СЧАСТЛИВАЯ

Кажется, самое трудное в работе над «Семейным альбомом» - напроситься домой к  будущему герою.

Правда, Зоя Викторовна - героиня этого очерка – педагог, работает завучем в Кишинёвском СПТУ, и с этой своей как бы уже врождённой привычкой откликаться на всякое надо, сразу откликнулась и на надо моё, и сама пригласила к себе, и слово дала всё-всё, без всяких утаек, рассказать о собственной жизни, и я уже разбежалась к ней, но вдруг оказалось, что у завуча свободного времени – нет: то бесконечный рабочий день, то совещание, то собрание, то экзамены, то составление графиков, то вдруг надо ехать на семинар, то сбегать в библиотеку, то  проработать материалы очередного пленума… Словом – сверхзанятой человек, и некогда разводить разговоры о прожитой жизни.

А я – как назло – не могу отступиться!

Хотя чего такого я жду от неё, я и сама не знаю.

Знаю одно: когда-то – и хоть дело давнишнее – но на меня эта Зоя Викторовна произвела – даже не знаю, как и сказать – но лучше всего, пожалуй, сказать, что она меня – раздразнила собой.

А началось  всё обычно.

Однажды она позвонила и попросила встретиться с её учениками. В те годы она была директором вечерней школы. Школы особенной: многие её ученики уже узнали и колонию, и тюрьму, а другие в колонию или тюрьму могли угодить прямо с урока. Словом, трудные судьбы, труднейшая школа, и вот, помню, кончилась наша встреча с учениками, Зоя Викторовна провожает меня к троллейбусу, я расспрашиваю, она рассказывает о школе. И что я заметила сразу? Она не стонет, не ворчит, не раздражается, не обличает, не читает морали: для неё эти судимые дети – не преступники и даже не хулиганы, дети как дети, и даже «очень хорошие ребята, мне с ними легко», и жалеет она об одном: жизнь развернулась к ним не той стороной, не встретился человек на их житейской дороге, не встретился, не подсказал, не помог, не отвёл от беды.

Меня удивило в ней именно это: вера в хорошего человека!

Дело было ранней весной, в небе печёт горячее солнце, а по дороге несётся, метя в лицо, грязная  пыль, в природе неразбериха и маята, и на душе у меня тоже неразбериха, тоже тревога и маята – дело было несколько лет назад, и это прекрасное слово перестройка нам ещё и не снилось, а этот проклятый застой давил и выдавливал всё живое из нашей жизни, и всё человеческое корёжилось на глазах, а мы жили, как жили: жевали, копили, болтали затасканные слова, и больше  всего меня поражала вот эта всеобщая глухота к несостоятельности нашей жизни и раздражали и даже злили именно вот такие прекраснодушные идеалистки, невозмутимая вера вот этой директорши – в хорошего человека. И хотелось её оборвать и спросить: да где ж он этот хороший?! Да сегодня, куда ни сунься, куда глазом ни поведи, только и слышно со всех сторон: предали!  И не только партнёр партнёра или сотрудник сотрудника, но и друзья – друзей, муж – жену, дети – родителей, а уж детей!..  Кто теперь не бросает детей! Столько  сирот, сколько сегодня в наших сиротских домах, не было даже после войны. Дети, семья, страна, наше  общее будущее -  всё предано. И надежда этой учительницы на хорошего человека так не клеилась с нашей жизнью, что слушать её было тошно.  Помню, остановились на остановке, отряхиваюсь и отплёвываюсь от пыли, с тоской скосила  на неё глаза, а на ней пальтишко – что-то обычное, учительское, скромненькое и тёмненькое – и я усмехнулась  и… И слава богу, что  подошёл троллейбус, я вошла, села, глянула на неё из окна, а она махнула рукой и – улыбнулась!

И вот эта улыбка – вдруг - ошпарила меня, как кипяток! 

Она была – красивая женщина! В этом казённом пальтишке, никакими помадами не накрашенная, не какая там бубочка, ширпотребовская красотка, а именно – настоящая красота, что-то нематериальное, то, что строится не французскими дезодорантами, а  - работой души.

            

После этой встречи покатились годы, началась перестройка, пошли бесчисленные вопросы-ответы, и вот перебираю всю нашу жизнь – и свою, и страны – и среди прочего всякого всё чаще мысленно вижу этот далёкий весенний день, пекучее солнце,  грязную пыль, тревогу и маяту… 

Лицо Зои Викторовны я как бы уже и забыла. Но улыбку, а  особенно невозмутимую веру в хорошего человека помню и спрашиваю себя: а какую же жизнь прожила эта женщина, чтоб в такие трудные годы, когда казалось, всё прогнило насквозь и уже никто ни во что не верил, она смогла сохранить свою душевную ясность?..

