СВЯТАЯ

 - Миля, трудно было растить детей?

 - Очень! Когда были маленькие, так трудно мне было,    падала  прямо, прямо падала…

  - И кто ж вам помог?                                    

  - Кто поможет? Мать и отец…

-  Очень большое горе было, когда они разошлись, очень большое горе… Когда я видела, как она плачет, я больная была… я молилась богу: «Господи, возьми эти чёрные тучи от нас»… Ничего, вышли мы…

- Анна Васильевна, а вот что обязывало вас держаться? Что придавало силу?

- Сама себе… сама себе…

(из разговора с Анной Васильевной и её дочкой Милей)

            Потом я попросила их спеть, и они, застенчиво переглянувшись, вздохнули, как бы сбираясь с духом, и запели о том,  как на древней гагаузской земле разразился мор и четыреста душ унёс, и четыреста матерей рыдали над ними, а одна женщина понадеялась спасти любимого сына Иванчо и послала его найти землю без горя. Он послушал, пошёл, но по дороге встретил архангела Михаила, а  тот говорит: «Возвращайся, Иванчо, домой, потому что жить осталось тебе только три дня».

             Они – Анна Васильевна и  дочка её Миля – поют, и так скорбны их лица, так тесно они притулились одна к другой, будто сами живут в этой песне и от горя ищут поддержку друг в друге. И уже сама эта поза, а тем более древняя песня, мне открывают внезапную истину, что жизни без горя – нет. И всё спасение наше – вот так, как они – притулиться друг к другу.

Ну, а началась эта история так, что кажется, к Анне Васильевне с Милей никак не могла не прийти.

            
Она началась с того, что однажды я засиделась у доброй своей знакомой Акулины Васильевны Еремии. Я её знала грозной судьёй и видела только в суде. А тут зашла в дом, и Акулина Васильевна в домашнем – как школьном – платьичке уютно ужалась в кресле, и весь её вид как бы мне говорил, что все мы – и судьи, и подсудимые, и мягкие, и суровые – все мы вечные ученики этой жизни и вечно хотим получить от неё какой-то бесценный урок. И мы действительно с жадностью вечных учеников разговорились о жизни, достали альбомы, а с карточек на меня смотрели красивые лица – эти люди учились, читали прекрасные книги и даже сами писали их – и всё это вместе меня настроило на идиллию. 

Но слово за словом, и оказалось, что даже красивым людям – идиллия? – не удаётся. И ещё оказалось, что причина как бы даже не в них, а в том нравственном хаосе и разрухе, какие сводят на нет все усилия человека. Получается, тратится человек на добро, себя не жалеет, кажется человеку, если он отдаёт добро, то добро  к нему и вернётся, но столько уже разрушилось в нашей жизни, что вроде сгнили и рухнули сами опоры добра, и сколько его ни твори, оно улетает, как в чёрную пропасть, и даже в родной семье к тебе возвращается – злом. И был момент в разговоре, кода Акулина Васильевна со всей своей болью прямо обрушилась на меня: «Куда девается человечность?! И зачем я учила сына добру, если это добро – смешно и бессильно?!…»

Ну, а я, конечно, молчала как виноватая. 
И в разговоре возникла такая тоска, хоть криком кричи.

И вот тут Акулина Васильевна неожиданно поднялась, пошла в спальню, вернулась и бережно-бережно протянула мне что-то в ладонях. Помню, когда-то в детстве вот так же сестра протянула мне выпавшего из гнезда птенца. И теперь – дыхание затаив – я глянула в эти ладони, будто ждала опять увидеть птенца. Но там – в самодельной, синей краской покрашенной рамке – лежала старая карточка. 

