ЗЕЛЁНЫЕ ОБЕЗЬЯНЫ

Это письмо пришло среди первых откликов на «Семейный альбом», прозвучавший по радио. 

Его автор – а зовут её Анна Николаевна – писала: «Уважаемые товарищи! Спасибо всем, кто подготовил передачу.  За тридцать минут я пережила всю свою жизнь заново, только – увы! – в обратном направлении. Очень прошу, помогите мне встретиться с Лидией Латьевой, коль уж она занимается таким сложным и нужным делом, как здоровье семьи. Может, моя драма убережёт от ошибок молодых и неопытных…»

Письмо было сдержанным, даже сухим. И казалось: что в нём особенного? Слово драма? Так этих семейных драм сегодня на каждом шагу. Но именно его сухость как бы напомнила мне, что настоящее горе не любит слов, ему не просто ни выговориться, ни выплакаться, ни изболеться. Поэтому ранним-преранним утром, пока это июльское удушье  ещё не вошло в окончательные права, я сунула письмо в сумку, пошла по адресу на конверте, и так легко, так быстро нашла нужный двор, будто неизвестная мне Анна Николаевна сильно ждала и тянула меня своим ожиданием.

Это был типичный двор старого Кишинёва; узкий и длинный, как коридор, справа и слева одноэтажные домики и палисадники, и вот иду и иду, домики вроде кончились, и глаза воткнулись в сараи, и вроде дальше идти уже некуда, и я растерянно огляделась, и неожиданно вижу, из палисадника справа – из густой, как будто тропической чащи – на меня глянула женщина, и таким синим и ясным взглядом, будто это не женщина посмотрела глазами, а из диковинных зарослей глянуло чистое-чистое – как первозданное – озеро. И в ту же секунду с какой-то внезапной болью мне вдруг вспомнилось слово драма, и я догадалась, что письмо написала именно эта женщина. И ещё поняла, что какой бы ни была её драма, она окажется драмой человека доверчивого  и ясного, именно этим людям в нашем сегодняшнем гибком, расчётливом  дне – тяжелее всего…

           

Но это  так, это было предчувствие.

            

А внешне всё получилось, как видно и должно получиться: поздоровались, познакомились, оказалось, что да, это и есть Анна Николаевна, и мы с ней – «в доме прохладней, прохладней!» - мы с ней, убегая от распускавшейся жары, прошли пристройку, тёмную комнатушку и оказались в главной комнате дома. А здесь на окне – как продолжение палисадника – красовались фиалки, а на диване подушка с целым букетом анютиных глазок да и повсюду по комнате были разбросаны вышивки и всяческие поделки из ниток, а на двери выделялось белое - прямо белее белого снега - сияющее макрамэ. И на меня как бы сразу дохнули послевоенные годы, когда женщины особенно страстно вышивали цветы и букеты, будто после военного горя, после жестокости и невосполнимых утрат спешили восстановить красоту окружающей жизни.

            

И Анна Николаевна – как и любая хозяйка,  едва войдёт посторонний, так она сразу увидит какой-то там беспорядок – и она на ходу подправила, одёрнула, пододвинула, рукой подбила пачку газет и журналов и смущённо сказала, что вот накопилось, вот ей когда-то казалось, уйдёт на пенсию, свободного времени будет навалом, так она наконец все журналы и книги перечитает, но вот ушла, а свободного времени как не было, так и нет, то партсобрание в ЖЭКе, то дежурство в собесе, то занятия с детками в кружке «Умелые руки», то репетиции в хоре, то работа в киоске: пенсия – всё-таки пенсия, не очень и разгуляешься… И она опять подбила стопку газет и опять повторила, что времени не хватает, и ещё потому не хватает, что раньше эти газеты можно было только просматривать, а теперь такие они интересные сделались, столько в них неожиданного, что каждую хочется прочитать…

И вот с этих газет да журналов и начался наш разговор.