И так меня заклинило на этом вопросе, что, кажется, не узнаю ответ - так уже и жить не смогу.

И я стала искать Зою Викторовну, и мне наконец повезло: созвонились, договорились о встрече и помню, примчалась к ней на Ботанику – незнакомый район, незнакомый дом, незнакомый подъезд -  дверь открылась, и в дверях стоит – незнакомая женщина, и я  подумала, что не туда попала. Я Зою Викторовну запомнила  бедной учителкой в затрапезном пальтишке, а тут с порога мне улыбалась  – молодая, нарядная, в сине-белых оборках и с синими-синими глазами женщина – и я – растерялась!

Растерялась!

            

Я так и сказала, что не узнала её и растерялась. А она рассмеялась, как и положено рассмеяться красивой женщине, и сказала, что дома мы все не такие казённые, и мы с ней прямо с порога бросились обсуждать вот эту нашу женскую многоликость: кем только не сделалась женщина! Она и работник, она и мама, она и жена, она и бабушка, она и общественный человек, а уж в собственном доме она вообще, кто угодно: и нянька, и пекарь, и врач, и бухгалтер, и добытчик, и воспитатель, и уборщица, и главный экономист, и… Словом, и ангел-хранитель, и баба-яга.

И вот так посмеявшись над нашей женской планидой, мы начали говорить о серьёзном. И говорили о всём, что волнует сегодняшнего человека: и о сюрпризах истории, и о бедности школы, и о социальной справедливости – где она? – и о системе Шаталова, и о гарантиях гласности, и о трудных детях, и о наших с ней личных детях – у нас с ней как раз по дочке, а у неё уже и внучка Юлька – и как оказалось, девочки наши выросли неплохие, хотя и меня, и её рядом с ними что-то грызёт, что-то мы им не успели додать, современные, сверхзанятые, виноватые мамы...

И наконец воткнулись в самый трудный вопрос: а что такое народ?.. Ну вот мы с ней, кто мы такие сегодня: народ, творец истории и своей судьбы или просто безликие тётки?..

Теперь уже можно сказать, что я просидела у Зои Викторовны день, ночь, и ещё один день. Мы с ней пересидели во всех углах, на всех диванах, креслах и стульях, варили картошку и пекли шарлотку, перебрали всю её жизнь, моя собственная семья, потеряв меня, стала разводиться со мной по телефону, а я никак не могу уйти из этого дома, я окончательно растерялась: такая богатая, разнообразная женщина! И где же тот стержень, та главная нота её жизненной песни, на которой и держится всё богатство её натуры?..

Слово счастье возникло случайно.

Была уже поздняя ночь, мы сидели у столика под торшером, и всё это вместе – ночь, тишина, тёплый оранжевый свет, и мы, вдруг ставшие очень близкими, сидим одна напротив другой, я вижу её глаза, они смотрят в мои – и всё это будто рождает особенное тепло, особую доверительность между нами, и разговор пошёл тихий-тихий, о самом-пресамом тайном, о таком тайном, что даже себе самой о таком не всегда и расскажешь.

И вот тут она мне призналась, что всю жизнь пишет дневник. И тут же метнулась куда-то в спальню и объявилась с толстой красной тетрадью, и стала читать из этой тетради, и оказалось её дневник похож на неё: на каждой странице что-то другое и неожиданное: то картина природы, то человеческое лицо, то мелькнувшая мысль, то тоска одиночества, то этот вечный вопрос человека к  себе самому: «Что я такое и зачем живу на земле?.. А как надо жить, чтоб быть человеком?…»  В конце концов вся её жизнь мне показалась сплошным вопросом, будто эта женщина не жила, чтобы жить, а жила, чтоб один на один с собой хорошенько подумать о жизни.

Слово счастье возникло случайно.

Она перевернула страницу и прочитала: «Стремление к счастью свойственно всем. А что мне надо для счастья?…» И тут же сама себе объяснила: «Учиться жить. Учиться быть счастливым человеком».

И вот в этом месте, не сдержав вырвавшегося смешка, я спросила: «Ну и как? Научилась?..»

