МОЛИТВА

   

- Мама, а вот ты молишься всё время, так о чём же ты           молишься, скажи, пожалуйста…

- О чём молюся?  Я за вас молюся… за всех православных молюсь…

-  Мама, а вот что ты просишь, что ты нам у бога просишь?

-Дай, Господи, здоровья душевного и телесного, дай спокойствия… Прости меня, великие согрешения душам нашим… Прости, Господи, помилуй всех православных…двоюродных, троюродных, всех родных, знакомых и незнакомых…

(Из разговора Анастасии Михайловны с дочкой)

Её зовут Анастасия Михайловна Кропылёва.

Четвёртого января – как раз в день святой Анастасии – ей исполнилось сто два года.

Сто два года!

Она родилась в  таком далёком – 1887 – году, что Володе Ульянову было всего семнадцать, а Алексей Матеевич вообще ещё не родился, по улицам городов тогда разъезжали в неуклюже-неторопливых каретах, в сонном воздухе уныло тянулись к небу смиренные звуки колоколов, и жизнь на земле никуда не спешила и казалась несокрушимо застывшей, как застывшая вечность. И кажется, только неистовый Лев Толстой как бы предчувствуя своим всевидящим сердцем, какие безумные испытания несёт человеку грядущий двадцатый век, в исступлённой тревоге за человечество возмущал тишину, муча себя и время вопросом: зачем мы пришли в этот мир? И в чём истинность человеческой жизни? И что может сделать каждый из нас, чтоб жизнь на земле стала добрей и лучше?!

Именно так я чувствую это время. И только поэтому, услыхав, что не где-то  в безмятежных горах, приближённых к богу и небу, а  у нас, в Кишинёве, живёт такая старинная бабушка, я тут же бросила всё своё неотложное и помчалась к ней на Рышкановку. И пока добиралась, в моей голове, как в пламенной лихорадке, листались страницы истории, и – только подумать! – сколько всего увидела эта бабуся! Только подумать, какие бури и шквалы, какие великие социальные потрясения, какое вселенское переустройство жизни обрушилось на неё, сметая сонную вечность! Одних только войн было несколько. Тут тебе и Японская и Первая мировая,  и Октябрьская революция, и интервенция, и мировая вторая. А между ними была ещё и коллективизация, и две страшнейшие голодовки, и  сталинские репрессии, а сюда, ближе к нам, угнетающей чередой тянулись годы унылой брежневской власти, и наконец грянул сегодняшний день, когда под флагами перестройки столкнулась надежда одних и разрушительный зуд других…

И вот, пересаживаясь с троллейбуса на троллейбус, мысленными глазами – как на бешеной карусели – я проворачивала картины нашей  народной жизни, видя то  лики вождей и героев, то лозунги  величайших строек, то ярость толпы, бушующей против всего и вся. И прямо глазами вижу, сколько надежд и боли, сколько ненависти и злорадного торжества, сколько самых безумных надежд и самых чёрных разочарований испил наш безумный, безумный век. И даже поверить самой себе не могу, что вот вытолкаюсь из троллейбуса, вот куплю мандарины для именинницы у этой лиловой от холода продавщицы, вот по скользкой оледенелой дорожке, рукой хватаясь за мокрый куст, спущусь к улице Бурлаченко, поплутаю в скопище серых пятиэтажек, найду одну, подымусь на второй этаж, позвоню, мне откроют, и я глазами увижу лицо человека, для которого этот безумный двадцатый век  - вечность поставивший на дыбы – был не историей, а самой обыденной повседневностью,  каждодневностью его личной жизни. Я верила и не верила, что такое возможно, что вот задам какой-то простейший вопрос, она ответит, ещё раз ответит, и мне вдруг откроется – не по книгам, а по живому рассказу  очевидца – как столкнулась личная жизнь человека с историей, и что в конце концов получилось от этого столкновения.

