Меня обокрали.
Обокрали как-то легко и
просто, среди белого дня, в половине второго…
Пришли, обзвонили все
три квартиры на нашей площадке, из третьей вышел сосед, они стали ему плести
про какую-то симпатичную бабушку – симпатичная бабушка, видимо, я – и вот вроде
бы я боюсь нашего лифта и подымаюсь по лестнице, а их послала вперёд что-то
узнать у соседей, они и звонят, но квартиры не отвечают… Словом, они мололи
сущую ерунду, потому что ворюги эти ни фантазией, ни красноречием, ни даже
ясностью слова не отличались – обыкновенные убогие уголовники – я раньше тоже
встречалась с ними и знаю, и могу догадаться, что сосед ничего не понял. Но
время обеда кончалось, и он, как всякий порядочный человек, всю жизнь привыкший
спасаться работой, ни о каких воровских намерениях не подумал, а в спешке
сказал, что, если квартиры не отвечают, то значит, хозяев нет дома – рабочий же
день! – он и сам доест и уйдёт минут через двадцать. И конечно,
сказано-сделано, доел и ушёл. А они проследили, вернулись, выдавили стекло из
двери общего коридора, а потом уже самым банальным бандитским способом – выбили
мою дверь, кстати сказать, моя дверь охраняется
вневедомственной охраной, и, пока охрана спешила, не торопясь, вынесли
из квартиры всё, что им приглянулось.
И я держусь.
И в этот июльский день
– когда меня обокрали – тоже буду держаться.
Правду сказать, я
давненько уже стряхнула с души пустые былые иллюзии и суету вокруг них, и даже
вещи свои раздарила, чтоб не давило лишнее и ненужное, и из всех былых радостей
жизни оставила книги и одиночество, когда остаёшься один на один со всей своей
жизнью, и сквозь тебя – как время через пространство – по тайному своему закону
текут и годы, и дни, и лица, и какие-то странные нерасшифрованные события – как
бы намёки, а то и зовы – какой-то другой, неведомой мне реальности, из которой,
возможно, мы вышли, а потом потеряли с ней связь и забыли её язык, и, если она,
например в наших снах, подаёт нам
сигналы, мы их уже не можем понять, и только, бывает, весь день что-то
неизъяснимое мучит бедную душу, будто какой-то из этих сигналов настойчиво
хочет пробиться к тебе сквозь полную
окаменелость всех твоих ощущений.
И этот июльский день –
когда меня обокрали – начался именно с ночи, когда ко мне пробивался какой-то
сигнал. И даже не помню, что там было во сне, но вдруг проснулась в какой-то
сосущей тоске и повела глазами вокруг, по всей своей комнате на чердаке, а за
окном ещё самая глубина чёрной июльской ночи, и из неё раздаётся такой одинокий
и безысходный собачий вой, что я вся ужалась и мыслью сказала себе: «Что-то
где-то случилось…» Но тут же – я же ребёнок войны, а значит, жизнь основательно
измотала меня, и я давно обучаюсь не
отдавать себя даром – поэтому тут же, как бы захлопнув дверь перед носом
тревоги, сама себе приказала: «А ты спи и – не думай!» И – закрыла глаза! И –
уснула! И уже до самой зари боролась за свой покой и то засыпала, то
просыпалась, а этот вой ни на минуту не оборвался, будто собака выла в какой-то
расщелине между миром земным и миром потусторонним, и голос её мог звучать и
наяву, и во сне, и даже будто оно вообще не собака, а мифический зверь,
предрекающий что-то дурное…
И – слава богу! – что
за окном наконец забрезжило утро, и я откинула
одеяло, набросила дачный халат – а дачная жизнь – особая жизнь, здесь
хочется отдохнуть на уровне клетки - и
мой халат, латанный-перелатанный самыми разными латками, своей экзотичностью
похож на халат бродяги и, накинув его, я тут же делаюсь лёгкой и даже
беспечной, будто действительно превращаюсь в бродягу, живущего чистым, земной
жизнью незамутнённым духом.