Она опустила дневник и долго молча сидела, будто листала всю свою жизнь. И наконец посмотрела прямо и ясно: «Да, я – счастливая женщина. Ну, а почему бы и нет? профессию свою я люблю, дочку вырастила отличную, внучка-золото, ей только семь лет, а она рукодельница, умница, в школе отличница… Да и просто-напросто я живу в прекраснейшем из миров: вы посмотрите, уже весна. скоро проклюнутся почки, всё вокруг оживёт, и самой захочется обновиться, прочитать интересную книжку, встретить новых людей, в конце концов сшить новое платье, пройтись по улицам города, улыбнуться белому свету, вдохнуть запах весны и почувствовать всем существом, какое же это  счастье  - жить на земле!»

Она сказала и – рассмеялась! И я рассмеялась! А сама глазами окинула фотографии – у Зои Викторовны альбома нет, времени на него не хватило, но карточек много, вот они разбросаны по всему столику, целая повесть жизни – и я, охватив эту повесть взглядом, успела подумать, что, сколько я не перебирала все эти карточки, о чём бы мы с ней не говорили, мысль о счастье – даже в голову не пришла!

           

Дело в том, что Зоя Викторовна – сирота.

Отца никогда не знала, он умер, она ещё даже не родилась, даже карточки его нет. Карточка мамы есть. Вот её мамочка: молодая, кровь с молоком,  сияющие глаза. И даже по карточке видно: бедовая, дерзкая женщина! Но жизнь и таких борола. И она умерла очень рано, вот такой молодой и бедовой, и в десять лет её дочечка осталась одна-одинёшенька на всём белом свете. И досыта нахлебалась самого разного горя: знала и голод, и лютое одиночество, и в трескучий сибирский мороз – она из Кургана, а там морозы выпадали до сорока – бегала в лёгких туфельках, и болела туберкулёзом, и нажилась на всяких квартирах, и спала на полу, укрывшись фуфайкой, и даже какой-то там табуреточки не было, чтоб примоститься и сделать уроки…

 И вот рядом с таким сиротством она говорит о счастье.

 Я так и глянула удивленно: откуда счастье?

            

Зоя Викторовна откинулась в кресле, по лицу поплыла улыбка воспоминаний: да, да, она меня понимает, конечно, она нахлебалась всякого горя. Но было ещё и другое. Например была тётя Даша, Дарья Тимофеевна, дальняя родственница,  солдатка. Какой характер у этой женщины! Жизнелюбивая, труженица, певунья… в её доме всегда идеальная чистота, и дверь для любого всегда нараспашку: заходи, живи, пользуйся. Однажды и Зоя вошла в этот дом, прожила там до седьмого класса и думает, лучшее, что в ней есть, она получила у тёти Даши… даже вот эту привычку держать для гостя в запасе вкусный кусочек, и любого, кто ни зайдёт, угостить, приветить, выслушать и помочь. А вот на этой карточке - тоже хорошая женщина. Совсем чужой человек, Они встретились совершенно случайно, вместе снимали комнату, и вот эта чужая ей женщина – тоже не знавшая дома – раздетой Зое сшила и подарила пальто. А вот ещё карточка школьной подружки Жени. Женя жила в такой большущей семье, что всех её братиков и сестричек – мал-мала меньше – за вечер не пересчитаешь. А весь их дом – комната с кухней, теснота страшная, но такой доброты была эта Женя, что пригласила бездомную Зою к себе, и  прожила у них Зоя два года, пока не закончила школу, спала вместе с Женей, на детской кроватке, влипнут одна в другую, как блинчики, и дышат прямо друг дружке в лицо.

Зоя Викторовна протягивает очередную карточку:

- Но разве не счастье встретить таких людей?..

А я смотрю в эти лица: худые-худые. Сразу видно, что эти люди серьёзно не доедали. Но и глазастые. Смотрят открыто и прямо. Видно, привыкли жить открыто и прямо, открыто и прямо смотрят. Может поэтому среди них даже круглые сироты не сбивались на кривую дорожку, а  становились людьми, и даже счастливыми. Может, поэтому и семейная жизнь Зои Викторовны стала  естественным продолжением всей предыдущей жизни.

И началась она, конечно – с любви.