И вот наконец дошла, позвонила, открыли, вошла и…

…никакой историей в этой квартире даже не пахло! Самая рядовая трёхкомнатная рубашка, и всё в ней, как бы назло моим космическим ожиданиям, тихо, скромно, обычно. И даже по лицам хозяев – приподнято-светлым и тихим – совершенно понятно, что в доме семейный душевный праздник.

Самой именинницы нет, я пришла рановато, и она – она теперь как дитё – ещё спит в своей комнате, а встречает меня семья её младшего сына Степана Андрияновича, Анастасия Михайловна живёт в этой семье. Здесь и сам Степан Андриянович, и его сын Сергей, и невестка Наташа. Их дочка – третьеклассница Ирочка – то забежит посмотреть, что за чужая тётка и о чём говорят эти взрослые, то заскучает и убежит по своим делам в соседнюю комнату, дел у Ирочки, как видно, невпроворот, и все неотложные. Помочь приготовиться к именинам пришла дочка Анастасии Михайловны – Полина Андрияновна. Словом, всё-всё обычно: и дом как дом, и семья как семья, и альбом как альбом,  семейные  скромные карточки.

            

Необычно пока одно: в этом доме на стенах много самых разных портретов. Цветные и чёрно-белые, мужчины и женщины, молодые и в возрасте. Но и это сугубо домашние лица, никаких претензий ни на какую историю, будто этот маленький мир семьи существует сам по себе, своей какой-то отдельной внутренней жизнью, понятной и дорогой только  ему одному. И то, что – вроде я ещё не успела войти и оглянуться – как Полина Андрияновна стала водить меня от портрета к портрету, спеша о каждом сказать хоть несколько слов, будто все эти люди были живые, и она знакомила нас –  это совсем уже увело меня от истории. А – слово за словом, портрет за портретом – и я потихонечку погрузилась в совершенно  другую историю: историю семьи Кропылёвых.

            

Анастасия Михайловна и муж её Андриян Лаврентьевич – люди русские, с Волги – вырастили восемь детей, а у этих детей свои дети, а у тех  тоже дети, и каждый из них – живя по душе – породнился с людьми других национальностей, тут тебе и татары, и евреи, и немцы; сам Степан Андриянович женился на украинке, а его сын Сергей в жёны взял молдаванку, вот она его дорогая Наташа –  глаза  яркие, волосы чёрные, смех звонкий,  настоящая молдаванка, будто вышла из горячей молдавской песни, а к вечернему угощению лепит пельмени, чтоб гостей угостить по-русски, в честь дорогой бабульки. Словом, жизнь: перемешала  нации, судьбы, навыки, да ещё разбросала эту большую родню по всем уголкам страны, от нашего Кишинёва до самой Камчатки. Так что нечего удивляться, что, слушая вроде о жизни одной семьи, но, глядя на разные  земли и разнонациональные лица, довольно скоро я ощутила, что сижу не в скромной хрущёвке, а  на просторе земли, на юру, и вокруг не одна семья – пусть даже большая, из четырёх поколений – а вокруг меня – огромнейшая страна, люди самых разных народов, и это по их судьбе, ни с чем не считаясь, проходила наша безжалостная история: разоряла веками отшлифованный уклад, разлучала, ссылала, сеяла  страх, доносительство, подлость,  срывала кресты с куполов и могил, издеваясь над жизнью и верой потрясённого человека. И ещё не могла не подумать, что у нашей страны как-то сразу, с первых шагов революции – как у двуликого Януса – одновременно складывалось два лица.

Одно – открытое и парадное. Лицо для всех. Героическое, с сияющими глазами, с шумом побед и знамён, на которых сияла идея великого братства, равенства и свободы и звенели дерзкие песни: «Мы свой, мы новый мир построим, кто был никем, тот станет – всем…»

А второе – вот оно: внутреннее лицо, лицо самой жизни: полный раззор веками устоявшегося уклада, полное пренебрежение к тому, что народ нажил и за что веками держался: порядочность, трудолюбие, совесть, родство, милосердие; полное презрение к самому человеку, когда по доносу каких-то жу-жу потомственного крестьянина с кровью срывали с родной земли, разлучали с детьми, лишали дома и – как преступника – гноили на лесосплавах или великих стройках. Миллионы людей – кормильцы  семьи и страны – не вписались, а врезались в новый мир и стали – никем!