И вот накинула,
изобразила что-то вроде зарядки и, усмехнувшись над собственной ленью,
выскочила на лестницу и: это сияние утра, и запах близкого моря, и капли росы на
сонных ещё цветах, и небо, облитое алой зарёй, и колдовство тишины… И всё это
вместе сложилось в такое великое чудо
природы, что я – закрыла глаза и как бы нырнула в красоту мироздания и шепнула
спасибо, сама не знаю кому…
Ну и конечно, не успела
открыть глаза, как тут же и вижу: бредут, мои дорогие…
...со всех сторон, из-за
заборов, со всех улиц и дач, по дорожкам и клумбам сползается целая рать
бездомных собак и кошек, всех мастей и фасонов, и мелких, и крупных, и хромых,
и с бельмом на глазу, и с оторванным ухом…
И глянув на это очередное несчастье нашей запущенной жизни, я быстро
скатилась с лестницы, влетела на кухню – там у меня зелёный пластмассовый таз с
едой, все дачники сносят объедки, и к слову сказать, люди стали бедней и хуже
едят, и всё меньше в остатках мяса и рыбы, и всё трудней прокормить ораву моих
нахлебников, и я ловчу, подсыпая какие-то крупы из наших запасов, и невольно
боясь, как бы меня за этим занятием не застукала бабушка Оля – но наконец
разбросала еду, каждому на отдельном куске газеты, наконец выхожу, а эта
бездомность ждёт: стоят полукругом, глаза опустили, поджали хвосты, и такая пришибленность в позах, будто душой
понимают, что побираются и стыдятся сами себя. И только Серый, самый крутой и
почти что овчарка, развязно сунул мне лапу, и я тряхнула её, «Привет, привет,
Серый», и быстренько разбросала еду – каждому на отдельном куске газеты и,
поставив под кран зелёный таз, пустила
воду, присела, стала мыть руки, на
едоков не смотрю, голодному в рот смотреть стыдно, но спиной ощущаю
униженность наших братьев меньших и даже вижу,
как нервы собачки с пушистым хвостом и оторванным ухом неожиданно сдали,
и она схватила еду – и с куском газеты в зубах – рванула, будто вся эта свора
погналась за ней. И я невольно ужалась: голод, думаю, чёрт побери! как страшно
на это смотреть… И даже, если подумать, то всей человеческой жизнью, наверное,
правят не философии или великие люди с их историческими идеями, а самый
обыкновенный страх перед голодом… и я сама, со своей кипучей вознёй вокруг
сковородок, совсем не храбрей собачки с газетой в зубах… и даже не знаю: а был
в моей жизни период, или хотя бы мгновенье, когда я – ничего не боялась, ощущая
себя защищённой?…
И пытаясь ответить на
этот вопрос, я застыла у крана, ладонями обнимая струю текущей воды, а память
моя понеслась по жизни как на бешеной карусели и внезапно остановилась, и
ярко-ярко - будто в кино - я увидела точно такое же раннее утро, утро до
сотворения мира, увидела нас: мужчину и
девочку, себя и отца…
Он – исчадие ада,
картёжник и билиардщик, а я – его любимое детище… схватились за руки, идём по
длинной зелёной улице Пушкина, возвращаемся из билиардной, а там… там
офицеры-красавцы, герои войны, в сияющих портупеях, но мой отец – он левша и
игрок, зелёный стиснутый взгляд и сигарета
зажата в зубах – он их всех обыграл и молча, без всякой бравады, а чисто
дружеским жестом бросил на зелёное поле билиарда и проигранные ими часы, и
браслеты, и кучу денег, и сказал, что «хорошая игра - большое удовольствие, и
надо его отметить», и тут же хозяин
этого заведения – белый старик, пахнущий дымом и страстью Кавказа – на подносе!
– ему преподнёс вино, и отец взял стакан, протянул его мне и сказал, что это
«Напареули», напиток богов, и – хоть глоточек – но попробовать его стоит! Но –
я же совсем как мама – глянула грозно и – отвернулась! А он усмехнулся.
«Смотри,– говорит,– пожалеешь…» И все засмеялись и зашумели, и пили вино, и
восхищались игрой отца, и ставший
красным хозяин, пахнущий страстью Кавказа, пылая глазами, упоённо кричал: «За побэдытэля пьём!
