«Лиду-уська-а-а, домой!..»

День в моём детстве был безразмерным.

Бывало, вскочу ни свет, ни заря – я была ранняя птица и собой открывала день --  проснусь раньше мамы, кроликов, кур, гусей, нетерпеливой рукой отодвину тяжёлый засов на входной двери.  И откуда только берётся сила сдвинуть эту чугунную толстую планку?  Но сдвинула, не моргнув. Сдвинула силой своего нетерпения поскорее встретиться с утром. Выпорхнула на крыльцо, глянула вдаль, далеко, к самой линии горизонта, где земля встречается с небом, и…

Ах!...

Алая заря уже разлилась, будто там, в таинственной глубине небес, проснулся тоже кто-то нетерпеливый и открывает двери для солнца, и из-за этой двери разливается этот розовый, свежий, улыбчивый свет. И вот-вот появится само солнце: огромный, пылающий утренний шар.

Господ-и-и-и!..

- Доброе утро, наша  ранняя птичка, – улыбается мамочка, выходя из двери. 

- Ах, доброе мамочка!..

Она, мазнув по моим волосам тёплой ладонью, воздушно -- как бы тоже под ощущением утренней радости -- спустилась с крыльца, поправляя беленькую косынку на голове. И вот уже по двору то там, то здесь, мелькает её синее платье, моё любимое синее в белый мелкий горошек, открыла двери сарая, открыла двери курятника, открыла дверцу сарайчика, где живут кролики. И, подхватив белый таз,  босиком – как бы желая касаться и чувствовать под стопой эту утреннюю,  в росе,  траву -- пошла по дорожке, синее платье в мелкий горошек вниз и вниз к огороду, за свежей зеленью для своих едоков. 

А они уже раскудахтались, забили крыльями, зашумели и закричали  на разные голоса, разбудили Тузика-соню. И он, похожий на бело-рыжий комок перепутанных ниток, высунул нос из будки, взвизгнул, словно сам себя обругал  за то, что проспал, и бросился  мамочку догонять. И вот уже катится рядом с ней, по зелёной дорожке как рыжий лохматый шар, и лает то высоко, то низко, будто то угрожает ей, а то уже просит не торопиться, подождать и его за компанию. А может быть, просто хочет скорее проснуться и пробует голос на разных регистрах.

Ах, господи, как хорошо!..

И, всей собой ощущая, как хорош и прекрасен этот огромный, безумно ликующий мир, я мгновенно сорвалась с крыльца и что духу, несомая неудержимым радостным вихрем, пустилась вниз по дорожке, в самое варево запахов трав, земли и утренней свежести, и понеслась, расставив руки для равновесия – « …утро-о-о!» – обогнала и синее платье в белый горошек, и рыжего Тузика, и весёлые жёлтые лица подсолнухов, и жука на листочке мяты, и чёрную птицу в небе и  белое облако, и, вылетев за ворота, торжествующе провозгласила:

– Доброе утро-о-о!..

А в доме, куда я бежала, тут же хлопнула дверь, и мои дорогие подружки  Алка и Валька, выскочив из двери,  – как ветер - полетели навстречу, и тоже раскинули руки для равновесия, «до-о-о.. у-у--ро-о!». И тут же мы с Алкой столкнулись телами – Алка шустрее Вальки - обхватили одна другую руками, прижались, будто влипли друг в друга как блинчики –

господи-и! как мы соскучились друг по дружке! как мы нестерпимо давно, целую ночь! не виделись! --  и  так завизжали,  что этот восторг фонтаном взметнулся в небо, а  Валька, застряв на бегу, зажала ладонями  уши:

- Дурочки ненормальные! Папку разбудите после ночной!

Так он и начинался безразмерный день детства.

И господи-господи-и-и! – и чего только в этот день мы ни сделали: и наносили воды то большими, то маленькими ведёрками, и нарвали травы для кроликов, и поиграли в куклы, и поскакали через скакалки, и повзлетали в небо на широких качелях, и  поссорились, и, ссорясь, накричали  друг другу злых и противных слов, и после ссоры поплакали. Я плакала в своём палисаднике, увитом вьюнками.  А Валька. в своём, заросшем хмурой густой травой. И не успели отплакаться неутешные наши слёзы,  как Алка – бедовая как сама беда и не умевшая плакать -- категорически крикнула:

 -- Хватит реветь! На речку!..

И мы, кулаком обтирая мокрые щёки, помчались на речку.

И сколько б чего мы ни делали, чтоб мы ни пережили, а день такой безразмерный, что и не думал кончаться. Хотя мамочка вырывала меня из него, два раза позвав: «Лиду-уська-а-а, домой!». Один раз позвала завтракать. Второй позвала – обедать.  А впереди - все равно  без конца и без края -- нескончаемый день!

Однако и он уходил на покой.

И вот уже солнышко попрощалось с нами. На небе закрылась дверь, за которой ему положено спать. И птицы исчезли. А вместо них появились злобные комары, пропади они пропадом, кусаются как собаки. И на речке во всю разгалделись лягушки своими нахальными голосами. И небо стало синеть. То там, то там заморгали на нём новорождённые робкие, бледные звёзды. И мы – мы не то чтоб устали, усталости никакой, но вечер располагает угомониться -- и мы, развалившись на куче сухого пахучего сена, шептались о всяком таинственном, блестя одна на другую глазами. 

И вот в такую минуту – в третий раз -- до нас донеслось протяжно зовущее:

--Лиду-уська-а-а, домой!..

И всё внутри меня вздрогнуло, замерло, оборвалось, холод пошёл по душе и рукам. Будто из нашего чудного мира я вот-вот попаду куда-то, сама не знаю, куда. А Валька стиснула мою руку:

-- Не бойся, Лидочка, мы проводим.