Она была такой маленькой и поблекшей, что я едва рассмотрела крестьянский дом, семья, мужчина в кушме, женщина в чёрном платке, а вокруг дети: мал мала меньше. Самодельная рамка и особенно добродушная краска – всё говорило, что карточка долгие годы висела в бедном крестьянском доме, и вроде что в ней такого?.. Но в облике женщины в чёрном платке – платок повязан, как вяжут его гагаузки: узел сбоку на голове  - в облике этой женщины было что-то такое тонкое, такое изящное, будто она была не измождённой крестьянкой на любительской выцветшей карточке, а портретом старинного мастера, который под грубостью жизни сумел выразить душевную  высоту человека. И я засмотрелась на эту женщину. И Акулина Васильевна засмотрелась и, наконец вздохнув, произнесла:

 -  Мамочка…

И тут же – будто её прорвало, взахлёб, пылая глазами – она стала рассказывать о мамочке, и много чего интересного рассказала – она и сама человек глубокий, наблюдательный, чуткий – но из всего, что она рассказала о мамочке, особенно остро её  волновал эпизод, когда мамочка - неграмотная крестьянка, жизнь бросает из одной разрухи в другую, нищета в доме страшная – но, если дочке надо купить учебник или тетрадь, она доставала заветный платочек, скрученный в узелок и, бывало, развяжет его, протянет денежку, скажет: «На, доченька, только учись…».  И  уже целая жизнь между ними, и давно мамочки нет, но вот эти руки её – эти вздутые от  тяжкой крестьянской работы вены, это могущество доброты – так врезались в сердце Акулины Васильевны, что она, суровая женщина, глядя в карточку, заблестела глазами и прошептала:

 - Святая…

 
Слово это пронзило меня как ток.

И вот с этой минуты – пока Акулина Васильевна снова как что-то живое и нежное уносила в спальню бесценную карточку, а потом всю ночь напролёт мы говорили о её родной Бешалме, о том, что буквально рядом с бывшим родительским домом живёт её сестра Аня, Анна Васильевна, а чуть дальше живёт дочка Анны Васильевны – Миля, Эмилия Сергеевна, а у Мили пять уже взрослых детей – вот с этой минуты я так загорелась туда поехать, так внутри раззвенелось Бешалма! Бешалма!, ну прямо будто, глазами увидев, как сложилась судьба детей, внуков и правнуков женщины, заслужившей имя святой, я наконец отвечу на самый больной вопрос: во что превращает жизнь святые порывы нашей души и стоит нам тратиться на добро или всё -таки нет?…

Ну и, конечно, так пристала к Акулине Васильевне – познакомьте да познакомьте с сестрой – что она от меня отбиваться уже уморилась, и наконец грянул день, когда машина радио загрузила нас, и вот, пока едем, пока мимо мелькает то старый багряный лес, то новенькие границы, будто мудрая вечность и нетерпеливый сегодняшний день бьются за наши судьбы и не могут остановиться, я потихоньку начну рассказ о жизни Анны Васильевны.

Она родилась и выросла в Бешалме. 

Перед самой войной – тогда Бессарабия стала советской – вышла замуж за военного человека – кубанец, казак, красавец – уехала с ним на его Кубань, родила дочку, в честь свекрови назвала Эмилией, но кубанская жизнь её не сложилась, и Анна Васильевна с маленькой дочкой вернулась в свою Бешалму, и всё, что ей выпало – голод сорок седьмого, тяжкий крестьянский труд, за который страна и совхоз платили ей палочки,  едкие взгляды односельчан, тайные слёзы – всё, о чём никакими словами уже не расскажешь, она перетёрла собой. И такая характером оказалась, что, как, бывало, судьба ни ударит её, она – всё равно устоит!

Здесь, в Бешалме, она встретила доброго человека, они поженились, построили дом, вырастили Милю, выдали замуж, она родила прекрасных детей – здоровых, красивых, толковых – три девочки и два мальчика  -  Варвара, Ляна, Ваня, Коля, Аня – кажется, жить да жить! Но, видно, правда поётся в старинной песне, что жизни без горя – нет. Муж Мили запил, и так беспощадно, что она, боясь за детей, с ним рассталась. А дети были мал мала меньше. И Анна Васильевна с мужем взвалили их судьбу на себя, и весь жизненный  круг пришлось начинать сначала: растить, одевать, учить, душу рвать за каждого из детей.

Сегодня они докрутили и этот круг: выросли внуки.

