ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ

                                                          

Есть повсеместно обычай славный:

Приходят свадьбы к огню бессмертья,

Жених с невестой кладут на камни цветы любви...

И мы с тобой сюда пришли:

«Огонь святой – благослови!»

Мне дорог свет огня и вечный миг молчанья,

В сердце у меня живёт его сиянье.

Пусть любовь моя всегда достойной будет тех минут...       

 (любимая песня Галины Васильевны)                                                                 

                                                                      

                                                                      

Об этой семейной истории я услыхала случайно.

Просто как-то в тёплой компании одна симпатичная женщина не то, чтобы жалилась, а невольно вздохнула о своих семейных печалях: её сын разошелся с женой, а невестка забрала ребёнка и запретила отцу и бабушке видеться с ним. А ребёнок вырос под крылышком бабушки, привык и любит её, и вот вырвет момент, бабушке позвонит украдкой, и иногда ничего не успеет сказать, а только быстро-быстро шепнёт: «Бабуля, я тебе очень и очень люблю!» И – бросит трубку. Как вор. А бабуля после такого звонка – больная. И плачет, и не может уснуть, и рвёт свое бедное сердце одним и тем же вопросом: «Ну неужели невестке легче от того, что и ей, и ребёнку – плохо?..»

Ну и конечно, слово за словом,  и казалось, все мы знаем такие истории: разойдутся муж и жена, у каждого своя правда, характер, права, своя душевная культура – или скорей бескультурье – и вот начинают дёргать ребёнка каждый к себе и в такой, бывает, войдут азарт, что ой-ой-ой! какая  ненависть задымится вокруг дитяти и в какие  превращаются рожи ещё вчера прекрасные личики мамы-папы-бабушки-дедушки. И естественно уже никакая статистика не подсчитает, каким душевным надломом рассчитывается бедный ребёнок за безумие взрослых.

            

Больная тема нашей семейной жизни – культура развода. И только тронешь её, как тут же сам собой и возникнет вопрос: да неужели действительно разводиться можно только врагами?

И вот тут – в самом пылу разговора – одна женщина неожиданно говорит: «А я знаю совсем другую историю: муж с женой разошлись, но сохранили добрые отношения, и у их сына есть и мама, и папа и бабушки с дедушками. И никто ни в кого не плюёт».

Скажу откровенно – чтоб никто ни в кого не плевал – я таких случаев не встречала. И с этой минуты прямо прилипла к женщине: познакомьте да познакомьте, и, видно, так надоела, что она наконец познакомила.

Был зимний холодный  день -  слякоть, снег, ветер.  На улице Сальвадора Альенде, куда позвал меня адрес, ни одного фонаря. И я, покружив в темноте, в конце концов набрела на искомую девятиэтажку. И вот сижу, греюсь, пью горячий душистый кофе и наслаждаюсь всем, что вижу вокруг: двухкомнатная квартира, уютно, чисто, в  тонкой высокой вазе осенние жёлто-красные листья… А красавица кошка Мурка – с зелёными египетскими глазами – убегает от своего малыша Будулайчика, а он, растяпа - и вот же имечко нашлось подходящее – Будулайчик – он безнадёжно ищет её, так и мелькают его потерянные глаза то под столом, то в прихожей, то на стуле, но Мурка – мамаша ещё называется! – спряталась на окне за штору и следит за ним настороженным глазом.

Хозяйка дома Галина Васильевна разговаривает со мной, угощает этим прекрасным кофе, но глазами тоже следит за кошкой, и вдруг, уже не стерпев её коварства, срывается с кресла – «Ах ты бесстыдница! – удирать от дитяти?! – гневно срамит она Мурку, и, подхватив бесприютного Будулайчика, прижимает к себе, целует и, нежно зажав в ладонях, протягивает в мою сторону: «Вы только гляньте на это чудо! Такого чуда я в жизни своей не видела!»

Я и смотрю. То на котёнка, то на неё. И он – чудо: смешной, нахохленный, весь в растопырку, как воробей. Но и она – тоже чудо. Такого я тоже не видела: худенькая-прехуденькая, как бледный тоненький стебелёк, а волосы – светлый пушистый шар. Она похожа на одуванчик, и кажется, дунь на неё, а оно и – рассыплется…

Но конечно, не дую.

Сидим, говорим о жизни. И я сразу заметила, что раньше всего – раньше, чем о себе и даже раньше, чем о сыночке Сенечке – Галина Васильевна стала рассказывать о своём отце. Так и буду слышать весь вечер: папа, папка, папульчик, папуля… И рядом с ним как бы само собой возникнет то вздох, то улыбка, то сияющий взгляд, то слеза. И хоть папы нет уже на земле, но думаю, эту семью не понять, если не знать о папе.