            

И очень скоро открылось, что Анна Николаевна человек любознательный, читает по-моему всё подряд и естественно знает всякого разного любопытного побольше меня. Взять те же зелёные обезьяны. Я например про них, ничего не слыхала. Даже не знала, что есть такие на белом свете. А она  не на шуточку удивилась. Она думала: я же писатель, а писатели знают  про всё лучше всех. А я рассмеялась её наивности и заодно спросила, на какой же завалинке  она услыхала об этом чуде: чтоб обезьяна была зелёной. Оказалось, она услыхала не на завалинке, а в обществе «Знание», у неё в это общество- абонемент! И ещё оказалось, что живут зелёные обезьяны в Африке, и ещё оказалось, что СПИД – коварная, как  бы секущая жизнь на корню болезнь – СПИД сеют они. Вот тут уже я, удивившись по-настоящему, просто воскликнула: «Да быть такого не может!»  И пояснила: обезьяны живут давно, а  СПИД появился недавно. Что ж они такие-сякие, жили-жили, а вдруг вам здрасте- пожалуйста… А Анна Николаевна, услыхав мои доводы, совсем удивилась: лекция в обществе «Знание», а я – сомневаюсь?! И смотрит во все глаза. А глаза у неё синие-синие, а за спиной у неё синие-синие фиалки, а лицо у неё белое-белое, и что-то в ней от природы, от  берёзы, от синей чистой воды, от белой Руси, что-то в ней такое-какое-то первозданное и простодушное, что я думаю: молодая, красивая, ясная, в хоре поёт, баян вот недавно купила, верит всему на свете – какая драма могла случиться с такой? Видно, придумала что-то… Но я не успела додумать, как она – будто прочтя мою мысль – вдруг заплакала и отвернулась к окну…

Драма была.

Два года назад вот из этого дома ушёл её муж.

Они  вместе прожили тридцать лет. И вот он ушёл и даже не объяснил, почему. Тоже, как с этими непонятными зелёными обезьянам: жили-жили, были муж и жена, ездили на курорты, ходили в общество «Знание», по вечерам обсуждали статьи в газетах, говорили друг другу правильные слова, ни о чём таком никогда ни слова, и вдруг… 

Он ушёл.

И она потерялась. От горя и  не-по-ни-ма-ния она жить не могла, она хотела себя убить, она писала ему длиннющие письма, просила одуматься и вернуться, а если одуматься он не мог, то просила хоть объясниться, хоть два слова сказать, что же такое случилось и  почему он ушёл. Он на письма не отвечал, соседи ей подсказали, что у него есть другая женщина, и она  совсем как с ума  сошла, она так себя потеряла, что однажды пошла от дома до дома, нашла соперницу и – побила ей окна!!

Но  легче не стало. 

И теперь она даже не знает, как жить, во что верить, на что опереться. Она стала бояться ночей, одиночества, чёрных неодолимых мыслей, она беспрерывно плачет… И сейчас она говорила и плакала. А я смотрела, пытаясь понять, что же именно её мучит: отчаянье? унижение? одиночество? страх перед близкой старостью?.. И наконец понимаю: боль. А в этой боли всё вместе: и отчаянье, и  унижение, и одиночество, и страх…

Но чем я могу ей помочь?!

Я тоже – как и она – когда меня предают, тоже плачу и жить не могу.

Но вот мы наплакались, намолчались и навздыхались, насмотрелись одна на другую, и она наконец сказала, что ей кажется – если понять, почему он ушёл – ей кажется, если только бы это понять, то жить станет легче.

С этим вопросом в душе мы и стали листать всю её жизнь: достали альбомы, всматриваемся в карточки, топчемся вокруг давних и близких событий, пытаемся разобраться в её характере и его характере, взвешиваем, вымеряем, сопоставляем и даже решились потревожить матушку Анны Николаевны  - Марию Александровну. Правда, ей уже восемьдесят семь и от наших вопросов она оробела, так и сказала словами: «Аня, я оробела», но мы стали просить потерпеть, подумать и рассказать: нам казалось, если её глазами увидеть жизнь и людей, то хоть что-то да прояснится.