Когда они выросли и разлетелись – кто замуж, а кто учиться – дом Анны Васильевны опустел, и ей оставалось одно: ворчать на мужа да пить таблетки от всяких болезней, чего-чего, а болячек она накопила. Но, видно, она была б не она, чтоб принять такой подарок судьбы. И однажды – когда внучка Ляна вышла замуж за Ваню и стала жить в доме его родителей, как и положено по традиции, и уже похозяйничала, уже постирала всякой рабочей одежды на всю семью из одиннадцати мужчин, да так хорошо настиралась, что кожа слезла с ладоней – вот тогда Анна Васильевна выбрала день, пошла к родителю Вани и, как умеет она - уважительно и красиво – сказала, что трудновато будет ему построить по дому каждому из десяти сыновей, как положено у гагаузов, а у них дом пустой, и они с мужем не прочь подарить его внучке. И этот  царский подарок был принят, и Ляна с Ваней стали жить в доме бабушки, и у них пошли дети, и жизнь в опустевшем дворе опять зазвенела, а Анна Васильевна с мужем поселились здесь же, во времянке, и лучше придумать уже нельзя: живут сразу и вместе и как бы отдельно, и Анна Васильевна снова нужна и в заботах, а, если болезни свалят её или просто захочется отдохнуть, она в своей комнатушке длинными вечерами, под тиканье старых часов, читает Библию да размышляет о жизни.

            
Говоря о сестре, Акулина Васильевна несколько раз повторила, что Аня была – красавица редкая, да ещё голос богатый, глубокий, звонкий, и казалось, судьба её тоже будет блестящей и редкой  - она могла стать великой певицей, но она сама почему-то выбрала Бешалму и крестьянскую жизнь, и молодой Акулина Васильевна думала, что сестра таким выбором судьбу свою – проиграла! А сейчас она восхищается Аней! Сегодня Аня – царица в доме! И, не дай бог, она заболеет – весь дом в тревоге и на дыбы, и Ваня – хоть день на дворе, хоть ночь – готов завести машину и ехать к любому врачу в любую сторону света, а Ляна дежурит и колет уколы и свою дорогую бабушку тащит прямо из смерти, а уж о муже её, Кирилле Дмитриевиче, и говорить не приходится: этот за Аню – душу готов отдать. Но дело не только в том, что спасают - может, в других домах тоже любят и берегут своих бабушек – дело в том, что Анна Васильевна так сплотила эту семью, что все они – как одно. Они понимают друг друга без слов. И вот такая семья,  говорит мне Акулина Васильевна,  это и есть, наверное, самое высшее счастье, самый яркий итог человеческой жизни.

Её слова ещё больше тянули меня в Бешалму.

Конечно, я понимала, что никаких секретов счастья мне не узнать, но в наше горькое, бессвязное время, когда только и слышно со всех сторон стоны и крики разорванных родственных связей, мне хотелось хоть глазом взглянуть в лицо женщины, которая – даже страшно произнести – выиграла судьбу!

             
И вот наконец – Бешалма!

Мы сначала промчались по ней насквозь, глянули вправо, глянули влево, село как село, дома небогатые и магазины пустые. Удивляло только одно: на маленькой площади – тесно и дружно – будто в насмешку всесильному государству, разрывавшему их – стоят и музей, и церковь. И я не успела подумать, что, видно, не так-то просто разорвать жизнь народа и веру и что надо будет зайти и туда, и  туда, как машина рванула по улице вниз, и ей навстречу – проворно, будто уже заждались – распахнулись ворота, мы въехали в маленький чистый-пречистый двор. И ещё чихает и не может отчихаться мотор, а уже взвизгнул пёс, всё вокруг всполошилось, захлопали двери, заулыбались лица, посыпался целый ворох вопросов – про Кишинёв, дорогу, здоровье – и всё излучало такую сердечность, будто мы приехали – в собственный дом!

И я – уже как своя -  подхватила Ляну под ручку – вот она наша Ляна какая: ждёт ребёнка, но всё в ней удивительно соразмерно и гармонично, она как пышная белая булочка на опаре, только строгая очень – и я с этой строгой, слегка удивлённой Ляной, помчалась рассматривать дом. И мы – из прихожей в столовую, из столовой в гостиную, из гостиной в спальню, а оттуда назад, в  коридорчик, из коридорчика - в кухню, кладовку, погреб, сарай!.. 