Папа  - Василий Степанович Махортиков – родился в Сибири. Вырос в детдоме, хорошо попил из горькой чаши сиротства и кажется, запросто мог или сломаться, или озлобиться, но он оказался из крепкого материала: не плакал, не ныл, не ворчал на судьбу, не подсчитывал тумаки, а взял да и выстроил личную жизненную колею и смело пошёл по ней, полагаясь на самого себя. Прежде всего он обучился многим дельным профессиям. Был он и токарем, и  наладчиком, и слесарем, и  лекальщиком, и ваяльщиком, а ещё он был толковым рационализатором, страстным шашистом и шахматистом – словом, был он редкий мастеровой, золотые руки и светлая голова, и где бы он ни работал – цены ему не было. И характером был он человеком неординарным: негромкий, несуетливый и такой основательный, что ничего пустого – ни слова, ни человека  - терпеть не мог. И, видно, всем этим так привлекал самых разных людей, что даже в сухой газетной статье – вот она у меня перед глазами – не сдержал журналист души и признался, что рядом с таким человеком и сам становишься выше.

Так выглядел папа со стороны, глазами людей. А глазами родных – жены Юлии Михайловны и дочерей Гали и Иры – он выглядел ещё лучше.

И Галина Васильевна – как бы смеясь над теорией, вроде выверенной жизнью, будто детдомовцы растут неисправимыми эгоистами и разрушителями семьи – не раз и не два повторит, что такого домашнего тёплого человека как папа сама природа не каждый день создаёт.

Вот, например возьмём её дом – а родители жили в Каменец-Подольском, сюда приезжали только гостить – но и в этой квартире, куда глазом не поведи, все ремонты, обои, карнизы, лоджии, полки, шкафы, даже вот эта маленькая скамеечка в резиновых наконечниках, как в кокетливых сапожках, каждый гвоздь и крючок – всё в этом доме задумано, вбито, приклеено, встроено, подвешено, отрегулировано, отшлифовано – золотыми руками отца. Больше того. Смешно сказать, но все ложки, миски, кастрюли в первый же свой приезд – отец пошёл в магазин, накупил, принёс, подарил. Такой человек: его никогда ни о чём не надо было просить, не надо было давать никаких поручений, он сам понимал, в чём нуждается дом, чтоб сделаться настоящим домом – удобным, уютным, желанным.

            

А ещё он ценил хорошее, лёгкое настроение. И как бы там ни устал на работе – дверь открывал с улыбкой, шуткой, приветливым словом. Поэтому  самый будничный день их семьи не знал ни усталости, ни раздражения, ни громкого голоса, ни недовольного взгляда. А праздники – тоже благодаря отцу – действительно были праздники. Он умел сочинять удивительные подарки. Например прогулку по лесу. А однажды, восьмого марта, пригласил дорогих своих женщин в путешествие по родному городу.  И столько он им рассказал интересного о какой-нибудь улице или доме или мосте, столько открыл неожиданной красоты, что их родной Каменец-Подольск после этого дня из затрапезного городишки превратился в удивительный город, с богатой историей и культурой.

 А еще-ещё: папа свёл её с музыкой.

           

Он и сам играл на нескольких инструментах: на баяне, балалайке, гитаре, и парнем был музыкантом, без которого не проходили  молодёжные гулянки. И конечно, своих дорогих девчонок – Галю и Иру –  он сам повёл в музыкальную школу.

Старшую Галю привёл буквально, за ручку. Правда Галя его подвела, заробела, и на экзамене не то чтобы спеть, а голову опустила, воткнулась глазами в пол и рта не раскрыла. Но отец честное слово комиссии дал, что она музыкальная девочка, что у неё -  исключительный слух. И такой он был уважаемый человек, что слову его поверили, Галю зачислили в школу, и не ошиблись. Среди вороха фотокарточек я выбираю вырезки из газет и журналов и на каждой любуюсь маленькой Галей: белый передник, огромный бант, неземное, воздушное существо, в руке неизменная скрипка, в  лице недетская глубина. Не ошиблись отец и школа: со второго класса Галя уже давала концерты, играла сложную музыку, и восторженные рецензии пророчили ей блестящее будущее. 

И действительно скрипка стала её судьбой. 

Позже она закончит знаменитую одесскую школу Столярского, потом будет консерватория, оркестры Молдавии, с  танцевальным ансамблем ЖОК она объездит полмира, увидит редкие страны и диковинные чудеса, в знаменитых залах знаменитых столиц остро-остро, прямо слёзы сами бежали из глаз, всеми своими  чуткими чувствами ощутит уникальность своей земли и культуры. И не раз, и не два за время долгих наших с ней разговоров, растянувшихся на целые годы, за всё самое лучшее в своей жизни – за скрипку, за музыку, за прекрасных учителей, за дальние страны, за прекрасную маму и любящую сестру, за этот ухоженный тёплый дом – она скажет спасибо – отцу. 