Сегодня мы любим оглядываться в прошлое. Сравнивать их жизнь и нашу. Их и себя. И вот парадокс парадоксов: их жизнь – две  убойные голодовки, когда  трава и картофельные очистки почитались за лакомство,   страшнейшая  на    земле война, семья, в которой восемь детей, болезни, какие тогда не лечились – их жизнь была тяжкой, голодной, холодной. 

Но сами они были – лучше нас. 

Вот она сидит перед нами: маленькая, худенькая, смешно, неумело постриженная – Анна Николаевна любовно треплет её волосёнки: «Сама стригу, под пацанёнка, чтоб ей не так жарко было!» - смешная, в сплошных, тонких морщинках  лицо как печёное яблочко, но такая готовность в ней – улыбнуться, такая бесхитростность слова и взгляда, такая она неподдельная и даже не только слова, а сами интонации или вздохи – всё настоящее!  Несколько лет назад у неё случился инсульт, Анна Николаевна лечила её – уколы, массажи, травки, диета – лечила так преданно, так старалась, так сражалась с болезнью, что  вытащила мамочку с того света – но  остатки болезни остались,  мамочка трудно ходит  и сама себя обслужить не может, но никогда от неё не услышишь ни жалоб, ни стонов,  в ней нет и  тени занудства, она бойкая и весёлая, как дымковская игрушка, она любит жизнь, и жизнь любит её.  И так они любят одна другую, что даже смешно. К примеру несколько дней назад, Анна Николаевна прибежала с работы – она же волнуется, как тут матушка одна без неё,  поела ли, не упала ли – и вот вбежала,  с тревогой бросила взгляд на мамочкину постель, а  Мария Александровна улыбнулась и говорит: «Послушай, каку частушку я сочинила...» И спела: «Это что за голова у мово милашки – хоть большая да пустая – только для фуражки!..»

            

И сейчас она говорит, а я слушаю не ушами – я слушаю  всей душой, удивляясь, что никакая жизнь в этом человечке не отжила: она вспомнила голод – заплакала, вспомнила песню – заулыбалась… И я не могу не заметить, что чаще всех других слов в её рассказах о людях мелькает одно слово: ангел. У неё и муж – Николай – «как ангел». За всю жизнь ни она, ни дети не слышали от него ни грубого слова, ни окрика, не видели хмурого взгляда, и всё  лучшее, что есть  на земле – преданность, ласковость, работящесть – всё приходило к ним от него. А ещё от него исходила удивительная поэтичность. Бывало, придёт воскресенье, он усадит детей вдоль стола, сам встряхнёт балалайку, пройдётся по струнам беглыми пальцами, и пойдёт у них песня за песней, и песни такие певучие и такие звонкие,  а окна и двери в доме распахнуты настежь, и люди сами собой сойдутся, слушают эти песни, смешная песня – смеются, а жальливая – плачут…

У неё и соседка Маша, Мария Андреевна – тоже была «как ангел». Они жили дверь в дверь и общая кухня, и общая печка и – ого-го! – сколько они на этой кухне и печке одна другую навыручали! Жизни не хватит пересказать!  

И дети, «как ангелы». Они и работники, и жёнам мужья, и мужьям жёны, и детям – родители, они и мамочке – дети. А про Аню и говорить не приходится: Аня была самой старшей в семье, значит, ей больше других и досталось: она и за дом отвечай, она и учиться, она и картошку копать, она и варить, и стирать, она и в Заволжье мотаться по ягоду, она и за всех других детей отвечать. Как-то братья бросались подушками, разбили папину чашку, папа пришёл с работы, увидел  - лицом побелел и взглядом, полным укора, бросился  прямо к Ане, будто она виновата! Как она плакала! Какая обида душила её! Но даже если и плакала и обида душила, то всё равно понимала, что её – недогляд, а значит, и виновата.