Семья Кропылёвых оказалась одной из таких обречённых семей.

Анастасия Михайловна и Андриян Лаврентьевич поженились в 1906 году, и к тридцати годам – нажили хозяйство, из девяти детей сохранили восемь – случай редчайший в крестьянской семье, где дети мёрли как мухи – и вот старшие сыновья уже подросли, вошли в силу, и малыши уже встали на ноги.  Да что говорить о ногах! Крестьянские дети, они с пелёнок умельцы и в поле, и в доме, и возле скотины. А кропылёвская ребятня ещё  плела решета и создавала художественные изделия, вырезая по трафарету зверей и, раскрасив их красками, продавала,  подкармливая семью. Словом, добытчики были все: и взрослые, и малышня. В годы раззора, голодовок и войн семья кормила себя и готова была кормить страну. Но тут грянула коллективизация, и вся её жизнь – порушилась.

Андриян Лаврентьевич в колхоз не пошёл: не понял, не принял, испугался колхоза и со старшими сыновьями подался в город,  стал работать в питомнике конюхом. Крестьянин и есть крестьянин: лепился к скотине. Жалел её бессловесную. И часто, бывало, кормить коней нечем, так он нарубит соломы, напарит, припорошит отрубями и так спасал от голодной смерти своих меньших братьев. Пройдёт время, его – за такую душевнейшую работу –  пригласят в Москву, и сам Всесоюзный староста Михал Иванович Калинин с благодарностью пожмёт ему руку и вручит премию – тысячу рублей! Деньги огромные. И он там же, в Москве, накупит всем своим ребятишкам и обуви, и одёжи, и сладостей, и даже сегодня – спустя целую жизнь - Полина Андрияновна  с восторгом расскажет, какой невиданной красоты пальтишко привёз ей отец. И будет подробно описывать пуговички на пальтишке и рассмеётся сама над собой, и тут же расплачется, потому что это событие так и осталось самым великолепным во всей её жизни, когда всем им казалось, что семья и страна шагнули навстречу друг другу.

Но – увы и увы! - этот праздник остался неповторимым, потому что страна и семья тянули врозь, и чем сильнее тянули, тем беззащитней становилась маленькая семья перед всесильной властной страной, которая новый счастливый мир строила не для этих бедных простых людей, а для собственной вящей славы и будущих поколений. По логике их отношений в тридцать третьем году семью Кропылёвых постигло непоправимое: однажды ночью случился пожар, и сильное пламя – мгновенно, будто наслала его неземная сила – сожрало и дом, и подворье, и даже скотину. Бедная Анастасия Михайловна успела спасти только самое дорогое: детей!

После пожара настали чёрные дни: жить негде, скитались по людям, ютились в  брошенной баньке по-чёрному, болели и малярией, и сердцем, и всеми видами тифов, какие только бывают: брюшной, головной, цепной. И так голодали, что Анастасия Михайловна – спасая детей – побиралась.

И вот слушаю о мытарствах этой семьи, а сама думаю свою бесконечную думу. Думаю и о том, что с детских лет нас учили, будто народ – главная сила истории, счастливый творец своей жизни. А вот она настоящая жизнь творца. И особенно в ней потрясает этот ночной пожар. Странны и страшны были эти пожары. Странно и страшно то, что таинственно загорались и до тла, до сажи и головёшек сгорали не любые подворья, а именно тех, кто не шёл в колхоз. Тёмные слухи ходили на этот счёт по округе. Люди шептались, что это известный пьянчужка Акся поджигает дома непокорных по указу властей. Так народная власть объявляла войну своему народу. И сейчас я даже умом понять не могу, чем же держался и как выживал человек, обречённый на полное социальное уничтожение.