Ей было уже девятнадцать, работала чертёжницей на Курганском машиностроительном заводе, и жизнь её уже подравнялась: кончилась бедность, получала зарплату, жила в общежитии, и на работе уже обратили внимание на её деловитость и назначили старшей в группе. Словом, жизнь подравнялась…

И вот приезжает она из отпуска, а подружка просит сходить с ней в мужское общежитие, пластинку парню отдать. Оказалось, к ним на завод приехали инженеры, выпускники горьковского политеха. Ну, а раз молодые выпускники, то ясное дело – пластинки, танцульки, девчонки… Зое не очень хотелось идти, она же девушка гордая, не любила вертеться перед парнями. Но и подружке одной идти тоже не очень хотелось – тоже была из гордых девчонок – и  они поворчали одна на другую, потоптались, помялись, а пластинку надо отдать,  а раз надо – значит, пошли. И вот помнит, стукнули в дверь, открыли, и прямо напротив двери Зоя видит, сидят два парня, и оба смотрят – прямо на них. А сами какие-то одинаковые между собой: оба светлые и даже улыбки  похожи. И Зоя – это видно случилось от страха – она смело шагнула вперёд, глянула парню прямо в глаза, смешливо спросила: «Да вы братики, что ли?»...

И взгляд этот стал роковым: любовь с первого взгляда.

Его звали Лёня.

Вот он на карточке: действительно светлый, вроде даже ничем неприметный парень, вроде даже вдруг застеснялся и улыбнулся, да так и остался на карточке с этой смущённой улыбкой в лице и глазах… Зоя Викторовна долго смотрела на эту карточку и вдруг махнула рукой: «Ой, Лёня, Лёня! Ну не умел он себя подать!..»

Характер такой: выскакивать не умел. И ухаживать не умел. Встретит её, бывало, топчется и молчит, и даже трудно сказать, как хватило у этого Лёни духу сделать ей предложение. Видно, момент подвернулся удачный: как-то чертил ей чертёж – в порядке личного шефства – голову наклонил, прямо спрятался весь за кульманом, и вдруг так и бухнул, будто прыгнул в ледовую прорубь: «Выходи за меня замуж!» А она – она же тоже не из нахальных, не ждала и испугалась – но она так намучилась на этих квартирах, что тут же и отрубила, будто следом прыгнула в ту же прорубь: «Будет квартира – выйду!» А в следующую минуту её бросило в жар: ну, какая квартира? где он эту квартиру возьмёт?!

Но Лёня квартиру добыл.

В то время по всей стране создавались знаменитые РТС – ремонтно-тракторные станции. Дело новое, трудное, нужное, и кто-то же должен его поднимать. А Лёня как раз инженер-механик. Он слова ей не сказал, с завода уволился, пошёл инженером на РТС, поставив условие:  я к  вам на работу, а вы мне – квартиру. И вот как-то Зоя гладит платье в своём общежитии, а тут звук машины, стук в дверь, на пороге Лёня, лицо победителя: «Поехали! Ждёт квартира!»

Так они поженились.

И вот так вдруг открылся Лёня: топчется и молчит, но в решительную минуту никогда не топтался: надо – так надо, и – сделал!

А ещё: любил её, как мальчишка, даже смешно.

Идут, бывало, по улице, а он смотрит не на дорогу, а на неё, так и идёт с повёрнутой к ней головой. Зоя  сердилась: «Ты что, сдурел? Люди смеются…» А он – как не слышит. И тогда она остановится, возьмёт ладонями его голову и повернёт на дорогу: «Вот так и иди».  Но через несколько шагов скосит глаза, а он – опять смотрит! В глазах улыбка. И он тихо, одними губами, шепнёт: «Лю- блю..»

И это его лю-блю оказалось не как у иных: сегодня люблю, а завтра уже не люблю. Он был из породы надёжных и верных, и любил её всякую: и красивую, и  некрасивую, и здоровую, и больную, и злую, и добрую. В большом или малом сначала думал о ней, а потом уже всё остальное.

Ну, а жизнь, конечно, выпала им, как … жизнь.

            

Смотрим на карточки того времени: и он, и она – молодые, толковые, работящие, оба из племени  романтиков, а у этих первое счастье в жизни какое? – отдать свою молодую силу  родной стране, а сила эта уходит на самое-самое элементарное: то нет работы по специальности, то печка в квартире такая, что за полдня не растопишь, то Олечка родилась, а яселек – нет…

Как-то Лёня – уже Леонид Андреевич – прочитал в «Экономической газете», что Кишинёвской зеркальной фабрике требуется инженер. У них над кроватью вместо ковра висела карта, нашли они Кишинёв на карте, место понравилось, взяли свой чемодан да дочку, приехали, им на радостях тут же дали квартиру – крохотушку-малосемейку в общежитии – но для них это был настоящий рай. И они зажили – как короли! Правда, мебели никакой, на газетах спали и ели, но они ж не теперешний наш народ, не очень и волновала их бедность. У них было главное – крыша над головой! И под опёкой этой жданной-прежданной крыши они с радостью бросились в новую жизнь – работали и учились!  Лёня  легко и быстро освоил молдавский, и они пешочком, ногами, летом с палаткой, зимой на лыжах, обошли всю Молдавию, и всё красивое в ней, и всё некрасивое – рассмотрели собственными глазами. Повезло наконец: жили, как им хотелось!