            

Вот так она и росла: и работящая, и преданная семье, ради других с собой не считалась, и характером заводная: и песню споёт, и на баяне попилит, и трудностей в этой жизни  не было для неё. Она девчонкой хотела стать штурманом. Мечтала водить корабли по Волге – они же волжане, из Горького, там все мечты  вокруг Волги вились – она даже успела поступить в морское училище, но тут разразилась война, с мечтами пришлось проститься, пошла токарем на  завод «Красное Сормово», и так работала на этом заводе, будто ею одной держалась не только семья, но и страна…

Я слушаю о их жизни, а глазами перебираю разные карточки из альбома. Всю свою взрослую жизнь Анна Николаевна пела в хоре, и вот они самые  разные  её хоры  остались на карточках: хор юности, хор молодости, а вот и хор нашего Дома офицеров, в тех хорах – белые строгие платья, тут строгие синие. Но и там, и тут хористки же понимают, что идёт процесс фотографии, и каждая, чувствуя объектив,  что-то изобразила, заняв красивую позу или придав лицу особое выражение. И только Анна Николаевна – и там, и там, и везде – глазами ест дирижёра, рот открыла, поёт, и такая истовость во взгляде, что я мысленно усмехнулась: «старательная ты наша!» А сама спрашиваю Марию Александровну: «Ну вот вы всех похвалили, все у вас ангелы, а Аня какая?» А она – глянула ярко и только рукой махнула! Аня как Аня. О Ане словами и не расскажешь. Вот у них в доме две кошки и две собачки, у одной собачки, Лисички, лапки отнялись, врачи давно говорят, пора усыпить, а она: «Зачем усыплять?! пусть живое живёт…» Аня – ангел из ангелов, нет в ней ни зла, ни хитрости, ни уловок,  одна жальливость, только её одну никто не пожалел! 

Сказав это, Мария Александровна заплакала, И так горько, так безутешно заплакала,  а плакать она не привыкла и застыдилась слёз, и прямо в воздухе стала искать трясущимися руками, как бы зная, что здесь, в воздухе дома, всегда присутствует  Аня, опора её и надёжа. И Анна Николаевна действительно тут же нежно обняла матушку, приподняла со стула и повела в её комнатушку, как матушке захотелось, подальше от нас и от наших вопросов о жизни. А я смотрела, как уходили они: дочка мамочку обхватила и держала собой, бубукая что-то в самое  ушко. А матушка – вот же храбрая, бойкая, звонкая, когда-то, спасая семью, за хлебом через огромную Волгу  по льду ногами ходила, и было такое, что провалилась однажды в весеннюю ледяную воду, и хоть до-олго потом болела, но, очухавшись от болезни, снова ходила, и по льду, и в распутицу, и по болотам, и в сушь, и никогда за себя не боялась, а теперь нет силы пройти через комнату,  горе дочки  всю силу забрало. А я провожаю её глазами и думаю: ого-го, сколько самого разного горя скопилось на нашей земле, но  нет горя больней, чем материнская безутешность…

Женская судьба Анны Николаевны как-то сразу не задалась.

Она вышла замуж перед самой войной.  И парень попался как парень, руки у парня были как золотые и сердце добрейшее, и Анюту любил, но разразилась война, и он в сорок втором ушёл прямо под Сталинград, в самое пекло, и встретиться им пришлось только в сорок шестом. Николай тогда капитан, руки-ноги на месте, красавец, вот он в альбоме на карточке, сидит нога на ноге, что-то в нём залихватское, с вызовом,  сидит-улыбается, и сапожки сияют яростным блеском. 