К слову сказать, для самой Анастасии Михайловны борьба за  выживание не закончилась даже сегодня. Она например пенсию – не получает. Только подумать! Человек вырастил  восемь детей, живёт – всем на диво – такую долгую жизнь, а пенсия – не полагается, не заработала! И когда я стала расспрашивать, как могло такое случиться, а Полина Андрияновна попыталась мне объяснить, как они хлопотали о пенсии, какие у них требовали документы, куда и какие запросы они рассылали, а ответы на эти запросы приходили годами, а иные из них вообще ещё не пришли, и даже если придут, то совсем неизвестно, что получится в результате этих ответов, ведь может и так получиться, что они уже не они и что их - вместе с матушкой - нет и не было на земле. Слушая эту дикую повесть, я даже не понимала, смеяться мне или плакать, даже сказать ничего не смогла, только и вырвалось: - Господи-и-и!…

 А Степан Андриянович, всё время молчавший, тоже вздохнул:

 - Жизнь… - И добавил: - Возьмём хоть отца: труженик редкий, а голова вечно в плечи, вечно всего боялся, у него от этого страха даже ум помутился…

Вот тут-то наш разговор и оборвался, упала мёртвая тишина, сердце моё покатилось в какую-то яму, и вдруг вспомнила мысли, с  какими бежала сюда: история, Лев Толстой, зачем мы пришли в этот мир… Вспомнила и подумала: да какая история,  да и что он там может этот  затравленный маленький человек!..

           

Сидим и молчим.

            

А по столу раскрыты альбомы, много альбомов, один, второй, третий…

А в альбомах у Кропылёвых есть особые карточки: не только живых, но и мёртвых. Видно, что, провожая в последний путь своих дорогих родных, они воздавали им всё своё уважение и почтение. Есть здесь и карточка мёртвого Андрияна Лаврентьевича. Кошусь на неё краем глаза и неожиданно открываю, что он совсем не похож на забитого человека. Наоборот!  Его лицо такое величественное, будто исполнив тяжкий долг перед жизнью, его душа наконец вздохнула и обрела свою высоту. И неожиданно мне открывается, что какие там теории не рожай, но высшим итогом  человеческой жизни остаются всё-таки – дети. А он – несмотря ни на что - оставил после себя хороших детей. И кого из них ни возьму, он и работник, и семье голова, и Отчизне – защита.

Например на стене портрет старшего сына  - Ефима. Лицо красивого, достойного человека. Даже смотрит строго и прямо. Так же строго и прямо жил. А во время  Отечественной войны, защищая родной Ленинград, в обнимку с дружком-пулемётом семнадцать дней отстреливался в болотах, оставив в этих болотах здоровье, но Ленинград врагу – не отдал! Другой сын – Андрей – добровольцем, зелёным мальчишкой, курсантом лётного училища не ушёл – помчался на фронт. И всю войну воевал на тяжелом бомбардировщике, заработав на этой работе и ордена, и медали, и славу. И с войны вернулся живым, ему повезло, глянул в лицо долгожданной победе, и умер от ран, в тридцать три года. Лётчиком стал и первый из внуков Анастасии Михайловны – Юра. Его чудная карточка висит над столом: лётная форма, чин капитана, лицо светлое и прекрасное, как у бога. Но он не только красавец, он удивительно талантливый человек, он и пел, и играл на всяческих инструментах, и знал иностранные языки, и закончил художественную академию и… погиб, исполняя служебный долг, уже в наше, мирное время.

 В этой семье любят небо.