А чаще всего она будет рассказывать о его удивительной доброте. И за её рассказами, улыбкой, слезой я увижу такого тонкого человека, о каких давненько уже не слыхала. Он так любил жену и детей, так охранял их от грубости жизни, так чувствовал их женскую хрупкость и уязвимость, что даже просто по имени ни жену, ни девочек не называл. А называл смешными, ласковыми, самодельными именами: мульчик, Галямчик, Иринчик…  А когда у Галины Васильевны родился сын Сеня, его называл – Енчик.

            

Словом, есть и такие люди. 

Не одними гвоздями строил он дом, строил собой – сердцем, душой, человечностью. Умел вслушаться и открыть не только тончайший слух своей дочери, умел вслушаться в её душу. Умел самое трудное – сегодня всеми нами как бы уже и забытое – разговаривать с женой или дочкой. Бывало, приедет к Галине Васильевне – она прибежит с работы, увидит его ботинки под вешалкой и взвоет от счастья, и повиснет на папиной шее, и обцелует его всего, а он обцелует её, и в мгновенье из взрослой самостоятельной женщины она превратится в ребёнка, а от папы исходит такая защита, что всё  самое трудное и неразрешимое рассыпалось как пыль, и она дождаться уже не могла минуты, когда. пообедав, отец возьмёт свои сигареты, кивнёт в сторону ванной, предложит: «Пойдём подружимся?…» Был у них в ванной такой специфический уголочек, исповедальное место, и Галина Васильевна радостно схватит вот эту маленькую, им же сработанную скамеечку в резиновых чёрных сапожках и чуть не вприпрыжку бежала следом.  Они садились лицом к лицу, глазами в глаза и тихо-тихо, только между собой, шептались за жизнь. И могли шептаться часами. И она рассказывала отцу всё обо всём: и как живёт, и что думает, и что чувствует, и кто обижает, и чему радуется, и какой камень лежит на душе. А он курил, слушал. И ни разу  она не увидела нетерпения или скуки в его глазах. Ни разу не услыхала резкого слова или невнятного мямленья. Он всё принимал близко к сердцу, всё понимал, и любую беду мог развести одним единственным точным словом. И кто знает, но может  вот в такие минуты и возникает между людьми истинное родство – родство не просто по крови, а родство взглядов, чувств, мыслей,  духа, особый душевный слух, которым и создаётся такая семья, как эта: дружная, бодрая, ласковая. 

Таких ласковых слов, как у них, не то чтобы в жизни, но даже и в книжках я не встречала.

И это не просто слова, это особая нежность души, это такая готовность тратиться друг для друга, будто они не разные люди, каждый сам по себе, а  один организм. Вот, например, мы с Галиной Васильевной проговорили ночь напролёт – а всего не расскажешь – и мы решили встретиться снова и уже основательно посидеть, поговорить, посмотреть семейный альбом… И тут неожиданно оказалось, что альбома как раз и нет. Есть целая куча карточек, полный ящик письменного стола, но до альбома время ещё не дошло. Но зато у мамочки Юлии Михайловны целая стопка альбомов, и Галина Васильевна тут же, ночью, звонит в Каменец-Подольск, и, кажется, не успел отключиться её телефон, как мамочка Юлия Михайловна уже здесь, в Кишинёве, уже примчалась, уже привезла пять тяжеленных альбомов – и как только она дотащила такой непосильный груз?  – а с ними целый ворох подарков, и для Сенечки, и для Галочки, и от неё  и от Ирочки. А к слову сказать,  все три женщины – редкие умницы, рукодельницы, мастерицы, выдумщицы. Они и сошьют, и сварят, и испекут, и свяжут, и каждый раз сочинят одна для другой что-то совсем небывалое, и, пока я восхищаюсь подарками, то одним свитером, то другим, то третьим, Юлия Михайловна – просто играючи – и дом перемыла, и ковры освежила, и расставила, как надо, цветы, и наварила, и нажарила вкуснейших блюд, и накормила нас с Галиной Ивановной, а прибежал из школы Сенечка, накормила и Сенечку, и научила есть из мисочки этого неумёху Будулайчика, а бесстыжую Мурку пошлёпала тапочком по хвосту, за распутство и чёрствость к собственному малышу. И всё вокруг как бы вмиг оживилось, расцвело, засияло глазами и, кажется, стены дома и те расплылись радостными улыбками, шепча счастливыми голосами: мамочка приехала!

