбудили во мне   интерес к характеру человека, ставший пожизненным интересом. 

Но -- увы и увы! --   всего не расскажешь.  

Хотя мне и жаль пропустить полноту науки, какая формировала меня с первых моих шагов на земле, закладывая основы моей будущей личности.

Впрочем,  есть ещё один важный момент, мимо которого невозможно пройти.

Раздумывая над своим ранним детством, я сделала вывод, что самым большим богатством этого времени для меня оказалось то, что все мои гончары, всё моё окружение –  и особенно грозные наши мужчины дядя Ваня и отец Василий Григорьевич  (молчун с неизменно зажатой в зубах сигаретой, прямо не человек, а дьявол в облаке папиросного дыма) --  все они любили меня.

А за что меня можно было любить?

Я была сложный ребёнок. Жёсткий, упрямый, трудный. Меня невозможно было сдвинуть с моих внутренних  намерений, я раздражалась и криком кричала, когда меня отрывали от любимых занятий. Фраза матушки «оставьте в покое эту рогатую!» сопровождала меня всё детство.

Любить меня было не за что.

И вот, пиша книгу «В поисках мира…» и  мучась над этим вопросом, я, наконец, догадалась: они любили меня потому, что я их любила. 

Этим внутренним зрением в каждом я видела что-то редкое, ему самому дорогое, и хваталась за это редкое, и ценила, и восхищалась. И даже когда они держали дом в напряжении, я их не боялась, я бежала к ним мирить и мириться, и они подчинялись. А почему подчинялись? Да потому, дорогой читатель, что подчинялись они не мне, а той любви, которой я их любила. Моя любовь возвышала их. Они дорожили ею и не хотели терять.

Да, любовь – великая вещь.

Не зря мудрецы, познавшие мироздание от самых его основ, учат нас, что Творец, Высший разум, Сила отдачи, Природа, назовём эту Силу как кому хочется – это и есть любовь. Миром правит любовь!

Господи-и-ии!.. Как же мы далеко ушли от неё!

На этом уже окончательно подведу черту под первым периодом жизни девочки Лидки, неполных четыре года, лицо в конопушках, стрижка казанчиком.

Грянул июнь сорок первого года, началась Великая Отечественная война, жизнь моей Родины и народа круто переменилась.

Война покорёжила и мою судьбу.   В одной из первых бомбёжек я была ранена в ногу, безрезультатно лечилась дома, да какое могло быть лечение, если мой дорогой Вознесенск оказался оккупированной территорией? И только где-то к концу войны я попала в немецкий госпиталь, после него -- в советский ( в Одессе),  где на моих страданиях поставили точку. Семилетняя девочка, в феврале 1945 года я вернусь из госпиталя в родной дом без ноги.

Моё светлое детство резко оборвалось.    В книге «Моя война» я рассказала об этом. Да, дорогой читатель, война – жестокий гончар, и я удивляюсь прочности глины под именем Лидка, сумевшей себя сохранить под её беспощадным гончарным кругом.

Но такими были подарки моей Судьбы. Их-то мы и рассмотрим в будущих главах книги.

Лидия Латьева

Глава II, эпизод 2 из книги «В поисках мира, в котором живём: поговорим? подумаем?»