Это не дом, а действительно - крепость! Здесь годы можно прожить – кушать, пить, спать – и во двор ни разу не выйти: всё – под рукой! Ну и конечно, чистота как на небе – гагаузки непревзойдённейшие чистёхи – и сделано всё по-хозяйски. И о чём ни спрошу – кто построил веранду? Кто тянул отопление? – Ляна ответит: «Ваня». И Ваню, мужа её, мы застали не праздным, а за работой, как хозяину дома положено, он облицовывал кафелем стены ванной. Я восхищённо крутнулась: ух ты! Таких просторов и такой красоты наши ванны не знают. И Ваня, мне подражая,  тоже крутнулся, и,  будто  впервые увидев этот простор, задумчиво проговорил: « Да-а, есть место детям валять дурака…».  И видимо, мысль о детях так согрела его, что он рассмеялся, ярко блеснули зубы, глаза, и всем нам сделалось так хорошо, что даже строгая Ляна неожиданно подобрела и похвалила мужа:  «Всё умеет, не руки – чистое золото!».

И вот так – восхищаясь и Ваней, и домом – мы выскочили во двор, а здесь, на старой веранде  уже накрывался стол, и на нём возникали такие старинные  блюда, такой он был настоящий, такие запахи распускал, так аппетитно дымились голубцы и бился сок под тонкой кожицей помидора, что мы, тут же почувствовав голод, нетерпеливо задвигали стульями, и всё живое потянулось к столу, и на ступеньках веранды мелькнула улыбка Кирилла Дмитриевича, и возник нарядно одетый – в оранжевой яркой рубашке – Ваня, и грянула шутка, и посыпался смех, и Ляна, будто  челнок, неутомимо задвигалась от кухни к столу, от стола к кухне, принесла, подала, убрала, и всё сделает так незаметно – ну никакой суеты! – ну прямо будто все эти блюда и чистенькие тарелки сыпятся у неё из рукав как у какой-то гагаузской Василисы Премудрой.

Неожиданно появилась Миля.

Я-то думала: Миля, мать пятерых детей, бабушка троих внуков – солидная женщина, Эмилия Сергеевна, а тут легко, будто её придунуло ветром, подсела  к столу молодая женщина – спортивная куртка, распахнутый взгляд – мне показалось, подружка Ляны, а Акулина Васильевна вдруг: «Познакомьтесь – Миля…» И – рассмеялась! И рассмеялась со смыслом: такая молчунья их Миля, что только и брать у такой интервью! И все, зная эту Милину слабость, тоже стали смеяться. И сама Миля смеялась, застенчиво прикрыв рот ладошкой и скосив в меня смеющийся глаз: ничего, ничего, зато сэкономите на блокнотах! А я глянула на неё: она чистая, как слеза, и такая вся на виду, что  увидишь её до дна - без никаких интервью.

Ну и конечно, главной фигурой застолья оказалась Анна Васильевна.

Никакая не бабушка, не прабабушка, не старушка, а красивая большеглазая женщина села к столу,  глянула как-то сразу на всех с таким интересом и ожиданием, такими сияющими глазами – что-то спросила, что-то ответила, потёк разговор – и столько в ней оказалось жизни, и звонкого голоса, и зоркого глаза, и вольного духа, и деликатности, и тонкого артистизма, и солёного юмора, и  всё-то она понимает: и где слово сказать, и где промолчать, и где рассмеяться, а где улыбнуться лукаво, как бы себе на уме. 

И говорили вроде о самом простом – как они жили, да как кидались из одной работы в другую, да как выручали друг друга, как жилы тянули, чтоб поставить на ноги детей - у них, например были годы, когда учились сразу и старшие трое детей, и Миля, а Анна Васильевна, работая на колхозных полях, растила младших детей, да ещё успевала каждый раз обвешаться сумками и сгонять в Кишинёв подкормить ораву своих студентов и - как смеялась над ней Бешалма - сдать за всех четверых по экзамену.  