По тем временам, когда миллионы женщин не дождались дорогих мужей, рядом с таким красавцем  она считалась счастливицей. И на карточках того времени действительно вижу красотку послевоенного образца, белокурую бестию: то шляпка, то локоны, то хохочет на пикнике, то с серьёзнейшим выражением заседает в женском совете, то развесила свои чудные вышивки – она в то время прошла все курсы, какие только ни открывались для жён офицеров: и вышивки, и шитья, и машинописи, и вязанья, и стенографии – и вот стоит среди самых  нарядных вышивок и белейших кружав такая красивая и нарядная, будто самое тонкое кружево. Словом, какую карточку ни возьму – счастливая женщина.

Но это только на карточках, а в жизни счастьем даже не пахло. И только она да этот улыбчивый капитан, только они одни и знали, какие боли и раны мучили Николая, и сколько душевной силы стоило им держаться, как держались они: дружно, заботливо, бодро. Даже в Молдавию из Подмосковья они переехали по совету врачей: климат сменили на более подходящий для Николая.. И надеясь на этот климат, Анна Николаевна настроилась бороться за мужа до самой победы: завелась огородами, курами, свиньями, из работ не вылазила. А муж бороться не смог: уморился, пал духом, потянулся к стакану, и очень скоро она оказалась нянькой у самого настоящего алкоголика. И  так она билась на этой  новой войне, так  измоталась, что к тридцати годам в ней кончилось всё живое, даже жалость. И к нему, и к себе… Только и было отдушины, что достанет баян, растянет меха, и сама для себя поиграет, и сама о себе поплачет…

И вот как-то летом – она как раз и пиликала на своём баяне – в их двор постучал человек, пришёл проверять электричество.

А несколько лет спустя он признается ей: « Я тогда посмотрел на тебя и подумал: вот бы мне такую жену».

И, когда Николая не стало, они поженились, и у Анны Николаевны началась совершенно другая жизнь. И даже по карточкам из альбома видно, как  хорошо эта жизнь началась.  Она пошла работать вышивальщицей в ателье, и вот на этой карточке сидит за родной машинкой, среди  прекрасных вышивок; а на этой она – на праздничной демонстрации, среди людей, цветов, шаров и улыбок; а вот на экскурсии, то в Киеве, то в Ленинграде, то в Кисловодске; а вот она в цехе, среди своих дорогих подружек – все в белых кокетливых шапочках и халатиках, все улыбаются - тулятся одна к другой как новорождённые котята -  и без всяких комментариев видно, как им хорошо  и как они любят друг друга. И действительно, какую карточку ни возьму, Анна Николаевна вся расцветёт лицом и несколько раз повторит, как ей тогда повезло на  людей,  какие прекрасные люди её окружили: и выручат, и научат, и поделятся, и посмеются. Она же боялась, что в ней ничего людского уже не осталось, а тут оказалось: осталось, живая, есть и энергия, и доброта, и подельчивость, и общие песни вспомнила, и смеяться не разучилась, и уж, конечно, для работы себя не жалела. Видно, в крови у них это: никакую работу не подвести. Она и план выполнит-перевыполнит, и по общественной линии не последняя, вечно куда-то её выдвигали и избирали. Вечно что-то надо улаживать и тянуть. Но зато и ей выпало всё, что кажется и должно было выпасть за честный, любовный труд: и премии, и грамоты, и награды, и уважение. Её приняли в партию, она много лет избиралась  депутатом районного совета, десять лет заседала в Верховном суде… А самое главное то, что её хватало на всё, и всё, что делала, делала как бы играючи.

