Искусство любить

         Стыдно  мужчине и женщине стать из супругов – врагами:

Ненависть – это исход только для дикой души.

                                                                                                                                                     Овидий

                                                                                    Наша встреча случилась целую жизнь назад.

Время было послевоенное, моя дорогая Одесса стояла в развалинах, и даже нам, детям, по-прежнему снились бомбёжки и по-прежнему из своих автоматов нас убивали весёлые сытые немцы, а мы не бежали от них, не кричали, не звали на помощь маму и папу. Потому что даже во сне понимали, что спасения от жестокости – нет.

Это было  кромешное одиночество детского сердца.

И жизнь вытворяла с ним всё, что хотелось. Даже первыми нашими учителями были не школа или семья, а – развалка. Голодные, оборванные, в ссадинах, вшах, чесотке мы полный день толклись на этих развалках, ворочали камни, исследовали завалы, искали, сами не знаем что, а что-то, бывало, и находили, и постоянно что-то делили и не могли разделить. И между нами вскипали свирепые драки. И в этой лютой войне побеждали самые-самые наглые  подлецы, а побеждённые ими – превращались в изгоев, доносчиков, трусов и подхалимов.

Такой была наша детская участь.

И вот однажды в нашей компании появился мальчик. Высокий, худой, глазастый, он был не богаче нас и тоже донашивал свои детские вещи, и из рукав его курточки свисали  длинные тощие руки. Он был не богаче нас, но всегда аккуратный, все пуговицы на месте, и - что особенно изумляло – его волосы были пострижены. Настоящая стрижка! А ещё удивляло в нём: мы – орали, он говорил спокойно. Мы грязно цинично ругались, он – никогда. Мы – из-за ржавой железки – могли сцепиться до озверения, он все железки, все драгоценнейшие  находки на нашей развалке – всё уступал нам, не глядя.  Но паинькой или слюнтяем он не был. Он тоже дрался. Но когда побеждал – не ликовал, как ликуют низкие души. Он рывком – так бросают спасательный круг утопающему на море – протягивал руку только что побеждённому: «Мир?». И широко улыбался, как бы всеми чувствами приглашая к миру и дружбе. Рядом с ним было стыдно звереть.

Он обязывал – быть человеком.

В те годы я даже ухом ни разу не услыхала такое слово как благородство. Но сердцем я очень легко учуяла, что этот мальчик – другой.  Из непонятного мне материала.

Думаю, именно этим он раздражал и злил самых заядлых и подлых мальчишек. Постоянно они цеплялись к нему, то задирали, то ненароком подставят подножку, то плюнут – сквозь зубы, со свистом, с презрением  – ему на сандалии, и ждут, ухмыльнувшись, отреагирует или нет. Они его провоцировали на драку. И с ним – как ни с кем – дрались с особенной, сладострастной жестокостью.

И уже никогда не забуду, как он – после яростной драки – одной рукой упираясь в огрызок стены, другой обтирал окровавленное лицо, и что-то в этих тонких нервных руках было таким беззащитным и нежным, а его победители, ухмыляясь, цедили насмешки, и им угождая, вся эта армия подхалимов и прилипал хихикала, улюлюкала, сыпала грязные шуточки, перекрикивая  друг друга, чтоб угодить победителям. Подлей и грязней картины трудно представить. Меня колотило от горя, стыда, возмущения, но -- заступиться за мальчика?...  Я не умела. Я была трусом не меньше других.

И даже не знаю, во что превратило б  меня это жалкое пресмыкательство перед нахальной силой, не случись один случай.

Серёжа – так звали мальчика с короткими рукавами – пригласил нас на день рождения.

Пригласил сразу всех: хороших, плохих, чистых. вшивых, друзей и врагов. Будто в его душе все мы  были равны и заслужили праздник.

И вот мы явились: намылись, прилизали мокрые волосы, постригли ногти, цыпки – до крови – содрали пемзой. И вот такие красивые и возбуждённые столпились под дверью, топтались, пихали друг друга, шипели, но храброго нажать кнопку звонка не нашлось. И вдруг дверь – широко! – распахнулась. На пороге Серёжа. В белой-пребелой рубашке, лицо светлое - как у бога – и знакомый размашистый жест: «Заходите, ребята!»

А мы – как привыкли - свалкой, толпой ринулись в дверь…

И тут же остолбенели…

В комнате – ярче зеркала – сиял пол, стол накрыт белой скатертью, а со стен, от пола до потолка, смотрят – книги.