Все знают, что я трусиха и боюсь темноты.

- Вот ещё новость – бояться!-  строптиво крикнула я и,  слетев со скирды, храбро  бросилась  со двора.

И опять бегу, что есть духу. Бегом-бегом, мимо дома подружек, мимо сарая, мимо мелькнувшего из сарая печального, мокрого глаза лошади Милки, мимо заросшего чёрной и страшной травой палисадника, к широкой дороге, ведущей к воротам нашего огорода. А за воротами будет ещё дорожка, среди зарослей и деревьев, мимо  чёрных подсолнухов и тяжёлого запаха мяты, а потом дорожка рванёт наверх, и надо взбежать на пригорок, а уже потом-потом появится двор,  ступени, крыльцо и входная двойная дверь. Утром лёгкая, а вечерами  тяжёлая, будто за день мы её так надёргаем туда и сюда, что она, уморившись от дёрганья, станет неповоротливой, старой и грузной, и уже одним махом её не откроешь. И я не смогу, как мне хочется, быстро её пролететь. А потом ещё коридор, тёмный, широкий, длинный, и уж только потом-потом – дверь и кухня. Тёплая, добрая кухня, под керосиновой лампой обеденный стол, и все – и мамочка, и папа, и брат, и сестричка Тамарочка, и тётушка Таня, и дядя Ваня, и их сыновья: белозубый улыбчивый Славчик и хмурый Петька – все уже  за столом, и все головы повернутся на стук двери, и  встретят меня улыбкой…

Но до этой улыбки надо ещё добежать.

И вот мысленно уцепившись за эту улыбку, как тонущий за соломинку, я бежала, бежала, бежала что было духу, и – как обычно – и сердце, и голова, и всё, что было внутри – дрожало, гудело, колотилось и задыхалось, и ноги, как ватные, спотыкались, и вот-вот вся моя храбрость кончится, и я упаду,  умру, и буду лежать одинокая в чёрной траве. И, пока  мамочка хватится, я зарасту травой и колючками, и никто уже меня не найдёт, даже лохматый Тузик со своим прославленным  вездесущим нюхом.

И всё это горе и ужас делает – Он…

Невидимый, неотлучный, непостижимый Он, который всегда – особенно вечерами -- бежит за моей спиной, и  дышит прямо в затылок своим таинственным лёгким дыханием, будто боится выдать себя. Но меня не обманешь. Я давно уже изучила  Его уловки. И, если нечаянно притормозить или споткнуться, то Он так и врежется прямо в меня, всем своим страшным, неосязаемым телом…

Го-осподи-и-и…

Господи, кто этот Он?..  И почему появляется обязательно вечерами, когда  никого вокруг?… И зачем Он меня догоняет?..  И почему всегда за спиной?.. Что Ему надо?..  Что-то хочет сказать? Попросить?.. Испугать?.. Он большой или маленький?...  А вот если я обернусь и увижу Его?..

О, Господи-и-и… не дай бог обернуться!

Пылая от ужаса и сердце вжимая ладонью, я, наконец, пролетела дорожку, двор, ступеньки крыльца, прихожую, и с такой обезумевшей силой рванула дверь в кухню, что все за столом обернулись, а мамочка вопросительно улыбнулась:

- Дверь решила сорвать?

А вездесущий ехидный брат Борька злорадно крикнул:

-  За ней опять  человек-невидимка гнался! Трусиха!..

- Сам ты трусиха! - на лету огрызнулась я, бросаясь под кран, мыть руки, охладить пылающее лицо и глотнуть глоток холодной воды.

Человек невидимка?…

Нет!

Это - не человек… Это что-то другое… Воздушное, бестелесное, но живое… Он появляется с вечера до утра и вечно прячется в темноте, и в детской всегда притаится в самом чёрном углу, и  я боюсь посмотреть в этот угол… боюсь   черноты  окна,  боюсь ночной безраздельной пугающей тишины за окном… Везде, чего я боюсь, присутствует Он… И, если я брошу нечаянный взгляд в темноту, если встретятся наши взгляды, то случится что-то непостижимо ужасное, и меня разорвёт на мелкие клочья, и ничего не останется…

О! Господи-и-ии…

Сестричка Тамарочка, слыша, как я ворочаюсь в своей кровати, не упрекая и не смеясь над моими страхами, а как бы чуткостью сердца сочувствуя мне, молча поднимется со свой постели,  молча ляжет рядом со мной, обнимет меня, прижмёт, и я, воткнувшись в её спасительное плечо, почти тут же усну.  И сплю до утра, до нового, безразмерного дня.

А вечером снова всё то же.

Только услышу «Лиду-уська-а-а, домой!», и всё внутри испуганно остановится, оборвётся, ощущая, что Он уже здесь и ждёт.

И никуда от Него мне не деться.

… Это предчувствие нашей неразделимости не обмануло меня. Он так и остался со мной на всю жизнь. Правда, с годами наша связь ослабела, и, наконец, Он совсем исчез. И я по сей день не знаю, кто Он такое: страх, рождённый воображением, или действительно ангел, о котором  нам говорят современные знатоки информации и энергии.

И так как во всей моей жизни этот Некто доставил мне много душевных хлопот, то, пиша эту книгу, этот путеводитель по поискам мира, в котором живём, я, говоря о Нём, обращаю твоё внимание, уважаемый мой читатель, что с далёких младенческих лет я доподлинно, из личного опыта знала, что невидимый мир – существует. Мы только не знаем, что он такое.  И нет  у нас любопытства и смелости оглянуться вокруг, увидеть, понять.

Лидия Латьева

Часть 1, эпизод 2 из книги "В поисках мира, в котором живём: поговорим? подумаем?"

.