Они были разные люди.

Он – сдержанный, она – горячая, он – терпеливый, она – резкая, возбудимая, обо всём судила и всё делала быстро; он про быт ничего не знал, так и думал, что каша растёт в казане, а она этот быт тянула, всё знала и всё умела: печь, варить, шить, вязать – всё умела! Он был дотошный политик, а она любила стихи, он жил на земле, а ей снились звёзды…

Они были очень разные люди!

Но в одном они были похожи: оба терпеть не могли грубого слова, громкого голоса, злого взгляда. Они не вы-но-си-ли раздражительности и враждебности! И первым достоинством их семьи сразу сделалась – доброта.

В их доме всегда просыпались с улыбкой, говорили друг другу доброе утро, и, если Олечку угощали конфетой, она  её сама не съедала, а приносила домой, брала нож и разрезала конфету на три равные части. И даже сейчас, мысленными глазами, Зоя Викторовна видит, как её девочка пилит это конфету, шепча под нос: маме, папе, себе…

Делились не только конфетой, но и радостью, мыслью, успехами, неудачей. 

Бороть неудачи учил их Лёня. 

Зоя Викторовна окончила пединститут и начинала работать в школе вожатой. Для неё это было не просто профессия: она и сегодня «Пионерскую правду» читает как примерная пионерка. И красный галстук так и остался для неё самое-самое что ни на есть святое. А что такое вожатая в школе? Да ничего, пустое место, девчонка на побегушках: то учителя подмени, то отнеси бумаги в роно. А её унижало это. Она хотела заниматься своей профессией – всерьёз и с достоинством.  Но как это сделать, не знала. И дома вечно плакалась Лёне на своё положение. И вот, помнит, нервы уже не выдерживать стали, жалится мужу, а Леонид Андреевич – как и во всём – мысленно просчитал ситуацию, все за и все против и стал объяснять, что и как она должна сделать. Это был настоящий театр: они с мужем переиграли десятки вопросов-ответов, на этот спектакль у них ушла целая ночь, а наутро она заявилась в школу, собрала всё руководство и – дала бой! И – выиграла его! И почувствовала себя  человеком. Сильной и смелой. И это чувство – постоять за себя – так и осталось в ней уже навсегда. Как и осталось другое: учиться у мужа выдержке, прямоте, смелому самостоятельному суждению.

А ещё в их доме любили делать подарки. И не вазы или отрезы. Нет и нет! Леонид Андреевич – к любому празднику или в самый серенький будень – любил подарить – хорошую книгу. И вот эта домашняя библиотека – его подарки. А Оля у них росла великой выдумщицей и мастерицей, и ко всем праздникам  вдохновенно творила всякие аппликации и открытки, а к ним сочиняла смешные весёлые тексты, и… и много из этих открыток Зоя Викторовна сберегла на память, и мы, их рассматривая, смеялись, удивляясь, как рано сквозь детское простодушие прорастала недетская зоркость и понимание человеческого характера.

 К примеру этой яркой открыткой, Оля поздравила маму с днём пионерской организации – всё пионерское в доме чтилось и чтится – видно, поэтому на открытке девочка пожелала маме так и остаться такой, как есть – вечная пионерка! И яркими красками нарисовала себя и папу: в футболках, кедах, с букетами, в пионерских галстуках и улыбка – от уха до уха, как и положено истинным пионерам. Видно, только такими, тоже вечными юными пионерами, они и могли понравиться маме. Зоя Викторовна рассматривает открытку, хохочет: ну насмешники! Всю жизнь они издевались над её пионерским сердцем!

А между тем, после того исторического боя в учительской ей с работой стало везти. Очень скоро её особенные вожатские успехи были замечены, её пригласили в Республиканский дворец пионеров, а потом она стала директором, и работа её закружила.