У мужа судьба сложилась скромней: и должность скромней, и зарплата скромней, бывало, он даже смущался: «что-то я мало, Анюта, принёс…»  Но она на такие слова только рукой махнёт: сколько принёс – столько принёс, нищета им не угрожает, а надо будет, так она – своими руками и верной машинкой – всегда заработает. Она счастлива и довольна была, что  муж избавился от своих гастритов-колитов и даже поправился, и  даже лицо налилось прямо как яблочко наливное, и она, бывало, прилетит со своей любимой работы, мужа накормит – самой строжайшей и самой протёртой диетой -  а потом уже упадёт в это старое и уютное кресло, возьмёт вышивку или вязанье – она без работы сидеть не могла – а муж рядом сидит и вслух газету читает…

 А потом что-то стало ломаться.

Они вообще были очень разные люди.

Она – прямая, открытая, без уловок и хитростей, что подумает, то и скажет. Её и к людям тянуло. У неё и друзья, и товарищи, и работа, и хор, и общественные нагрузки, и  родне – и его и своей – она была  родным человеком, всей душой полюбив  его сестёр и племянников. Своих детей у них не было, радовалась чужим. Бывало, приедет племянница в гости, и она - от самого чистого сердца – то подарит щедрый подарок, то поучит вязать, то хорошенько пошепчутся между собой, разбирая жизненную проблему.

У мужа характер другой. Он был как бы наоборот: сдержанный, замкнутый, одинокий. Ни друзей, ни товарищей: «А зачем они мне?», и на работе вечно какие-то нелады, вечно он что-то переживает, вечно в чём-то его ущемляют и раздражают, вечно  что-то не так, и не то,  и настолько не так и не то, что пришлось поменять работу. Но и на новой не то и не так, и опять домой приходил раздражённым и недовольным. И что особенно удивляло в нём: у него ни к кому не лежала душа! Родную маму мог не видеть годами, но письма маме  писала она, а муж, если и  сподобится написать, то напишет всегда об одном: о личном своём здоровье.

Здоровье своё боготворил: не пьёт, не курит, зарядка, диета, травы, прогулки… Как-то нашёл гомеопата, купил трав на целых шестьсот рублей,  два полных мешка, и компоненты сложнейшие, но он всё выполнял и пил аккуратнейше.

Вспомнив  про эти травы, Анна Николаевна улыбнулась: « Как  малый ребёнок…»

Он был как ребёнок: жил для себя и чувствовал только себя. И чтоб она для него ни сделала – спасибо не скажет. Но правду сказать, она и не думала ни про какое спасибо, она как бы знала, что за хорошее платят – только хорошим, даже если – молчат!

Но чем дальше, тем им становилось трудней и трудней  друг с другом.

И вот же казалось: судьба к ним такая добрая, не случилось с ними большого горя, не надрывались, не бедствовали, ездили на курорты, читали хорошие книги, слушали лекции в обществе «Знание», правильно обо всём  рассуждали…  Вот же казалось бы, не было  повода для самого мелкого неудовольствия, но чем дальше, тем чаще между ними стали вспыхивать ссоры, и вспыхивали из-за такой ерунды, что даже вспомнить уже невозможно, отчего они возникали. К примеру муж не нашёл программку на месте – вспышка и ссора; перед ремонтом перетаскивали мебель из комнаты в комнату, она предложила холодильник задвинуть в угол, а он – поставить на стол, и – новая ссора…

А после ссоры – молчат. 

Неделями, месяцами. И это молчание сделалось воздухом дома. И дошло до того, что Анна Николаевна как бы стала бояться мужа, и, бывало, услышит его шаги, а сердце само по себе сожмётся, и она бросается к холодильнику, спешит поскорее накрыть на стол, подать, убрать, угодить… И делает всё без радости,  как виноватая.

Вот так и жили как бы сразу две жизни. 

Одна – работа, соседи, товарищи -  там всё хорошо и понятно, она людей понимает, люди её понимают. А в собственном доме – ничего понять не могла. А думала день и ночь. Думала тайно, один на один с собой, плакала, рвала душу, дневник завела, а в дневнике – одна боль и вопросы. И нет на эти вопросы никакого ответа! Ничего понять не могла! Ей казалось, она же старается ради семьи, берёт на себя все заботы, заработки, ремонты, стирки, диеты, а в ответ – непонятная, беспричинная… ненависть, что ли?..