            

Степан Андриянович тоже спал и видел сына Серёжу летчиком. А Сергей стал наладчиком. И – ничего, любит свою работу и не жалеет, что привязан к земле, а не к небу. Сам Степан Андриянович – шофёр. Конечно, это не лётчик. Но тоже не простенькая работёнка. И бывало, он так накатается за свои полторы смены таксиста, что, выходя из машины, качался, как при хорошей болтанке. Но работник он был неплохой: ответственный, толковый, усердный, и за тридцать два годы не имел ни единой аварии.

У него и в семье тоже ладилось. Он сказал, что ему удивительно повезло с женой. Вот она, его дорогая Раиса  Павловна на портрете: чёрные очи, чёрные брови… Она всем была удивительно хороша: и красивая, и мудрая, и терпеливая, и решительная, и весёлая. И на работе работница, и в доме хозяйка, и сыну любимая мамочка, и ему дорогая жена, и друзьям редкий друг, и матушке Анастасии Михайловне не невестка, а – дочка. Они жили с матушкой душа в душу, а когда старость к свекрови пришла, Раиса Павловна обходилась с ней как с ребёнком: и обошьёт, и выкупает, и душу повеселит смешным забавным рассказом, и за столом – из величайшего уважения к матушке – ей первой тарелку подаст. Всем была хороша! В одном подвела: рано ушла из жизни. И этот портрет уже сделали без неё, из маленькой карточки, потому и лицо её получилось размытым и вроде печальным, будто она растаяла, а, тая, ужасно печалилась, прощаясь с родными сердцами.

И мы тоже, будто прощаясь, смотрим на этот портрет  задумчивыми глазами. А Степан Андриянович вдруг говорит:

 - Рая очень любила цветы…

Она любила цветы, а он любил их дарить. И бывало – в самый будничный день – подъедет к кинотеатру «Патрия» и купит самые свежие, сколько б эти цветы ни стоили. И вот уже нет его дорогой жены, а привычка дарить цветы осталась. И если заходит к друзьям или просто в дом, где живёт женщина, обязательно купит цветы, зная, как любят их женщины.

            

Он говорит о цветах. А я листаю альбом. Вижу карточки всей их совместной жизни. И что интересно: какую из них ни возьми, Степан Андриянович с Раисой Павловной всегда вместе и рядом: у фонтана, в гостях, у моря, на выставке… И вот ушами слушаю про цветы, а глазами вижу эту их неразлучность и думаю: ого-го! сколько женщин на белом  свете любят эти цветы, да вот беда: некому эти цветы им дарить…И ещё думаю так: неплохих детей вырастили Анастасия Михайловна и Андриян Лаврентьевич, много сумели вложить в них  людского. И даже понять не могу, откуда ж это людское, если столько пришлось пережить?!

Услышав такой вопрос, Полина Андрияновна даже руками всплеснула: как откуда?! Да от родителей всё и бралось!

            

И стала рассказывать о жизни в родительском доме, и оказалось, её родители были людьми строгих правил и уважали всё, чем привыкли держаться в жизни: порядочность, трудолюбие, прямота, нежность. В их доме сроду не прозвучало ни  грубого слова, ни окрика, и, даже если дети  набедокурят, их никогда не ругали, на них не кричали, их не стыдили, а родители тихо пошепчутся между собой, и уже беду, как рукой, развело. А ещё между ними была – любовь. Конечно, были они старинные и стыдливые люди, и на людях – не дай бог! – не любезничали никогда, но их нежность друг к другу видна была даже детям. Как два голубка! – мечтательно улыбнувшись, проговорила Полина Андрияновна и рассмеялась, и уточнила сквозь смех: - Они вообще любили не так. как мы теперь любим, на виду у всей улицы… Да и сами были другие, не мы…

А Наташа, услышав, о чём разговор, улыбнулась над целым полем пельменей, стряхнула муку с ладоней:

 - Да она и сейчас ничего…

И они, мгновенно поняв одна другую, наперебой, обо всём вперемешку стали рассказывать о бабуле. И сначала сказали вроде трудную правду: не мёд такая глубокая старость! Совсем не мёд!! Бабулю надо и обстирать, и помыть, и с ложечки покормить, и присмотреть, она же может и газ открыть, и чайник забыть на огне, она теперь за себя не ответчик, за ней нужен глаз да глаз! Это из-за неё Наташе пришлось оставить работу, а Наташа любит свою работу, тоскует по ней, так нет, сиди дома, лепи пельмени и – бабушку стереги!  Они говорят, вроде, трудную правду – тяжеловато и ей, и им – но как говорят! Со смехом, с весёлыми лицами и с таки-им  удивлением, потому что бабушке не удивляться – нельзя! Это ж только подумать: человеку сто лет, а у неё и характер, и воля, и чувство достоинства… да и само по себе её  долгожительство  не может не изумлять. К примеру,  кто-то в семье заболел, пришёл врач, делает своё дело и вдруг видит, ходит по дому невиданно старенькая старушка. Врачу любопытно, послушал ей сердце, измерил давление и прямо глазам не поверил: давление, будто…

            … у космонавта! – в один голос крикнули и Наташа, и Полина Андрияновна.

И снова – наперебой и обо всем вперемешку – стали рассказывать, какой аккуратнейший человек их бабуля. Она себя – держит в струне: лишний кусочек в рот не возьмёт, мясо не ест, раньше двенадцати не завтракает, четыре дня в неделю постует и хлебушек выберет почерствей: диета! Недавно Полина Андрияновна принесла свежайший томатный сок – порадовать бабушку -  но матушка сок рукой отвела: «Миленькая, не надо, от него отложение солей…»

Мы слышим про эти соли и хохочем до писка.

Тут вбежала сверхзанятая Ирина, постояла, послушала и неожиданно строго вставила, что нечего нам над бабулькой смеяться,  бабулька -  добрая, любит дарить подарки, бабульку надо любить. Одно только ей непонятно: бабушка говорит, что все люди должны – молиться.

На этом наш разговор влетел кажется, в самое интересное. Оказалось, Анастасия Михайловна – верующий человек, старообрядка. И дети с пелёнок знали о боге, вере, молитвах. И дело не просто в молитвах. Вера была – образом жизни Анастасии Михайловны, естественным состоянием её духа. Дети помнят, как мама – ещё молодая, косы тугим венцом, белое платье в голубую полоску – выходя из дома, даже если совсем ненадолго, даже если только к соседке за солью, встанет в дверях, поклонится мужу, смиренно попросит: «Прости меня Христа ради, если что-то не то». Он тоже поклонится ей и тоже попросит прощения. И это торжественное прощание перед самой короткой разлукой - как перед вечной - было не ритуалом, это была – потребность души в чистоте, страх перед самым житейским, невольным грехом.

Греха боялись больше несчастья. 

А грехом считали всё грубое, наглое, бесчеловечное. И детей учили помнить не сами молитвы, а вот этот неписаный долг каждого человека перед добром. Анастасия Михайловна часто им говорила – да и сейчас говорит – что, если три раза в день подумать о смерти, то жизнь станет чище, а сам человек забудет о зле. Сама же она – всегда была да так и осталась – человеком такой редкостной доброты, какая сегодняшним людям просто уже непонятна. Она например в свои сто два года, яблочко покрасивей не съест. Её угостят, а она припрячет. Ирочка прибежит после школы, а бабушка яблочко ей подарит. А уж обидеть Ирочку – никому не позволит! Как-то Ирина так основательно рассердила родителей, что Серёжа  даже схватил ремень, но тут перед ним возникла Анастасия Михайловна, лицо грозное, в руке палка, прямо не человек – божья кара: «Отпустите! Не дам обидеть младенца!» А Серёжа ей сгоряча: «Не мешайте, бабуля! Я ей отец!» А она ка-ак стукнет палкой о пол: «Ты ей отец, а я тебе – бабка!» И этим напомнила старинный закон семьи Кропылёвых: младшие почитают старших, а старшие младших не бьют, а – лелеют.