«Побэдытэ-э-эль!…»
После такого сногсшибательного триумфа мы
с отцом возвращались по длинной – как сама бесконечность – улице Пушкина, и, если моими глазами глянуть
наверх, то в дыму сигареты можно увидеть зелёный режущий взгляд под шапкой
высоких чёрных кудрей, а если глянуть под ноги, то – узкие туфли, цвета какао!…
И я бросала взгляды то вверх, то вниз, и вертелась винтом, и размахивала
гранатом, подаренным белым кавказцем, и тоже – как он – разрываясь от чувств
восхищения и восторга - вдруг пищала
фальцетом: «Побэдытэ-э-э-ль!», смеялась и ликовала, всей собой понимая, что мой
отец – вот такой, какой есть, от кудрей до туфель какао – игрок и насмешник над жизнью, всей своей
сутью знавший, что плохо, очень плохо кончает тот, кто не попробует хотя бы
один глоток из радости жизни - не вмещается ни в какие слова и восторги, он
выше слов и восторгов! И я доподлинно знаю, что он, я, улица Пушкина, и сладость победы – не кончатся
никогда!…
Кончилось всё…
И так стремительно
кончилось, что я подрасти не успела, как судьба сотворила ужасный вираж, и отец
мой погиб… а я не умею плакать, кричать, хвататься за гроб, я немею от горя! И
всю ночь, сцепившись в комок и с сухими глазами, я простояла возле него, и уже
перед утром, прощаясь с ним навсегда, в каком-то припадке немого отчаяния, я
отрезала прядь волос от своевольных его кудрей и спрятала в маленький
чёрненький кошелёчек… И вот промелькнула целая жизнь, и я, уже толстая тётка,
но, присев у крана с бегущей водой, вспомнила свой кошелёчек: чёрный, замшевый,
жёсткий, на кнопке, богатство всей моей жизни, и – задохнулась от боли и с
силой стиснула струю воды! И пока струя - как живая - билась и вырывалась из рук, я успела
подумать, что да, наверное, я права и не лозунги, не болтовня о свободе, и даже
не целые философии, а вот это дерзкое ощущение личной непобедимости – из человека делает человека и победителя
жизни.
Подумала и – заплакала…
и – отпустила струю!
И набрала воды в ладони, и умыла лицо, и, как бы стесняясь
собак за такие свои неуместные чувства, огляделась вокруг, но рядом уже никого,
только куски газет валяются по веранде. А в огороде уже копается бабушка Оля!
Только вчера – после всех её подвигов на
огородах - она умирала, и я отпаивала её
и таблетками, и порошками, и каплями, и уколами, и ругала её, и плакала, и она, жалея меня,
честное слово давала не вскакивать до зари, а отдыхать, как и положено отдыхать
в её возрасте человеку, и вот вам, пожалуйста, уже машет сапой, и на лице такое
упорство, будто даёт окончательный бой не одним сорнякам, а всем мерзостям
мира. И я усмехнулась: ещё один победитель! Но, если подумать, сколько над ней
прогудело вселенских свершений и катастроф – и войны, и голодовки, и революции,
и смерти детей – если всерьёз подумать,
сколько ей выпало в этой жизни, то она действительно победитель. И я
крикнула: «Доброе утречко, бабушка Оля! А вы никак уже на посту?»…
И даже не слушая, что
там она говорит в своё оправдание, повесила таз, дёрнула веник убрать веранду,
а сверху уже спускается муж: «Доброе утро», а снизу вылетел внук: «Доброе
утро!», а зять – глаза ещё спят – но уже затянул сигарету, «Доброе утро»…
Доброе! Доброе утро!!
И уже зазвенело и
замелькало, уже покатилось-помчалось доброе утро нового дня!