Говорили вроде житейское и простое, но такая схватка человека и жизни раскрылась за ним, но такие они оказались собой: ни жалоб, ни стонов, ни похвальбы, ни раздражения, ни складирования обид,  потому что даже самым лютым своим обидчикам они давно простили  свои обиды, а над тем, что мучило их когда-то и казалось, мучить будет всегда  – смеялись до слёз! И так давненько мне не встречалась такая мощная сила светлого духа, что я зачарованно слушала и смотрела, и не могла наслушаться и насмотреться, я – задохнулась своим восхищением ими!

И что меня особенно поражало: двадцатый век на дворе – жизнь на дыбы, безумная вольница и вымыванье всех смыслов соблазном – а у них, под бдительным оком бабушки, Варвара и Ляна носили косы и школьную форму ниже колен; у них Ваня, мальчик, студент медицинского института, бывало, в кино не пойдёт, бабушку не спросив. А они ж – тоже дети, им тоже хотелось, как все, им тесно было в рамках всех этих надо, и они, кончая науки, не торопились в свою Бешалму. Но в этой бабушке было неслыханное упорство сделать то, что ей хотелось сделать больше всего: вернуть своих внуков своей Бешалме! И вернуть такими, каким считает она и должен быть человек – человеком! И она – где хитростью, где лаской, где мудростью, где терпением  - так истово билась за лучшее в них, с такой страстью тянула под крышу  вот этого дома, ну прямо будто сам  бог выписал ей поручение в самом сердце двадцатого века – со всеми его безумствами – выстроить – домострой!! И вот уже, кажется, победила: вот уже Ляна здесь, уже корни пустила, дети, дом, хозяйка отменная, но война двадцатого века и бабушки Ани – за душу её – продолжается.

У них как? Заработает Ваня деньги, а Ляна тут же ему на ушко: «Давай заводи машину!» И – поехали в Вулканешты на ярмарку, денежки фукать. Как-то нечего было купить – нищета же ужасная – так Ляна купила тесто,  называется – гулямза. Испекла пирожков и… собаке отдали. Но даже она давилась этой кислятиной. С тех пор молодые только заводят машину, а бабушка тут как тут, и ласково улыбается внучке: «Что, Ляна, за гулямзой отправляешься?» А Ляну эта насмешка… нну-у-у!… Аж плечиком поведёт! Но недавно приехала с ярмарки и - ничего не купила! Анне Васильевне так жалко стало бедную внучку, она ж понимает, что ей радости хочется. «Проклятая нищета! – крикнула на весь двор - прокисшую гулямзу и то купить негде!» А Ляна ей вдруг: «Да нет, просто деньги тратить не захотелось: я уже стала, как ты, бережливая». А бабушка глянула на неё во все свои очи: «Э-э- девочка моя светлая, долго надо учиться, чтоб тратить, как я».

Вот и сейчас за столом, рассказав этот случай, Анна Васильевна посмотрела на внучку:

 - Что, Ляна, я опять не права?

А Ляна, сменив ей тарелку на чистую, отвечает:

- У каждого времени свои песни…

И сама – пошла от стола через двор, со всей своей независимостью. Ростом она небольшая, но спина такая прямая, но так гордо посажена голова, но такое достоинство и такая певучесть в движениях… А ещё: почему-то ходит босая. Мы ей тысячу раз прокричали: уже холодно, осень,  тапки одень! А она, как не слышит: будто не хочется ей оторваться от этой земли, будто эта земля для неё никогда не бывает холодной. А тут навстречу ей выскочил младший сын, она подхватила его на лету, прижала, целует, бубукает что-то в самое ушко, а он обвил её шею руками, хохо-очет!.. А их заливает золотое сияние солнца, и она – как Мадонна  – плывёт, растворяясь в сияющем воздухе, прижимая ребёнка к себе.