 Наташа вспомнила этот случай, этот грозный бабушкин вид и особенно это библейское слово младенец, и, показав на цветущую крепкую Иру – эта Ирочка та ещё егоза, тот младенец, ей бы мальчишкой, а не девочкой быть – и Наташа смеялась и жаловалась сразу: строгости в доме ну, никакой! Всех распустила бабулька!  Взять того же Серёжу. Он уедет в командировку – а в наладке командировки сыпятся, как горох, – и вот уехал, приехал, и каждый раз Ирочке обязательно привезёт подарок. Уже навез «миллионы всякой одежды», уже шифоньер трещит, а он дарит и дарит, остановиться не может, и этим весь – в бабушку, она тоже не может лишить себя удовольствия – радовать человека.

Наташа и смеётся и жалится сразу, а Серёжа… особое чудо в этой семье Серёжа! Вот же кажется современный мужчина, а он – как ребёнок! Он так волновался, пока мы тут говорили, так ему не сиделось на месте, так перескакивал с дивана на стул, со стула опять на диван, и теперь, услыхав, что Наташа заговорила о нём, он в голос, с ужасом крикнул:

- Что она делает?! Она – хвастает!.. –

 И – бросился в кухню!  И уже оттуда стал горячо говорить, что не может он видеть такую развязность, что в гости зашёл писатель, а они смеются и говорят, что попало! Да ещё и хвалят сами себя! И уж, конечно, сам он слова не захотел сказать,  как я его ни просила. Да что там просила, я чуть ли не в холодильник загнала его своими вопросами, а он упирается: ни за что! И я наконец догадалась и попросила

 - Ну, помогите, Серёжа. Нам же, в наше чёрствое время, хочется знать, каким таким чудом передаётся от одного человека другому талант доброты…

Ну и конечно, раз попросила, ему уже некуда деться. И он, спеша и волнуясь, прежде всего уточнил, что вот мы о бабушке говорим, как о дряхлой слабенькой старушонке, которую надо во всём опекать. А он вырос на бабушкиных руках, они с бабушкой дружат и любят друг друга долгие годы, но он её слабенькой просто не знает. Она всегда была сильным, самостоятельным человеком, и Серёжа любил и любит не только её самою, но и весь её мир, и с самого раннего детства он полюбил красоту и величие церковного пения и бабушкин голос. Он рос впечатлительным мальчиком и казалось, был обречён на беды, но когда бабушка своим тихим ласковым голосом говорила ему, что ты, мол, только учись и будь человеком, а я за тебя помолюсь, то сам её голос был таким убедительным, что все его беды теряли свою остроту, и он верил и верит сейчас, что его действительно защищает её молитва…

И вот тут – как раз на слове молитва – наш разговор неожиданно оборвался. В эту минуту из комнаты Анастасии Михайловны раздался какой-то звук: стук не стук, голос не голос, сигнал не сигнал, но и Наташа, и Полина Андрияновна, мгновенно узнав его смысл, бросились к бабушке, и оттуда послышался шёпот, смех, лёгкие шорохи быстрых сборов, а мы обернулись на дверь и ждали с какой-то невольной улыбкой. Как бы одной на всех.

И вот дверь отворилась

 - А вот и мы!

Я глянула радостными глазами и… всё внутри будто оборвалось, и даже дыхание прекратилось, и сердце перестало стучать: между Наташей и Полиной Андрияновной – они держали её по под ручки – меж двух улыбок, радостных, живых лиц – стояла вся в тёмном такая сухонькая, маленькая и даже не просто старенькая бабулька, а такая глубокая, будто уже самим богом забытая старость, что я растерялась. И тут же само собой вспомнилось мое сюда мчание, бушевание вечных вопросов, история, Лев Толстой, истинность человеческой  жизни… И я усмехнулась сама над собой и, ужавшись, как виноватая, даже не знала сказать ей здрасте или не сказать, потому что даже понять не могла, что из нашего мира она ещё слышит и понимает.