И такая тут бурная
жизнь, так всё серьёзно у нас на даче, такие у каждого обязательства и успехи – внук научился
плавать, муж для нового водопровода уложил трубу, бабушка Оля та вообще живёт от победы к победе, и
столько перекопала за день, и у нас, и у соседки-подружки, свалившейся от
приступа стенокардии, и у другой соседки, которой на солнце нельзя даже в
шляпе, у неё аллергия от солнца, и у четвёртой, у той и офис, и мерседес, и
плевать она хочет на свой урожай, но бабушке Оле жалко, что уже проросла
петрушка на её огороде, и теперь пропадёт, потому что её забивают мощные сорняки, пропади они пропадом, прямо не сорняки, а само бессмертие… С нашей
бабушкой Олей вообще не соскучишься: ей до всего есть дело, и весь мир спасает
и держит собой! И на какие-то двадцать минут в разгар пекущего солнца её к
дивану, передохнуть от побед – верёвками не привяжешь! Словом, все совершают подвиги и гордятся
собой, и только я одна здесь – никто, только я не имею крупной программы: я –
дочка, Лидка, жена, бабушка и обслуга: я убрала, сварила, накрыла, подала,
постирала, почистила, поучила с внуком уроки и опять наварила, и накормила! Но
всё это несерьёзно, и меня в одну и ту же минуту требует мама, что-то там поддержать,
и мужу тоже срочно подать, и суп кипит, и зятю надо перекусить и мгновенно
уехать, и внук схватился за велик, и надо успеть его задержать, иначе прощай и
румынский и «Остров сокровищ» со всеми его пиратами! И я - весь день - как
белочка в колесе, но подвигов никаких, одна ерунда. И вот наконец накормила
обедом, помыла гору посуды, сложила, захлопнула шкафчик – до самого полдника!
закинула бабушку Олю в кресло, рухнула на диван и грозно сказала внуку: «Ты мне
мозги не парь! Бери книжку – садись и читай!» И не успела сверкнуть глазами –
чтоб выглядеть пострашней – как вижу, в дверях стоит зять и улыбается как
именинник.
Я так и уставилась на
него: стоит, улыбается, а вроде ещё до обеда спешил и уехал? Или я перепутала,
и спешил-уехал вчера, а сегодня не надо спешить и ехать, значит, стоит себе
человек, улыбается. Но я же кажется, не совсем одурела от этого дачного
балагана и распрекрасно помню, что спешил он сегодня. И осторожно спросила: «Ты что-то забыл?»…
Нет, всё в порядке,
ничего не забыл, просто заехал глянуть, как его сын старается над уроками. И
опять обдал нас улыбкой. И я – ничего особенного не чувствуя, забыв и про сон,
и про вой, и всякие беспричинные слёзы – уже поманила пальчиком внука:
давай-давай, неси свою книжку… А зять неожиданно говорит: «Вы не волнуйтесь, но
вас обокрали… Но вы не волнуйтесь, полиция двух уже задержала, я сам только что
разговаривал с бригадиром, и он просил вас приехать, так как выбита дверь, и
квартиру надо закрыть…»
Смотрю на него:
улыбается, и я улыбаюсь.
И вдруг до меня дошло: «Это нас обокрали?», и не успел
он кивнуть, как я – рассмеялась! Смеюсь, прямо падаю на диван: ой, не могу –
обокрали! Нашли, кого обокрасть!
И действительно, если
знать мою жизнь и квартиру, и мебель, самую первую «Аурику» семидесятых годов,
высшее достижение моих материальных успехов… А если знать ещё и последние годы,
когда ни работ, ни зарплат, когда вчетвером – здоровые, с высшим образованием –
одного-единственного ребёнка, вот этого внука с распахнутыми глазами и книгой
«Остров сокровищ» в руке – можно сказать, еле-еле силимся прокормить. Муж
шнурки боится купить, чтоб не лопнул домашний бюджет! Да что говорить! И о чём
говорить! если этот так называемый отпуск мы вообще доживаем на пенсию бабушки
Оли – тридцать семь гривен в месяц! Но значит, такие ничтожные воры пошли, что
даже таких обокрали! И – бедная бабушка Оля! – уже услыхала, затеребила
передник, руки – распухшие от сапы – дрожат… И муж суетливо снимает рабочую
робу, собирается ехать… И я оборвала свой смех: «Ну, чего затряслись?! Нам же –
честь оказали! Встречу этих вонючек – спасибо скажу!». И сама вскочила с
дивана: ехать так ехать, если действительно выбита дверь, и дочка одна в
квартире…
И мы поехали.