И сама Галина Васильевна под крылышком мамочки на глазах как бы сбросила годы и превратилась – в дитё. И вот сидит за кухонным столиком, ноги поджала, медленно, наслаждаясь каждым движением, выбирает кости из рыбы, лицо оживлённое, глаза вчера были серыми, бедными, грустными, теперь голубые, и она, сияя глазами, нарадоваться не может, что мамочка уже здесь и что скоро приедет ещё и  Иринчик, и что светлей и счастливей минуты, чем та, когда  семья собирается вместе, у неё не бывает. И конечно, едва сказала слово семья, как разговор опять закружил вокруг папы: Галина Васильевна вспомнила, Юлия Михайловна добавила, и теперь за каждым вроде мелким житейским случаем я папу вижу уже гораздо сложней: не просто мудрый и добрый, не просто честно и бодро проживающий каждый день, а – линия жизни, философия человечности, во всём упорная верность  своему пониманию назначения человека.

И вот притащили альбомы на кухню, внимательно перебираем карточки и неожиданно открываем, что внешне сёстры совсем не похожи: Галя – светлая, Ира – тёмная, Галя худенькая как лоза, Ира – плотная, угловатая, в папу, Галя любит варить, Ира – печь, Галя – шить, Ира – вязать, Галя – скрипачка, Ира – музыковед. Кажется, разные как нарочно. Одно общее: обе не от мира сего. Юлия Михайловна наконец освободилась от своих бесконечных домашних дел, присела к столу, смотрела-смотрела то на карточку Гали, то на карточку Иры, что-то вспомнила, рассмеялась: действительно обе не от мира сего. Как-то даже учительница – «уж до чего эти бедные учителя романтики!» – но и та удивилась: «И как вы воспитываете своих детей? Всё у них или розовое или голубое, другого просто не знают!» Да, обе не от мира сего. Хотя во всём остальном очень разные, и Ире – по мнению Юлии Михайловны – не хватает Галиного благородства, а уж точно чего не хватает Гале, так это Ириной практичности. У Гали всё – и карман, и дом, и душа – всё нараспашку. А значит, любой подходи, бери, выгребай, ничего ей не жалко!

Она и ребёнком была такая. Как-то Юлия Михайловна купила два килограмма  «Белочек», были такие конфеты, дорогие и вкусные. Купила, высыпала в вазу, пусть, думает, стоят на виду, пусть дочке захочется, так и схватит одну. Приходит после  работы, а ваза – пустая. Даже бумажечки нет для запаха! Юлия Михайловна своим глазам не поверила: «Галочка, дочечка, а куда ж они делись?» А дочечка и ручками развела: «Нет, мамочка, детки съели!»  Юлия Михайловна растерялась: как это съели? Ну угостить, ну по одной, ну, по две…Но там же два килограмма! А Галочка видит, что мама расстроилась и с отчаяньем: «Мамочка! Они ж так хотели!…»

Юлия Михайловна рассказывает эту историю и смеётся, карточка маленькой Гали дрожит в руке. Такой была она в детстве, такой и осталась. Вот зайди в её дом любой человек, вот попроси он чего-нибудь – деньги, красивую кофточку, магнитофон – всё отдаст тут же. Иногда и сама наперёд забежит и предложит. И конечно, низкие люди не прочь нажиться на этом. Как-то один негодяй… Вспомнив про негодяя, Юлия Михайловна спросила с неожиданным интересом: «Галя, а как вообще он попал в твой дом?» Галя нежным движением стёрла косточку с пальца: «Не знаю, пришёл с ребятами, я думала, чей-то друг». Значит, пришёл с ребятами, она думала чей-то друг, а он выследил, вычислил и доходы и характер хозяйки дома, и наутро примчался к ней и, убиваясь над своей безвыходностью,  попросил для спасения жизни, на время, потом купит, отдаст – магнитофон, вещь тогда дорогую и редкую Она, конечно, дала. А  время прошло, она стала разыскивать друга друзей, и он, нагло глядя ей прямо в глаза, сказал, что никакого магнитофона не брал и не думал брать. И вот же характер у этой Гали! Она же, столкнувшись с подлостью, не просто там плачет- переживает, подлость – бьёт её наповал! Но время проходит, она перемучится, переплачет, перепьёт ведро каких-то лекарств, тысячу раз себе слово даст, что подобное не повторится, а новый несчастненький подвернётся, и всё происходит сначала: верит, жалеет, последнее отдаёт. Прямо как в детстве с конфетами: они ж так хотели!