Теперь, когда прошла уже целая жизнь, вспоминая это мгновенье, я спрашиваю себя: что это были за люди? Для кого, для каких таких важных гостей они натёрли пол и накрахмалили скатерть?! Какая цель была в этой торжественной встрече оравы чужих детей, обглоданных послевоенной разрухой? А, может, и не было цели? А был самый обыкновенный – биологический – жест  человека – оказывать честь любому, самому жалкому гостю?

Ответа на эти вопросы я не нашла. Но этот пол, скатерть, книги, озарённое лицо мальчика в белоснежной рубашке  –  это было как рай, божественный свет  -- а меня пригласили сюда из самого ада. А я же тогда и знать не могла, что эту дорогу из ада в рай человек проходит всю жизнь,  но в эту минуту я как бы вдруг подавилась всей своей адской жизнью и сама себе дала страшную клятву: чтоб ни случилось, какой ценой ни придётся платить, но я хочу быть похожей на этих людей!

Не знаю, какие клятвы дали себе другие дети. Но после этого дня мы как бы вдруг ощутили в себе что-то похожее на достоинство, и грубая наглая сила как бы уже потеряла над нами беспрекословную власть. И даже сборища на развалке – с кровью и драками – прекратились.   

Было похоже, что каждый из нас стал искать какую-то новую жизнь.

А мне Серёжа начал давать читать книги.

Это были лучшие книги всей моей жизни.

И вот однажды – дело было зимой, поздний вечер, мы уже накатались, намёрзлись, охрипли, я уже рванула домой, как вдруг в темноте, в нашем подъезде, похожем на длинный узкий тоннель,  меня догоняет Серёжа и как-то тайно и наспех ткнул в мою руку свёрток и так же тайно, наспех шепнул: «Утром надо отдать!».

 И тут же исчез.

А в руке моей оказалась мягкая книга, свёрнутая в рулон.

Всё случилось так напряжённо и быстро, что я испугалась.  Эта таинственность так возбудила меня, что сами собой во мне заметались все эти чувства и мысли о подпольщиках и разведчиках,  о немых тайных обществах, о том, на какой высоте человеку надо держаться, если ему доверена -- тайна.

И дома –  подчиняясь всем этим чувствам -  я еле-еле дождалась, когда уснули родители, крадучись вылезла из постели, легла за диваном на пол, перед лицом поставила лампу, накрыла чёрным платком, сунула эту тайную книгу в круг света под лампой и, обмирая от сладкого ужаса, прочитала:

Кто из моих земляков не учился любовной науке,

Тот мою книгу прочти и, научась, полюби.

Дик младенец Амур, и нрав его непокладист,

Но всё же младенец он, ждущий умелой руки.

Опыт меня обучил – внемлите же опытной песне!

Счастье – вот мой предмет. Благослови нас – Любовь!

Книга была старинной, в виньетках, амурах, розах, написанная стихами, на каждой странице в ней возникали то герои, то боги из греческих мифов, всё в ней было таким далёким от нашей горькой убогой жизни, читать её – носом уткнувшись в пол, замирая при каждом вздохе спящих родителей – было не очень удобно. Но в ней смеялась и бушевала такая звонкая радость жизни, что я прочитала её – взахлёб и с восторгом!

И вот прошла уже целая жизнь.

 А эта книга так и осталась среди самых сильных моих впечатлений.

И автор её – далёкий римский поэт Овидий Назон – стал любимейшим из моих поэтов.

Собственно, книг было три. Три поэтические поэмы. Они называются так: «Искусство любви», «Лекарство от любви», «Как быть красивой». Все вместе они – волшебный трактат о любовной науке, в котором Овидий – то смеясь, то  ликуя – писал о многом и разном в искусстве любви, даже таком интимном, о чём с его откровенностью не решился писать ни один великий поэт. 

Очарование этих книг – несокрушимо. И каждый читатель найдёт в них своё.

Меня же – сегодня, как и в далёком детстве – волнует сердце поэта. Для него – абсолютно все люди равны перед жизнью и все достойны любви. Любому из нас – красавцу или уроду, добряку или злыдне, умнику или глупцу, мужчине и юноше, женщине и девице, чёрту и ангелу – жизнелюбивый, щедрый, великодушный Овидий желает одно --  найти своё счастье!

А счастье – считает он – непременно приходит к тому, кто постигает самую высочайшую из любовных наук: в любом человеке прежде всего открыть для себя – человека!

А ещё, читая Овидия, я само собой вспоминаю жестокое время детства и мальчика в куртке с короткими рукавами. И свято верую в то, что даже если один такой мальчик живёт на земле, спасение от жестокости жизни – есть.

                                                                                                                                                               Лидия Латьева

                                                                                                                                                                                                                                                                                                                  1987 год