Вот они карточки того времени. Какую из них ни возьму – каждая о работе! То линейка, то митинг, то слёт, то встреча со знаменитостью, то туристский поход, то президиум какого-то особого торжества, то восхождение на вершину, то Москва,  то Грузия, то Болгария, то танцы с доктором Споком или песни с Дином Ридом в Артеке… И на каждой карточке – это же надо только видеть её! – на каждой карточке Зоя Викторовна разная, сама на себя непохожая, я даже узнать её не могу: вот тут она деловая и строгая, а тут элегантно-холодная, тут хохочет, а тут стоит во главе пионерской линейки и во всём её виде такая приподнятость, будто на  эту линейку в эту минуту смотрит весь мир. А вот здесь она с первыми пионерами нашей республики. Многим на этой карточке уже за семьдесят, у многих белая голова, но они собрались у памятника Ленину, на шее красные галстуки, смеются, в позах бодрость и дерзость и глаза молодые… И пока смотришь на эту карточку, в душе раздаются высокие звуки пионерского горна, и сердце стучит, и так и тянет сказать: «спасибо тебе, чистое звонкое детство, спасибо за всё, что было…»

Да, это была не просто профессия или должность. Это было – общение с миром, праздник души, вечная молодость, сладкое чувство свободы от земного и мелкого. Такая работа не закружить не могла. И так она её закружила, что нерабочего дня просто не было. И слава богу, что дом был как дом. Дочка как дочка. Муж как муж. И ей казалось, что вся её жизнь отлилась в какие-то вечные формы, и вот такой останется уже – навсегда.

Это случилось глубокой ночью.

Зоя Викторовна спала и вдруг во сне услыхала жуткий, сдавленный, рвущийся стон, будто рядом душили кого-то, а он хотел закричать и – не мог. Она проснулась, нажала кнопку настольной лампы. Глянула в сторону мужа и – отшатнулась: его било, как в лихорадке, и он белыми распахнутыми глазами смотрел прямо в неё и не видел. Она испуганно, пальцем, тронула его руку, но рука была как железная, и её оттолкнуло, будто ударило током! Она вылетела из постели! Схватила Олечку, прижала к себе, и вот так – окоченев в углу с дочкой, не сумев от ужаса даже крикнуть, позвать соседей или вызвать скорую – вот так дождалась утра.

А утром открылось, что Леонид Андреевич ничего такого не помнит. Не помнит, не чувствует дискомфорта, как обычно собирается на работу. Только одно она и заметила: всегда спортивный, подтянутый, бодрый муж в это утро был вялым,  заторможенным, на себя не похожим.

Так началась болезнь.

Пошли поликлиники, кабинеты, врачи, анализы. И наконец появился диагноз: эпилепсия. Женщина-врач Зою Викторовну пожалела, и  однажды, один на один, как женщина женщину, предупредила: «У таких больных жён не бывает. И мой вам совет: пока не поздно – подумайте».

Зоя Викторовна молча встала и вышла.

 А потом шла домой и думала…

 Собственно, она и не думала. Просто болела душа, и мысленными глазами видела, как они – молодые, счастливые – идут по улице, люди, глядя на них, понятливо улыбаются, а Лёня вывернул голову в её сторону и одними губами шепчет: лю-блю…

Она ни о чём не думала, она собой знала: каким бы ни было это горе, они встретят его вдвоём.

Годы шли, и болезнь развернулась.

Приступы застигали его всё чаще и чаще. И где попало: на работе, на улице, в магазине. Он падал, пугал людей, разбивался, на нём места живого не было, весь в ранах, ссадинах, синяках… Ему восемнадцать раз делали пункцию, его мучили такие нещадные боли, какие терпеть невозможно, и он закрывался в отдельной комнате и там – один на один с собой – кричал.

Вот передо мной стопка карманных календарей Леонида Андреевича. Он же во всём человек дотошный, и в этих календарях аккуратно вычёркивал дни своих приступов. С каждым годом всё больше и больше зачёркнутых чисел, как какие-то чёрные дыры в жизни, будто во все остальные дни человек живёт, а в эти уже не живёт, будто сама коварная смерть ведёт свой жуткий таинственный счёт, и с каждым годом всё меньше и меньше дней остаётся для жизни.

Но Леонид Андреевич никогда не думал о смерти.

Он боролся за жизнь: зарядка, гантели, строгий режим. Его выпроводили на пенсию, а он в ЖЭКе устроил кружок «Умелые руки»: он не мог не работать, для него не работать – значит не быть! А он любил жить, и держался, восхищая друзей своим мужеством:  он никогда не стонал, не жаловался, не ныл, никому никогда не тошнил о подробностях своего самочувствия. А едва боль отпускала его, он  раскрывал любимого Зощенко и – хохотал!

Как-то весной Зоя Викторовна расчищала квартиру – вечно в этой квартире за зиму скопится всякого барахла! -  и она предложила: «Лёня! Столько ненужных книг: и сопромат, и английский, и машиновождение… давай сдадим их в букин, пусть хоть людям послужат». Но он – всегда такой уважительный – неожиданно рассердился: «Свои сдавай! А мои ещё пригодятся…»

И она душой вздрогнула: верит!