Юлия Михайловна, говоря о Гале то рассмеётся, то головой покачает, и даже понять не могу: она осуждает или всё-таки одобряет дочкино великодушие. Наконец понимаю: не-ет, ей нравится Галино благородство. Другое ей больно: время наше такое, великий соблазн эта лёгкая жизнь, роняют люди себя ради выгоды, и доброта из достоинства как бы стала уже изъяном, а добрый, доверчивый человек – дураком.

Но Галина Васильевна, слушая нас, решительно отодвинула тарелочку с рыбой и несогласно мотнула  пушистым шаром волос: да о чём вы так сокрушаетесь?! Да разве можно так рассуждать?! Да самое лучшее на земле, да всё, чем держится жизнь и сердце, строится – добротой! Она смотрит на нас, в глазах  несговорчивость, и, загибая пальцы, начинает считать друзей, и какое имя ни назовёт – один лучше другого, и за каждого она душу готова отдать, и они тоже не раз и не два выручали её. И я услыхала и про Наташеньку Штефанец, и про Томочку Фатееву, и про Василия Гою, и про Мишу Красникова, и столько хорошего услыхала, что ясней ясного поняла: друзья, сердечность, доверие – это не просто даже опора  дома и сердца, это – отцовская линия доброты,  философия жизни. И  линию эту уже никакой негодяй разрушить не может!

           

Её бывшего мужа зовут Сергей.

            

Вот он на карточке из альбома: высокий, глазастый, элегантные белые брюки, в руке саксофон, не человек – сияние праздника. И появился он в её жизни как праздник: училась в одесской консерватории, молодость, музыка, прогулки у моря, подарки, любовь. И поженились они романтично: в новогоднюю ночь. И Серёжа тоже добрый-предобрый, вечно, бывало, притащит в дом то бездомную собачонку, то бездомную кошечку. Он притащит, а Галя отхаживает. Сколько их было? То Рыжик, то Тобик, то Муха, то эта прожорливая афганка… Но Галя своих трудов для собак не жалела: ей нравилась доброта её мужа. И вся их жизнь ей нравилась тоже: работали вместе, в одном ансамбле, и всё у них было вместе: и гастроли, и новые города, и новые впечатления, и общий успех, и общие неудачи, вместе разучивали новые песни, и песню – про вечный огонь верности и любви – полюбили всем сердцем,  пели в два голоса, и песня в их исполнении имела блестящий успех. И  когда однажды Галя – только на день! – уехала в другой город, она отослала Серёже – десять открыток! А когда родился сынуля, она назвала его не именем папы, а именем свёкра – Сенечкой. Потому что и свёкр Семён Афанасьевич, и свекровь Ольга Андреевна тоже сделались для неё родными и дорогими людьми, и она понимала, что и Сенечка, и её семья  им тоже родные, и это уже – навсегда, на всю жизнь, до конца.

Всё разрушилось неожиданно, быстро и резко.

Однажды у Гали случилась беда с ногой: какой-то странный процесс, боль, бессонница, стоны, крики, беспомощные врачи, безвыходность и отчаянье. И как раз в это время Серёжа встал перед ней, смотрит в глаза и говорит: « Я полюбил другую, мне нужен развод».

Вот так, без всяких там фиглей-миглей, по-современному.

И она – тоже по-современному, она же помнила их влюблённые клятвы никогда не держать друг друга долгом – она ничего ему не сказала, своими руками разрезала гипс, и, еле-еле передвигаясь, добрела до суда, разводиться. И – разошлись. Быстро, согласно, ничего не делили, не выясняли, не упрекали. Даже судья растерялась. Но их решимость её поддержала, и она развела. После суда муж пошёл наслаждаться новой любовью, а – она? Она пошла в садик. За сыном.

Сегодня Галина Васильевна восхищается мужем: прямой, порядочный человек, весь нараспашку, не стал как другие, врать, юлить, мучить; отрезал, и – делай, как знаешь!

Но это сегодня.

А тогда она даже сама не знает, как выжила. У неё земля пошла под ногами, Она потерялась так, что первое время после развода в дом боялась войти и жила у Наташи. Первые годы – спать не могла. Она жить – не могла! Жила как в тяжёлом сне: вот душит тебя кошмар, а ты не проснуться, не убежать, не крикнуть. В висках, в голове, в душе стучало безостановочным стуком одно только слово: муж, муж, муж…

Так что же такое муж?

До этого всё было ясно: вот он – папульчик, муж её мамочки: верность, прочность, защита, и во всём такое родное, будто вы созданы из одного материала и одного кровотока. Она думала, все такие. Она думала: вот это и есть черта любого мужчины. И для любого: дом, жена, дети – это такое ж его, как и рука, сердце, печень…

А оказалось, муж – это что-то другое. 