С подругами не делилась. 

Про такое – тайное, тонкое – подруге доверить сложно. И только однажды не сдержала души – с ума же сойдешь один на один с такой жизнью! – не сдержалась, пожалилась Наде, Надежде Петровне, она и подружка, она и напарница по работе, она и свой человек, чужое горе не разбазарит. Надежда Петровна, выслушав Аню, молчала-молчала, а  потом говорит: «Как хочешь, но кто-то есть у него». Но тут!… Тут Анна Николаевна даже рукой махнула! Она даже думать такое – чтоб муж юлил и обманывал, жил с ней, а бегал к другой?! – ей это в голову даже не приходило. Да не мог он обманывать! Он – порядочный человек! Да и зачем обманывать?! Она же насильно не держит, и если что-то такое произошло – ей первой должен сказать, за что ж её унижать и мучить?!

Нет, нет, это – характер. И Анна Николаевна так и решила: характер. А если характер  - значит, доля её такая, и надо терпеть, на то она и жена…

И вот побежало быстрое время жизни. 

И мы не раз ещё соберёмся за этим столом, не раз вернёмся к нашему разговору, будем и так, и сяк крутить и рассматривать эту историю, и каждый раз как бы заново удивляться этой мучительной непростоте  семейной жизни. Вот же кажется, два человека – всего-навсего два! Муж и жена - а сколько всего между ними, и как же понять, почему у одних получается сжиться друг с другом, стать близкими, даже родными – стать половинкой друг друга – не зря же классики говорят, что с годами муж и жена даже внешне уже похожи один на другого, даже физически как бы врастают друг в друга, тогда почему же одни врастают, а другие всю жизнь – тридцать лет! – только претерпевают один другого, и каждый живёт в одиночестве и давит что-то своё в себе - какую-то смуту, неудовольствие, желание другой жизни – давит, а задавить не может. 

И вдруг на закате жизни, когда кажется, человек вступает в лучшую пору души – пору великодушия, мудрости, терпимости, доброты – а он вдруг рвёт эти проклятые семейные узы, и, опуская глаза перед людьми - ведь опускал! знакомые и соседи не раз между прочим бросали Анне Николаевне: видели, мол, твоего! Глазки в землю воткнул - и, опуская глаза, всем сердцем тянется к какому-то новому призраку счастья. На закате. Когда одиночество и болезни  уже стерегут каждый шаг человека. И это же не один такой случай. Статистика утверждает, что разводов на склоне лет почти столько же,  сколько в начале семейной жизни, когда в молодых сердцах  ещё хаос желаний, непримиримость и неуступчивость.

И вот после каждой встречи с Анной Николаевной – один на один с собой – я возвращаюсь к этой проблеме, пытаясь хоть что-то понять, читаю всякие умные книжки, расспрашиваю специалистов : психологов, социологов, сексологов… И мне открывается, что наука уже накопила немало знаний о загадках и тайнах семейной жизни. Я например, узнала теорию, что сейчас семья переживает процесс перестройки, что веками она держалась на общих экономических заботах и человеку трудно было прожить вне семьи, а сегодня, сделавшись экономически независимым, каждый из нас в семье ищет прежде всего поддержку, понимание,  доверительность. Или - как говорит на своём серьёзнейшем языке наука - произошла психологизация семьи. Словом, если раньше семью держал хлеб, то сегодня – душа и тепло.

 Думаю, история Анны Николаевны подтверждает это.

            

Вот передо мной её дневник – Анна Николаевна доверила мне его почитать – и вижу, как страстно она искала тепло и душу, и не просто искала – старалась ради тепла, а  в ответ получила боль, безысходность и безответность. На каждой странице – одни вопросы. А кому их задать? У кого мы можем спросить, как нам строить семейную жизнь, как не накапливать неприязнь, как разговаривать мужу с женой, а жене с мужем, как врастаться друг в друга, а не просто претерпевать, глотая тайные слёзы?