И можно сказать, что с этого дня вера стала их самым сильным лекарством.

            

И когда – через десять лет мучительнейшей болезни – когда вдруг открылось, что диагноз установлен неверно, что это не эпилепсия, а  опухоль мозга, они с новой надеждой бросились в Киевский нейрохирургический институт и решились на мучительную и опасную операцию. Пока они ждали её, у Зои Викторовны пропал сон, она достала машинку, и две недели по ночам шила… шила себе, Оле, мужу, платья, костюмы, рубашки, шила, как робот, не думая ни о чём, и, бывало,  подымет глаза от шитья, глянет в окно и  не может понять, почему это в окнах напротив нет света: она даже забыла, что люди спят по ночам…

Сегодня – после этих бессонных ночей – так и висит у неё в шкафу пальто с одним рукавом, дошить не успела. А к шитью у неё – биологическое – отвращение, и к машинке за много лет она даже не прикоснулась. Но вот операцию сделали, она взяла отпуск, уехала в Киев выхаживать мужа. И наконец настал день, когда Леонида Андреевича выписали из больницы.

Он был слабее маленького ребёнка. И Зоя Викторовна, взяв мужа под руку,  ощутила, что не сможет перевести его через дорогу, на остановку трамвая.

И вдруг прямо возле неё остановилась машина волга, водитель открыл дверцу и, даже не спросив, куда им, сказал: «Садитесь». И отвёз на вокзал, и денег не взял. И Зоя Викторовна помнит, стоят они с Лёней, машина уходит, и эта – как бы с неба на них упавшая доброта незнакомого человека – так поразила её, что она огляделась, неожиданно открывая,  какой же вокруг прекрасный сияющий день и какие вокруг прекрасные люди, и как хорошо, что все они – улыбаются.  И вдруг вспомнила, что это ж – весна. середина апреля, что как раз у неё – день рождения! И она – счастливыми глазами – посмотрела на мужа и сказала: «Лёня! Это не просто случайный проезжий, это – судьба, это вселенская доброта подала нам знак, и ты обязательно будешь – здоровым!»

Но операция его не спасла. И впереди их ждало самое страшное: паралич левой стороны, потом правой… школьники Зои Викторовны где-то украли инвалидское кресло – у нас же кресло для неподвижного человека и за золото не добудешь – Леонид Андреевич поселился в нём, и с этой минуты началось длинное, в несколько лет, умирание.

Счастливая жизнь Зои Викторовны окончательно оборвалась: она простилась с любимым дворцом,  устроилась работать в вечерней школе, семья Оли уехала, прекратились всякие праздники, отпали друзья, дом опустел, помощи ниоткуда… И она окончательно превратилась в няньку, сиделку, сестру милосердия, массажистку, врача и прачку… и кажется, даже в коротких снах она мыла, стирала, кормила, ошпаривала, дезинфицировала, бежала на стон, отвозила мужа в больницу, выхаживала в больнице, опять привозила, опять отвозила, опять забирала, выхаживала, бежала, дезинфицировала… От бесконечных стирок у неё кожа с рук лезла кусками, от напряжения лопались сосуды…

           

 Это было горе без выхода!

И только она одна уже знает, как выглядит это горе. Как, бывало, кончится сила её терпения, и она среди ночи – один на один с этой едучей, неутихающей  болью – упадёт на колени и – коммунистка, безбожница – упадёт и вырвется из неё этот немыслимый стон: «Боже! За что?!…» 

Но, когда на Лёню валилась очередная болезнь - эти болезни сыпались на него как дождь – и он смотрел на неё своими беспомощными глазами, она спокойно, с твёрдым лицом говорила: «Надо перетерпеть. Потерпи и – пройдёт». А он так верил ей, что действительно – удивляя всю медицину – очередная болезнь проходила!

Леонид Андреевич умер в больнице.

Днём Зоя Викторовна, как всегда, пришла, покормила, попыталась его поводить по палате, потаскав на себе, подбодрила, похвасталась, как хорошо она прочитала лекцию в Институте усовершенствования учителей, а потом собралась уйти, до завтра. Так и сказала ему, улыбнувшись: «До завтра…»

Был август. В Москве открывался Международный фестиваль молодёжи, и он попросил принести приёмник: не мог же он пропустить такое событие! Она обещала и вышла. Но только вышла, как ей показалось, будто муж окликнул её. Она потянулась лицом к стеклянной двери и спросила: «Ну, что ещё, Лёня?», она подумала, что он хочет о чём-то ещё попросить. Но он тоже лицом потянулся к этой  двери и одними губами - совсем как когда-то -  когда-то - шепнул: « Лю-блю…»

 Она махнула рукой и ушла: нашёл время и место!