Вот он любит, смотрит тебе в глаза, поёт с тобой одну песню про вечный огонь верности и любви. А однажды полюбит другую и ударит тебя под дых, и ты задохнёшься от боли и ужаса, и уже на всю жизнь застрянет в тебе: пе-ре-сту-пил!!!

Но как жить, кем себя ощущать и держаться чем, если – переступил?!

            

И как же мне хочется вот в этом месте сделать  хоть маленькую паузу и ещё раз всмотреться в лицо этой женщины и хоть что-то понять о ней. И вот смотрю, вижу: это не женщина – тоненький стебелёк, одуванчик, из-под пышного шара волос не то голубой, не то серый взгляд, и  такая скромность во всём, и даже будто ужатость, и даже эти глаза будто стесняются быть  голубыми и яркими и западают в серый неброский цвет. Но откуда тогда её сила – всё пережить?

 Она сказала, что спасла её доброта людей.

Мамочка Юлия Михайловна, услыхав про развод, взяла отпуск, примчалась, мыла, стирала, пекла, кормила, накупила Галочке кучу подарков – и пальто, и туфли, и сапоги, и всё, что глазами увидит, то и купит – спустила все свои сбережения, и – чёрт с ними! – только б отвлечь, развлечь, обрадовать,  спасти свою девочку, свое униженное – брошенное – дитё! И спасая, упрашивала об одном: «Галочка, доченька, не думай о нём! Работай! Работа – любую боль  перетрёт».

 Да, её спасла доброта.

Она, например, даже не знает, что подумали о разводе свёкр и свекровь. Но она уже никогда не забудет, как в конце каждой недели, каждую пятницу, возвращаясь после работы домой, она находила свой дом перемытым и перечищенным от пола до потолка. Это Ольга Андреевна и Семён Афанасьевич всё убрали, перетрусили, помыли, почистили, холодильник нагрузили едой, а от свёкра всегда отдельный подарок – бутылочка домашнего вина, плотно, забитая бумажной, надёжной  пробкой. А на столе записка: «Сенечку взяли к себе, не волнуйся, ждём в воскресенье к обеду».

Она сказала, что спаслась добротой. А потом долго-долго молчала, вытерла набежавшие слёзы и повторила: «Спасла доброта».

Как-то встретилась с дирижёром Василием Гоей. Не встреча – сама случайность, просто столкнулись на улице, задал ей дежурный вопрос: как, мол, живёшь? А сам он – чуткий, тонкий, замечательный музыкант. А человек во всём человек, и он сразу почувствовал всю глубину её горя и предложил: «Идём в ЖОК! Поездки, нагрузка страшнейшая, некогда будет страдать!»

Она заметалась: как в ЖОК?! Какие поездки? А – Се-неч-ка?! Но мама – вот, кто у них самый решительный человек – мама вмешалась и спокойно, смело сказала: «Иди! Сенечку заберём к себе, хуже не будет».

И она пошла в ЖОК.

И жизнь её завертела: одна программа, вторая, третья, гастроли, поездки, гостиницы, переезды, концерты… нагрузка страшнейшая. Бывало, концерт закончится поздней ночью, а в четыре утра уже снова: подъём, чемоданы, дорога, вокзалы, километры пути, чужая страна, лица чужие, чужая речь, а впереди – новый концерт, И играть надо, как надо. И выглядеть надо, как надо. Каждой клеточкой понимала: не себя представляешь – страну, её достоинство, выдержку и культуру.

Жизнь завертела.

Как-то в Никарагуа их повезли на вулкан Самосы. В этот вулкан диктатор Самоса сбрасывал детей своих врагов. Галина Васильевна ехать боялась, ждала увидеть что-то ужасное. А увидела редкую красоту: чёрный – как чёрный панбархат в театре – кратер, а по нему   гнездятся цветные птицы: красные, жёлтые, синие, зелёные… летают, выводят птенцов, щебечут. Её буквально пронзило, что над кратером смерти – цвела и шумела жизнь. Она   глазами увидела, как это рядом: чёрное-белое, зло-добро, живая сила созидания - мёртвая разрушения, вечная жизненная борьба. И видно, хочешь или не хочешь, можешь или не можешь, но в этой борьбе любому из нас приходится выбрать – своё.

Она выбрала – дом.

Она всегда была человеком домашним. И теперь тосковала о доме. Бывало, доберётся после  концерта до гостиницы, ночь, усталость уже запредельная, на сон иногда отпущены крохи, но ей всё равно не спится. Достанет карточку Сенечки – вот она эта карточка, с  которой Галина Васильевна не расставалась: черноволосый глазастый мальчик углублённо катает  какую-то редкую супермашину. Она поставит карточку перед собой, и все  слова, всё самое-самое нежное, что дома шептала ему на ушко, перешепчет вот этой карточке: дорогой, единственный, ненаглядный, любимый, радость моя, мальчишечка, Сенчик, Сёмушка, Сенемушка, Сюшка, Енчик…

А утром опять: чемоданы, вокзалы, дорога, чужая речь и лица чужие.