Но тут её посадили, прямо напротив меня, и Полина Андрияновна, беспечно бросив, что «матушка уже плохо слышит», зашла к ней справа и крикнула в ухо вопрос, и между ними возник разговор, и я неожиданно вижу, что это именно разговор, общение двух интересных людей, и что вся моя паника зря, Анастасия Михайловна как бы получше меня самой помнит и всю свою жизнь, и родню, и внуков, и правнуков, и имена, и даты, и события. В конце концов она, подчинившись просьбе Полины Андрияновны, спела свою любимую песенку, а спев,  как-то вдруг, через плечо, снизу  вверх, посмотрела на дочь с таким видом, будто молча спросила: «Ну, и не надоел тебе этот детский экзамен?» И тут же без всякой подсказки и просьб – а именно так, как ей захотелось самой – она взяла мою руку своими холодными  сухонькими руками и, читая в моей душе все мои страхи, понимающе улыбнулась:

 - Холодные, да? – и тут же, не дав мне соврать, спросила: - Вас как зовут?

- Лида…

- Лидушка… - отозвалась она и неожиданно пообещала: - Я буду молиться за вас…

А мне стало смешно. И даже хотела сказать, да о чём там молиться? Да я о своих грехах могу прокричать с главной площади Кишинёва… И я уже улыбнулась, как бы собравшись бросить что-то этакое лихое, и уже весело глянула на неё, но тут же всё моё легкомыслие осеклось: она смотрела в моё лицо прямым, не моргающим взглядом, и мне показалось, будто сквозь этот запавший старческий взгляд смотрит какой-то ещё другой. И такой прозорливый, словно внутри этой высохшей бабушки была скрытая крепкая, сильная жизнь, была сама вечность, и она получше меня понимала, что по чём в этой жизни и какие наши грехи перед нею.

Это было мгновенье.

А в следующее мгновенье Анастасия Михайловна прощально стиснула мою руку,  отпустила,  стала перебирать свои чёрные чётки – узлы на лестовке – и зашептала молитву. А потом ушла в свою комнату отдыхать и скоро уснула.

На этом и кончилась наша встреча.

Хотя, конечно, я ещё посидела у Кропылёвых,  отведала этих воздушных пельменей. Поговорили о жизни а, уходя, я заглянула в комнату Анастасии Михайловны, увидела её кресло, рабочий столик, вышитую подушечку под иголки: она ещё любит пошить. А ещё увидела простую икону и перед ней немигающий огонёк свечи. Что-то не показное и скромное, что-то высокое было в облике этой комнаты, иконы, свечи, лица спящей, будто даже во сне она творила свою    молитву, прося Бога за нас.

И только потом я ушла.

Был час пик. Люди втискивались в троллейбус, проталкивались, ругались, рядом со мной сцепились две женщины,  оскорбляя одна другую с какой-то нечеловеческой лютостью. И хоть я  утешала себя, что всё это – дело обычное, каждодневная наша жизнь и ненависть стала нашим естественным языком, в  голове у меня гудел и казалось, вот-вот разорвёт какой-то сосуд  проклятый вопрос: ну неужели ради этой грызни мы пришли в этот мир?!..

А перед мысленными глазами горела свеча, и будто кто-то невидимый листал историю Анастасии Михайловны, историю схватки человека и жизни, всесильной и всемогущей жизни и маленькой женщины, платье в полоску, коронка из кос…

И было понятно, что победила – она.

И что даже в эту минуту всех нас – злых, ненавидящих, добрых, справедливых,  несправедливых, коренных, некоренных, чёрных, белых, цветных – всех, кто живёт на этой земле, от Камчатки до нашего Кишинёва, от болезни, от зла, от раззора души – защищает её молитва.

Её всесильная доброта, заступница наша.

Лидия Латьева

из книги "Облак белый", 1989 год