И пока добирались от
соседнего государства Одессы до Кишинёва, пока бдительные таможенники трёх
держав что-то упорно искали в нашем багажнике – три государства и три границы
на сто пятьдесят километров! и у каждого государства и милиция, и полиция, и
таможни, и шляпы, и автоматы, и… – и
всё, как в дурной оперетте, и тоже можно было б обхохотаться, если б не молодые
лица солдатиков в касках, которым на этих границах дают уроки беспардонного шмона и презрения к человеку.
Ну и пока машина
тыркалась от проверки к проверке, пока муж молчал, пока дорога бежала, я
вспомнила этих воров, которые нас обокрали.
Я столкнулась с ними
весной.
Я мыла полы, и дверь в
коридор была приоткрытой… а наш дом, загадка архитектуры, когда из квартиры
надо попасть в коридор, из коридора – в лифтёрскую, из лифтёрской – балкон, а
уже с балкона – на лестницу, и такую глухую, что лучше всего в одиночку по ней
не ходить – и вот мою полы, дверь в коридор приоткрыта, и неожиданно слышу… и
даже не звук, не щелчок, а слабый тоненький клац, и что-то такое в нём осторожное, будто кто-то, едва коснувшись
ключом замка, тут же одёрнул руку, и грянула тишина, и сам воздух напрягся, и
вижу тень на стекле двери коридора застыла и даже не шелохнётся, будто боится
сама себя. И я догадалась: вор! подбирает ключи! И меня окатило - ледяным, биологическим ужасом! И сердце
безумно заколотилось: это ж не дом, а какая-то западня, глухая ловушка, а я
одна на всём этаже, и хоть криком кричи – никто не услышит! Но не успела я
испугаться, как тут же сама на себя разозлилась: вот еще, думаю, новость!
бояться в собственном доме! И я схватила ключи, подбежала, открыла дверь,
распахнула, и вижу – стоят!
Стоят дорогие мои!
Один худой и высокий, пиджачок зелёного цвета, и
лицо не лицо, а какая-то плесень и размазня, будто он – как мокрица – выполз из
тёмного подземелья, вытравившего из него все возможные краски. И я спросила
его: «Что ищем, ребята?…» А плесень не ждал, растерялся и что-то забормотал, и
лепит какую-то ерунду насчёт лифта, и я оборвала его: «Так ты хочешь сказать,
что влез на шестой этаж проверить работу лифта?…» И тут же вижу, его напарник –
стриженный мальчик, большие, тёмного цвета глаза, и вроде даже знакомый
мальчик, вроде из нашего дома – и он бочком-бочком в сторону лестницы, не
уходит, а уползает, наверное, думаю,
ученик или наводчик – лицо знакомое и вроде из нашего дома – и, может, моя
квартира его первое дело, а он вроде ещё человек и вроде стыдится, как-никак мы
соседи…
И мне стало просто не
по себе, и грозно сказала: «А ну, катитесь отсюда! И чтоб духу вашего больше
здесь не было!»
И – захлопнула дверь. И
в душе поднялась такая гадливость к жизни, к нашей свободной и независимой,
признанной всеми Европами мира, где даже собственный дом – уже никакая не
крепость, а забегаловка для отребья. И выхода нет! И лучше всего – даже не
думать об этом!
Но не думать не дали:
после этого в доме стал звонить телефон, и утром, и до обеда, и после обеда… и
все голоса не туда попадали, и такая агония началась, будто весь город, куда ни
звонит, попадает ко мне. И уже окончательно стало ясно, что это воры –
отслеживают квартиру – и так их уже несёт, что будем мы дома, не будем, а они
всё равно ворвутся и сделают своё дело.
А тут как раз подоспело
лето, и мужа выгнали в отпуск, и маме под девяносто, и бедная мамочка ждёт не
дождётся этого лета, и деваться нам некуда, и сдали квартиру под опёку вневедомственной
охраны и уехали.