Однажды поезд их задержался, сидят на вокзале, чужой иноземный город, предрассветная тьма, утренняя прохлада и сырость, гнетущее одиночество… И вдруг видит в доме напротив, в окошке, зажёгся негромкий, приглушенный свет. И она всей душой ощутила: дом, тепло, сонное дыхание ребёнка… И её захлестнула та-акая тоска! Она ужаснулась сама себе: «Боже! Зачем я здесь? Кого я убила, чтоб скитаться по белому свету, будто бездомная? И как они там, без меня?..» Наверное, вот в такие минуты человек узнаёт самого себя. Она тоже узнала, что как ни прекрасен мир, как ни тянет взглянуть на него, но жить она может – только дома!

А они ничего, они жили.

Юлия Михайловна увезла Сенечку в Каменец, жил у дедушки с бабушкой, ходил в садик. Рано-утром, нет ещё и шести, бабушка Юля будит его- душа разрыалась так рано будить, но деться им некуда, ей идти на работу – и вот будит, булькотит ему всякие ласковые слова, шутки и прибаутки, про кота-воркота. А потом умылись, оделись, идут и громко, бодрыми голосами поют: «Смело, товарищи, в ногу…» Жили, куда они денутся? И всё, что им выпало пережить – болезни, тревогу, разлуку с мамой – всё пережили, как умеют они: смело и – в ногу!  А если сердце уже начинало сдаваться, пили пустырник. Бабушка Юля выпьет, как врач прописал. А Сенечка с ней за компанию – три капли на полстакана воды.

Жили, жили…

И  мальчик рос  неплохой: красивый, ухоженный, аккуратный. И такой воспитанный-превоспитанный, такой невиданно вежливый, что соседи диву давались: прямо после каждого слова из него само вылетает то спасибо, то пожалуйста.

А ещё: к ним приезжал Серёжа.

Приезжал к сыну. Увидеть, пройтись с ним за ручку, поговорить…

Правда первое время всем было как-то не по себе. То ли Серёжа видел и понимал их горе, то ли ела его вина перед ними, но первое время он даже пытался что-то им объяснить, про себя, про Галю, развод. Но разговора не получалось! Василий Степанович вообще каменел при виде бывшего зятя. А Юлия Михайловна как-то сказала ему: «Мы, Серёжа,  вас не женили и не разводили, и говорить об этом не надо». Не могли они говорить об этом! Им так больно было за Галю, так больно и так обидно, что даже словом они боялись притронуться к этой боли. Даже между собой молчали. Только и было: то он вздохнёт, то она… Ну, а Серёжу встречали, как в доме встречают гостя: налепят пельмени, накроют стол. И никогда, ни разу Сенечка ни от бабушки, ни от тёти Иры, ни тем более от дедушки не услыхал о папе плохого слова. И папа для Сенечки – уже навсегда – так и остался жданный-прежданный, как праздник.

Сегодня Сенечка уже восьмиклассник. Высокий, тонкий, глазастый. Лицом – вылитый папа. А внутренней сутью – из этой семьи. Он и в доме помощник: уберёт, сбегает в магазин, толково купит продукты, а сдачу – пусть это даже семь копеек – протянет маме или сунет в её кошелек, кошелёк всегда на виду, в  прихожей. Он уже любит помастерить, и вот этот красивый подсвечник из дерева выпилил сам, маме в подарок. Он уже и себя обслужит: и пуговицу пришьёт, и сочинит какую-то модную майку, и приготовит еду. А если увидит, что мама не в настроении – наденет её передник, закатит пирог, и они сядут у этого пирога, и так хорошо, так от души наговорятся! Как две подружки. И он ей расскажет про все свои школьные заморочки, а она ему про свои. И он – в какой уже раз! – удивится, какая она не такая: всё в ней какое-то тонкое, хрупкое, нежное, так и хочется её  пожалеть,  приласкать,  порадовать.