Я думаю иногда: каких только лекций  умнейшее общество «Знание» не прочитало своей постоянной слушательнице за эти долгие тридцать лет! Даже, как оказалось, открыли её глаза на такое редкое чудо как зелёные обезьяны. А вот толковую книжку о супружеских отношениях у нас – как лекарство от смерти – нигде не найдёшь. Нет и врача, к которому можно зайти пошептаться о самом интимном. Говорят, врачи уже есть. Но что это за врачи, как к ним попасть, а самое главное – как ощутить доверие к чужому тебе человеку, чтоб хотелось ему рассказать о своём наболевшем? И вообще, для кого копятся эти прекрасные  знания и почему в нашем обществе нет культа семьи и дома, и человек, всю жизнь проживая в семье, по существу всю жизнь живёт в одиночестве: одинокое детство, одинокая юность, одинокий закат?

Словом, одни вопросы, а ответов не знаю. 

Знаю одно: люди бьются в своих семейных тисках, не умея раскрыть  друг  другу  свои лучшие качества. И всё лучшее в человеке раскрывается, где угодно, а в собственном доме, как в бездонной копилке, копится боль, обида, недоумение. И столько их копится, что человек подступает к черте, когда уже жить не может в этой душевной муке. И Анна Николаевна жить не может. Однажды она попросит меня пойти к её мужу, поговорить. В конце концов она думает, что и у него есть своя правда. И ей кажется, если узнать эту правду, если узнать, что его  мучило и точило все эти годы и почему он ушёл, и в чём она перед ним виновата, ей кажется, если  это узнать, то ей станет – легче

Но, слушая  её просьбу, я опускала глаза и мысленно вспоминала её альбом.

В этом альбоме – как и в любом – самые разные карточки: то парадные, при орденах и   галстуках, то кокетливые, то  позирующие, то живые, мгновенно выхваченные моменты, то экскурсии, то субботники, то  обнимочки с любимой кошкой или собачкой, то  улыбки в родном палисаднике, среди моря фиалок… Словом, самые разные ситуации, лица и настроения. И только одно лицо – всегда с одним выражением – лицо мужа Анны Николаевны. Есть карточка, на которой это его постоянное выражение запечатлелось особенно остро. К ним в то лето приехала погостить родня, и они с редкостным удовольствием щёлкали друг друга то по улицам города, у  памятников и фонтанов, то в собственном доме, то  в палисаднике, среди цветов и деревьев. И вот на одной из карточек Анна Николаевна – в домашнем кокетливом халатике, милая, симпатичная  - подхватила мужа под ручку, прижалась к его бочку, и так легко, так хорошо улыбается, что даже я, ощущая праздник её души, глядя на эту карточку, улыбалась тоже.  Но муж  стоит прямо, холодно, отстранённо, и на неё никакого внимания, будто её и нет под бочком. Он – сам по себе. И на всех карточках он точно такой же – стиснутый, одинокий, сам по себе.

И сколько я ни смотрю на него, столько и думаю, что мы люди совершенно не лучше, чем эти зелёные обезьяны: живём и едим  самое вкусное и протёртое,  и вдруг здрасте-пожалуйста, оказалось, что мы  и не жили, а только копили холод и неприязненность… И может, действительно есть у него своя правда, как думает Анна Николаевна. Но я эту правду, которая –на целые тридцать лет! – стиснет лицо человека, я эту правду понять не могу.

Может, кто-то другой её понимает. 

Тогда звоните, пишите, обдумаем вместе. И может, на самом деле  - как написала Анна Николаевна в своём письме – убережём от ошибок молодых и неопытных.

А заодно и самих себя.

Лидия Латьева

из книги «Облак белый», 1987 год