А эта плесень
подстерегла, выбила дверь вместе с сигнализацией, и, пока охрана спешила, не
торопясь, вынесла из квартиры всё, что ей захотелось.
И вот наконец мы
примчались с дачи и стою у двери – и хоть дверь уже не валяется, и дочка её
отмыла, и я по дороге самой себе приказала: чтоб там они ни украли – душу этим
событием не травить. Я ствол, мне надо держаться! да и столько всякого горя
вокруг, что квартирная кража – уже не горе…
Словом, всё умом понимаю, но вот
стою у этой двери, а войти не могу!
Ну прямо можно подумать, что это не дверь,
а за ней не квартира, а что-то живое. И это живое – целую треть моей жизни –
вместе со мной и плакало, и смеялось, и дочку учило музыке, и угощало друзей, и
встретило внука, и писало какие-то книги… А теперь над ним надругались, а я –
как предатель – стою перед дверью и сама себе говорю: «Ерунда! это ещё не
горе…»
И вдруг вспомнила:
книга!
Есть у меня одна книга – среди самых-самых любимых – читаю и не могу
начитаться! И подумав о ней, я – прямо в грязных дачных туфлях – ринулась в
кабинет, перешвырнула знакомую стенку книг, и что-то уже заскребло, но вдруг вижу –
лежит! И я схватила её, прижала к себе и рассмеялась!
А дочка глянула
изумлённо и усмехнулась, и говорит: «Это домушники, мама, они книг не читают.
Они браслет твой украли…» и отвернулась, и даже что-то блеснуло в глазах… И я
представила этот браслет: тонкое колесо с ажурной вставкой, и тоже стало не по
себе, но тут же взяла себя в руки и приказала: «Спать! Ночь на дворе, и нечего
убиваться о всяких браслетах…»
Ну и конечно, ночь на
дворе, все уморились, и дочка уехала на свои Чеканы, и муж закутался в одеяло и
вроде уснул, и я… покружила с подушкой… но рядом с кроватью тумбочка, и ворюга
шарил по ней, ломал и хапал, и теперь противно ложиться в кровать, рядом с
которой он шарил. И я пошла в кабинет – слава богу, домушники книг не читают –
легла на кушетку и всерьёз приказала: «Спать! Спать и не думать!»
И закрыла глаза.
Конечно, о чём тут
думать, если живёшь в государстве, где всё держится воровством, и само
государство, выжимая из нас последние соки и последние сбережения, подаёт всем
пример, и воровство уже стало не просто способом выживания, а обыденным делом,
нашим мировоззрением и религией… И если всё это тянется годы, и разруха растёт,
и каждый процент безработицы – как говорят знатоки – даёт семь процентов
преступности, и если целое поколение уже выросло в этом аду и другой жизни
просто не знает, то, что ж удивляться тому, что тот стриженый мальчик, который
обнюхивал мою дверь, оказался среди домушников, а не среди тех, кто слушает мой
«Семейный альбом», задыхаясь от боли к жизни?…
И пока эти мысли гудели
во мне, и кушетка скрипела, и подушка стала как камень – всё внутри
разболелось, и так разболелось, что лежать уже невозможно, и я встала, и взбила
подушку, и рявкнула: «Спать! Чёрт тебя побери!…»
И – легла и
зажмурилась!