Как-то и я  с ним разговорилась: о доме, маме, папе, о нём самом. И Сенечка – с чудной невольной полуулыбкой – скажет, что в маме ему по душе её трудолюбие, преданность, доброта. С мамой он связан детством, и если они не видятся целый день, то вечером он её ждет и скучает, а когда она заходит в парадное, он узнает стук её каблучков, бежит открывать и сразу чувствует, в каком она настроении и что ему надо сделать, чтоб ей стало легче. Папа, конечно, другой человек. Но тоже трудолюбивый, любит книги, охоту, природу. Он и Сенечку берёт на охоту, и ему  эти вылазки с папой нравятся. Ему вообще хотелось бы всё хорошее мамино и хорошее папино соединить в себе, но это пока не очень-то получается: часто что-то как бы ломается у него внутри, и он просто не в силах быть таким, каким ему хочется…

Он сидит на полу и, смущаясь нашего разговора, играет с этим смешным Будулайчиком. Один ребёнок, другой котёнок, но оба похожи, как похожи все дети, не растерявшие свою детскую чистоту. А я смотрю на него и думаю, что, конечно, совсем неизвестно, какие люди вырастут из наших детей и как именно в его душе совместятся мамина школа жизни и папина. Но я вижу его улыбку, его распахнутые глаза и думаю, какое же счастье для этого мальчика, что мама и папа не дали воли мстительности и эгоизму, не делили и не рвали его на части, и он не услышал ни склок, ни язвительных слов, ни низких разоблачений, не увидел  искорёженных злобой лиц, словом, всего того, что разрушает душу ребёнка и отвращает от взрослых. Вокруг него – доброжелательность и человечность, и сам он раскрыт для добра.

И, может, на этих словах и на этих ясных ребячьих глазах да ещё на мысли, что разводиться можно и так – по-людски – может, на этом и надо закончить эту историю.

Но меня тянет закончить её другим.

Как-то мы с Галиной Васильевной засиделись. Засиделись, заговорились, трудно же оторваться от хорошего человека. И вот пьём бесконечный пахучий кофе, она с одной стороны журнального столика, я с другой, а на столе куча карточек, они по-прежнему у неё вразброс, до альбома ещё не дошло. И наш разговор тоже идёт вразброс: о жизни, о людях, о сегодняшнем дне – какой же он непростой этот сегодняшний день! – о самом тяжком в женской судьбе: одиночестве. И вот тут она вдруг призналась, что когда они разводились, Серёжа сказал: «Ты жена не для праздников, ты – для будней, а это, мол, скучно». И часто-часто потом – она же, вроде, всё пережила и всё простила ему – но вот эти слова вспомнит и – плачет. И, может, они виноваты, что все эти годы она как бы невольно сравнивает его жизнь и свою, его праздники и свои будни.

Конечно, конечно, она понимает и признаёт, что жизнь без праздников – это не жизнь. И у мужа, конечно, праздников было побольше: свободен, любил, страдал, менял… Он и сам остался, как праздник и, бывает, влетит в её дом Сенечку навестить, и весь дом встаёт на дыбы: шум, суета, разговоры, блеск глаз, голос звенит сразу по всем закуткам! А её жизнь – это действительно будни: ну дом, ну работа, ну, конечно, друзья, ну приедут мама с Ириной, ну заглянет свекровь. Хорошая она женщина, недавно пришла, целый день просидела, насмотрелись они одна на другую, навспоминались, поплакали от души, хорошая  женщина, о ней говорить – полжизни не хватит. И всё-таки это – будни!.. Но вот как-то недавно сын приходит из школы, глаза усталые, лицо осунулось – что мы знаем о наших детях? – растёт человек, а всё вокруг как бы против него, и каждый день что-то случается. И вот он остановился в дверях, обвёл комнату медленным трудным взглядом и вдруг говорит: «Как хорошо, что у нас такой дом, да мама?..»

Вот это и был её праздник, минута счастья за годы будней. Но  за такую минуту она готова платить любой ценой, даже такой беспощадной как одиночество.

Галина Васильевна сказала об одиночестве и заплакала, но тут же и улыбнулась сквозь слёзы.

А я всей собой её слушала. И слушая, ощущала, как под защитой её дома и её доброты безмятежно спит в соседней комнате Сенечка, и шалопай Будулайчик тоже рухнул в кресло и лапы откинул – так ему хорошо! И только хитрюга красотка Мурка так и трётся уже у двери, так и ловит, бесстыжая, случай выскользнуть на свободу да и сбросить с себя все эти тяготы материнства. Тоже, видно, любит не будни, а праздники. 

И я невольно подумала, какая же непростая штучка – жизнь. И как велик соблазн прожить её легче, и как непросто даётся этот огонь вечной верности, и как мечется всё живое меж двух огней: свобода- ответственность, зло – добро, лёгкая жизнь праздников – трудная будней, живая сила созидания – мёртвая разрушения, вечная жизненная борьба.

А ещё подумала так: а про верность чему мы начнём сочинять свои распрекрасные песни, если в этой жизненной схватке не победит эта женщина: хрупкая-хрупкая, прямо вроде даже не женщина – одуванчик.

Кажется, дунь на неё а оно и – рассыплется…

Лидия Латьева

из книги   «Облак белый», 1987 год