И глядя на эту Ляну, я неожиданно понимаю, что да, конечно-конечно, и двадцатый век, и плечиком повела, и у каждого времени свои песни, но не зря ей не хочется оторваться от этой земли, она уже надышалась воздухом этого дома,  она сама уже - Бешалма, домострой, продолжение бабушки Ани, её жизни, веры и духа…

И кажется, не успела подумать, как тут же вспомнила старую карточку в синей рамке, слово святая и будто глянула в самую тайну жизни и глазами увидела нить, которая протянулась от Ляны к женщине в чёрном платке и даже дальше, куда-то к истоку жизни, к сердцам уже неизвестных нам женщин, веками ткавших эту душевную связь поколений, эту духовную родину человека, твердь под ногой и спасение наше… И радость за всю нашу жизнь вскипела во мне, и я мысленно крикнула: «Да кто это нам сказал, что человечность иссякла, а человечество катится в пропасть?! Да вот она, человечность, ходит себе по земле, ноги раззула, ребёнок в руках!…»

 …Назавтра всё резко переменилось: сорвался холодный ветер, посыпал дождь, грянула злая осень, будто сама природа напомнила нам, что жизни без зла не бывает.

 Но мы оказались упрямые люди, и сделали то, что хотелось: отправились в церковь.

           
Миля вчера рассказала, что в Бешалме живёт женщина Соня – удивительная певунья. И главное: сохранила и знает все церковные песнопения, и особое наслаждение для души - послушать, как поёт сонин хор.

И вот мы пришли. А тут оказалось, что мы опоздали, и хор уже пел. Мы растерянно затоптались, но Миля – вот уж действительно, что за загадка эти молчуньи с их затаёнными чувствами и порывами! – Миля с такой решительностью метнулась в толпу, что тут же по церкви от сердца к сердцу зашелестело: «Соня, Соня…» И как-то сразу у алтаря – будто из-под земли – возникли какие-то женщины, встали лицом к лицу, и не успела я угадать, кто из них Соня, как между ними словно блеснула звезда, и лица их озарились, и  грянуло пение, и мы все перестали дышать…

Я слушала, а прямо в меня с иконы смотрели скорбные очи Христа, и я опять и опять спрашивала себя: «Ну, хорошо, Анна Васильевна учила… но ведь миллионы других тоже учат… так почему ж у неё получилось, а, например у меня – не очень?»

Вчера я с самых разных сторон подбиралась к Анне Васильевне и с этим вопросом, и с десятком других: « Ну как вырастить хороших детей?.. А как уживаться с зятем, и не просто там уживаться, а чтоб стал родным человеком, роднее родного сына, каким стал для вас Ваня?.. А где та мера, которой вы совмещали двадцатый век с домостроем?… В конце концов, как нам жить на нашей земле, чтоб жизнь дышала не злом, а добром?...» Я крутилась вокруг неё, а она, то вздыхая, то улыбаясь, на всё отвечала одно: «Я их жалела, а они меня слушались…»

Оказалось, жалела всех и за всё: мужа – за преданность, дочку – за чистоту и горькую долю, внучку – за молодость и завзятость, зятя – за его бесконечный труд для семьи, даже правнуков – этих  обласканных всеми бутузов – тоже жалеет. Я смеялась: «Ну, а этих за что?!» А она удивилась: «Ка-ак за что?! За то, что  маленькие, за то, что могут упасть, за то, что не всё в их жизни получится, как им  захочется…»

Вчера я смеялась.

А сейчас сонин хор растревожил меня – он поёт, как Христос ходил по земле и творил чудеса: подымал неподвижного, глаза открывал незрячему… - и я, глядя в закатные очи Христа, опять спрашиваю себя: «А что ему – он же такой одинокий и измождённый – что ему дало силу быть выше себя и сильнее всякого зла?!… Может, тоже жалел… И может, действительно Анна Васильевна оказалась права, и именно в этом – жалении жизни сильнее себя – и заключён закон сохранения человечности?…»

            
Я огляделась вокруг, а церковь полна людей, и лица у них такие красивые, будто светятся изнутри, вбирая музыку хора. И эта возвышенность лиц, эта вечная устремлённость человека к Богу и небу, так меня потрясли, что неожиданно для себя я взмолилась всей силой своей души: «Родные мои, святые, не отрекайтесь, жалейте бедную нашу жизнь, и она послушает вас, и всё у нас потечёт по закону – любви и добра!»

Лидия Латьева

из книги  «Облак белый», 1990 год

Портреты гагаузских женщин взяты из картинной галереи Комрата