И тут же вспомнила лицо
дочки, слова про браслет – а дочка моя такой человек, что зря не заплачет – да
я и сама догадалась, что слёзы были не о браслете – подумаешь, ниточка золота
на цепочке! – слёзы были совсем о другом…
И чтоб понять эти
слёзы, надо было заглянуть в мою юность, время шестидесятых, с его порывами
духа, и с молодым Смоктуновским, играющим князя Мышкина, и с песнями Окуджавы,
и с Ленинградским университетом, где я училась, и с хором университета, и с
украшением этого хора – чарующим бархатным басом, которого звали Ванечкой… И
такое – неизъяснимое нечто – тревожил в наших сердцах этот бас, что девочки
всех факультетов, надев свои шпильки и сияя глазами, бегали слушать его. И так
получилось, что слушать бегали все, и все над собой смеялись, а я смеялась,
наверное, легкомысленней всех… Но вот же никто не знает, что из чего происходит
в этих наших сердцах. И случился момент в моей жизни, когда Ванечка застегнул на
моей руке браслет и сказал одно только слово…
Одно слово, и улыбнулся, глаза в
пушистых ресницах…
А жизнь это жизнь, и нас развело, и Ванечки нет уже на
земле, и загадочный бас остался только на старых пластинках, но этот браслет –
тонкое колесо с ажурной воздушной вставкой – я его одевала не просто по
праздникам, а в редкий особенный день, когда таинство баса сквозь толщу жизни и
смерти – вдруг достигало меня, и чарующей музыкой наполнялась душа, и меня
возносило над жизнью… И дочка моя – ничего не зная о Ванечке – видимо, угадала
тайну браслета, и вот вам пожалуйста, пожалела не украденный телевизор, не
видик, не ложки, не цепочку с кулоном – пожалела браслет, будто то, что
украдено вместе с браслетом, уже не восполнится никогда…
Никогда не восполнится,– подумала я и зарылась
в подушку и попросила себя: «Пожалуйста - спать! Спать и не думать! Иначе
сойдёшь с ума, если думать, что с тобой делает жизнь».
И наконец подчинилась,
и перестала думать, и тишина окружила меня, и тихо, ровно тикают часики…
И вдруг – ну прямо
будто пока тишина лечила мои воспалённые нервы – где-то, в другой, мне
незнакомой реальности что-то происходило,
и до меня докатились какие-то странные токи, и я неожиданно
приподнялась, упёрлась локтями в подушку и просто окоченела, вцепившись всем
слухом тела в эту тихую мирную тишину… И вдруг холод прошёл по душе, и, даже
будто не я, а кто-то другой прошептал: «Не-ет, быть не может…»
И даже не понимая, чего
же такого не может быть, я откинула одеяло, встала с кушетки и, света не
зажигая, тихо и медленно, будто призрак, вошла в комнату, именуемую гостиной…
Вот здесь, в этой комнате, стоял телевизор, который они украли, а на нём
керамическая фигурка смешного мужчины: с букетом, с собакой и с
огромным-огромным сердцем… Эту фигурку - во время первых обвалов жизни и первых
стрессов - я нарочно купила и подарила мужу: мужчины легче падают духом, чем
мы, и я хотела его поддержать и сказать что – сытые мы или голодные – но мы
всегда остаёмся людьми, и сердце у нас всегда большое и верное, как у собаки…
А теперь огляделась и
поверить себе не могу: что оно стоит эта фигурка? Копейки! Но тоже украли! И,
может, кто-то из этих ворюг – может, даже тот стриженый мальчик, который,
стыдясь себя, уползал от меня из лифтёрской – поставит украденную фигурку на украденный
телевизор, и интересно узнать, о чём ему она говорит? неужели тоже – о
благородстве и верности сердца?!
И я, глядя в
пространство, где стояла фигурка с букетом, проговорила:
- Не может быть…
И ложки – чайные ложки в зелёном футляре – тоже не может
быть! Их подарила соседка, уезжая в Израиль. Она выбирала этот подарок и, даря,
хотела что-то сказать, но слова не дались, и она горько-горько расплакалась, и
мы обнялись, и тесно прижались одна к другой, и ложки были совсем не ложки, а
память о человеке, с которым мы жили дверь в дверь и бегали на свои работы, и
растили детей, и одалживали одна у другой то луковицу, то корвалол, и каждый
раз, заглянув на минутку, она обязательно приносила какой-то вкусный кусочек
для нашей собаки и хохотала, когда собака виляла хвостом и лаяла на неё звонким
счастливым лаем. И даже сейчас, в своём сытом Израиле, в своём обретённом рае, ей нет покоя от мыслей о
нашем житье-бытье и, бывает, она позвонит и спросит самый первый вопрос и тут
же заплачет, а я – чтоб не плакать – смеюсь и говорю, неужели теперь ты такая
богатая, что даже плачешь по телефону, платя за такую радость такие большие
деньги?..