А ночью его не стало.

И это лю-блю сквозь стекло больничной двери оказалось его последним словом на этой земле, последней его благодарностью и восхищением.

На этом и кончилась их совместная жизнь.

Кончился и наш разговор с Зоей Викторовной. Кончилась ночь. За окном распускался синий тугой рассвет. А мы сидим, каждая со своими мыслями, и долго-долго опустошённо молчим.

По всей комнате разбросаны карточки: на полу, на диване, на стульях… Мы их смотрели,  раскладывая по годам, и я ворчала на Зою Викторовну, удивляясь её небрежности  к собственной жизни. Но теперь-то я понимаю, почему ей было не до альбомов. Теперь-то я многое понимаю…

 А вот здесь на столике, прямо перед глазами – я намеренно отложила её - я вижу особую карточку Зои Викторовны: обнажённые плечи, жемчужное ожерелье, этакий поворот головы, этакий взгляд, не женщина – тайна… Сколько ей было? Двадцать шесть?..  Тридцать?..  Пора распустившейся красоты. Я бы назвала её не зрелой – как говорят – а – вдохновенной… Как раз в эти годы один человек страстно звал её в свою жизнь. Он захлёбывался своим чувством, даже собственных слов ему не хватало, и он слал ей – стихи. Вот они, тоже здесь, целая книга его тоски и надежды: «Словно танец и словно погоня Ты летишь по ночам  сквозь меня…» Зоя Викторовна призналась, что это сильное чувство тревожило и тянуло её. Но она оборвала и эти стихи, и  письма, переболела, переныла душой, но не смогла поменять свой крест – на счастливую долю.

И вот теперь я стараюсь обдумать всю её жизнь и мысленно ставлю её в контекст сегодняшней жизни, когда со всех сторон только и слышно: предали!  Друзья – друзей, муж – жену, жена - мужа, дети – родителей, а родители уже всю нашу бедную землю засеяли сиротами. И даже люди, которым народ доверил свою святую веру в лучшую жизнь, предали и народ, и  веру. Всё предано. И я спрашиваю себя: но откуда ж тогда берутся  вот эти вечные пионерки, которые – не предают?

В это время Зоя Викторовна улыбнулась усталой улыбкой, протянула руку и погасила свет.

В синих сумерках комнаты резко белеют книги на полках. Все эти книги ей подарил Леонид Андреевич. Как-то на день рождения он преподнёс ей подписку на «Памятники мирового искусства». И вот самого его уже нет, а Зоя Викторовна недавно получила очередной том, искусство этрусков и древнего Рима, очередной от Лёни подарок. Листала и плакала, как никогда. Вот они эти книги. Прямо перед лицом. Смотрю на них и мне почему-то кажется, что Леонид Андреевич тоже здесь.  Я без всякого страха ощущаю его присутствие в этой комнате и мысленно даже вижу его лицо, каким оно сохранилось на самой последней карточке: лицо с глазами страдальца.

Представив это лицо, я вдруг вспомнила, как мне в детстве казалось, будто души умерших людей не покидают нас. Мне казалось, что ровно в двенадцать – обязательно в это мистическое двенадцать – ровно в двенадцать они спускаются к нам на землю, а вместе с третьими петухами – как раз вот таким тугим синим рассветом – они её покидают. И может, даже это они кричат тоскующими птичьими голосами, на целый день прощаясь с этой прекрасной землёй и со всеми, кого они любят. Я даже думала в этом далёком фантастическом детстве, что высшая справедливость творится именно ими. И если мы их любили при жизни и были людьми, они попросят всесильного Бога за нас, и он -  за всё хорошее наше – посылает нас счастье. Теперь, вспомнив детскую свою  веру, я улыбнулась: как хорошо и просто напридумает детство!

Но тут в сумерках комнаты я увидела лицо Зои Викторовны, и опять – как когда-то далёкой весной – меня поразила его особая, утончённая красота. Красота – счастливого человека! И  мне показалось, что в этих детских смешных фантазиях всё-таки есть какая-то правда. И эта женщина такая красивая и счастливая от того, что тяжкий свой труд положила на доброе дело, и он не разрушил, а – украсил её.

И, может, действительно, только тратя себя на добро, человек становится - человеком.

 А мы, люди - народом.

Лидия Латьева

из книги «Облак белый», 1988 год