Но даже и это было не
всё!
И я крутнулась вокруг себя – нет,
это не всё и не то!
Здесь случилось что-то ещё ужасней!
И нервы уже
раскалились, и вот-вот меня разорвёт, но понять ничего невозможно, и вдруг меня
заливает – физический – ужас, ну прямо можно подумать, что тот зелёный пиджак -
плесень и тля - никуда не ушёл, а так и остался на этих стенах, и выслеживает
меня, и подползает, и сзади, и сбоку, и к самому сердцу… И я – развернулась! И
вылетела из комнаты! И меня понесло, и -
как бы помимо воли – я оказалась в спальне, и дёрнула ящик туалетного столика –
вот здесь лежали лекарства умиравшего брата, теперь не лежат, эти подонки
колются и хапают всякие ампулы для их поганого кайфа. А рядом… Рядом же…За
коробкой с дешёвыми бусами странная пустота… не странная – страшная, но что там
лежало – не помню… У меня вообще дурацкая память, я все эти бусы-шмусы, мелочи
жизни в голову не беру… и вот уставилась на пустое место, а что там лежало – не
помню, только зубы стучат, и плохо мне, дурно, тошно, и голос внутри не кричит,
а – надрывно, злобно – орёт: «Не может… не может этого быть!…»
И вдруг в зеркале вижу
мужа, приподнялся в постели, испуганное лицо, и не губами – глазами спросил:
«Что с тобой?!», смотрит, а лицо расплывается в сумраке комнаты, глаза
отдалились, плывут, будто уже не глаза, а исступлённо пылающий блеск
непонятного существа, и вдруг до меня дошло: чёрненький кошелёчек! Это он здесь
лежал, а теперь его нет, чёрный, с кнопочкой, жёсткий, богатство всей моей
жизни…
Его нет – пустота!
И лютое бешенство окатило меня, дёрнула ящик,
размахнулась, ударила в столик, посыпалось, зазвенело, разбилось, а я схватила
что-то ещё, и колотила, и била, в этот подлый, грязный, бесчеловечный мир, и
орала – бандитским, ужасным хрипом: «Гады!… Сволочи!… Мразь!… Ничего не
оставили человеку!!!»…
…Назавтра был дождь и
ветер, но муж прицепил как-то дверь, и мы, не желая остаться в квартире,
умчались на дачу, и бабушка Оля, услышав машину, выскочила под дождь, и я – я
же ей правду сказать не могу – я крикнула издали: «Ага, испугалась, наша
бесстрашная!» и рассмеялась, и на ходу сказала, что всё в порядке, и вещи
нашли, и воров поймали, и это надо отметить и чем-то согреться с дороги.
И она, мелькнув по мне
взглядом, крикнула: «Слава богу»! и – как на крыльях – влетела в дом, и
запорхала вокруг стола, и накрыла, и извлекла из своих закутков бутылочку чёрного
цвета и, помахав ею в воздухе, сообщила, что эта бутылочка – бутылочка всем
бутылочкам, она держала её для особого праздника, и раз этот праздник сегодня,
то бутылочку – надо распить! И мы действительно выпили, и бабушка Оля тоже
глотнула – из старинной гранёной рюмочки – и неожиданно объявила, что завтра к
нам приезжают прошлогодние квартиранты, и она познакомит нас, и я увижу, какие
люди бывают на свете. Какие люди! Какие прекрасные люди! – звенела она. И так
сияла, такие бросала взгляды, и такая отвага играла в ней, что я наконец
догадалась, что бабушку Олю обмануть невозможно: она всё поняла, и этот царский
загул, и бутылочка, и квартиранты – это её великие хитрости, это чтоб мне
доказать, что есть ещё порох в пороховницах, и не всё изничтожила эта поганая
жизнь!
И я рассмеялась, как
никогда – весело и свободно! И над собой, и над ней, и над нашим смешным
упорным талантом держаться, когда держаться вроде бы даже – и не за что…
Лидия Латьева
Из книги "Облак белый", 1997 год
Комментариев нет:
Отправить комментарий