CЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ

Ну, а теперь попробую и представлю: конец рабочего дня, пыльная, перенатруженная Мунчештская по горло забитая массой натужно ревущих машин, как бы уже из последних сил бредущих к желанному отдыху.  И я - в горячем, потном воздухе зноя - остановилась за автобусной остановкой, задрала голову кверху: там, на холмах, в каком-то своём непонятном для глаз порядке, раскинулись пятиэтажки-хрущобы: окраина города, безрадостный, серый, как бы наспех слепленный мир. В нём и живёт наша Нина Ивановна.

Мы с ней договорились на шесть.

Я часов не ношу - и не то, чтобы люблю-не-люблю, а чисто биологически ни часов на руке, ни шапки на голове, ни помады на губах терпеть не могу- впрочем, о времени беспокоиться даже не стоит: если договорились на шесть, Нина Ивановна в шесть и появится; такой человек, - подумала я, ни догонять, ни ждать не заставит. И кажется, не успела подумать, как вижу действительно на дорожке - справа и слева заросшей высокой травой - как бы мелькнула фигура, вроде даже белое платье в каких-то нелепых лиловых разводах.

 Дорога, вытоптанная ногами, крутилась извилистым серпантином сюда, вниз, ко мне, платье в лиловых разводах то исчезало, то возникало, наконец, окончательно вижу, что это на самом деле Нина Ивановна, идёт, мелькая в траве, то исчезая, то появляясь, трава прикроет её то по пояс, то только ноги, а то уже и по плечи. И сама она не спешит, а как бы плывёт - неторопливо, спокойно, плавно -  как на прогулке, безмятежно вдыхая запах цветущей травы.  А зачем ей спешить?..  вовремя вышла - вовремя и придёт, - подумала я, восхищаясь, как всё в этой женщин - и внутреннее, и  внешне - ладно и точно пригнано, как в хороших швейцарских часах, удивляющих мир своей сверхнадёжностью и достоинством качества.

И даже лучше швейцарских часов, - подумала я, вдруг открывая, как красиво смотрится в зелёной траве её белое в лиловых разводах платье, прямо как на картине художника. Дама в лиловом, - подумала я. Но пышное слово дама с Ниной Ивановной как-то не клеилось. Но и не тётка,- подумала я,- не дама, не тётка, а что-то совсем своё и другое... И заблудившись в этих словах, я тихо сама с собой рассмеялась, внимательно изучая фигурку Нины Ивановны и неожиданно открывая, что в этом тоскливом мире как бы наспех - как бы даже и не для людей - сколоченных окраин, утопающих в шуме, гари и пыли, есть своя, особая красота, и мне её надо не упустить,- подумала я.

И думая так, я помахала рукой, встречая Нину Ивановну, а она, не сбавляя плавный медленный шаг, подняла руку и помахала мне.

И вот, наконец, сам дом.

Не успела открыться дверь, как - ах!- всё внутри так и ахнуло: слава богу, дом оказался как дом, никакого богатства, изысков и хрусталей, и даже нет той стерильной, насмерть пугающей чистоты, когда ещё у порога готова не только обувь, но и ноги содрать да и оставить на лестнице, чтоб эту стерильность не осквернить. Всё разумно и в меру. Даже сама чистота разумна и в меру. Как и положено жить человеку - разумно и в меру - не тратясь на всякие прибамбасы. Дом, в котором живут.

И сами они - а Нина Ивановна пригласила семьи детей, чтоб я сразу увидела всех - и сами они как-то сразу сложились в особенный мир, и, забегая вперёд, скажу, что долго я буду гадать над загадкой этого мира. Долго буду мучить себя вопросом, как удалось этим людям - в нашем разжиженном, обессиленном мире, рвущем связь со всем человеческим - сохранить вот этот высокий жизненный тонус и уважение к жизни; этот редчайший талант - наслаждаться самим проживанием жизни, каждым днём и минутой, здесь и сейчас, ничего не откладывая на завтра, а сегодня и только сегодня щедро тратя душевные силы на всё настоящее: дом, работа, дети, друзья...

Но нечего забегать, эти открытия впереди, да и сами вопросы ещё впереди.

А пока они просто ещё собираются - каждая из семей на другую ничем не похожа - и даже появится каждая совершенно по-своему.

Старшая Надя - оруша, её всегда и во всём будет много и, едва возникнув, только мелькнув у входной двери своей кокетливой шляпкой, она так рассмеётся, что сразу весь дом заполнится её| звонким, рассыпчатым смехом.

Младшая Танечка как бы - наоборот: появится скромно и тихо. Так тихо и так неожиданно, 6удто отделится от стены, к которой я стояла спиной, и я - что-то почувствовав сзади - с внезапностью обернусь, увижу её и вздрогну от неожиданности, будто она не просто так вышла из соседней комнаты, а отделилась от стен, будто она продолжение этого дома, его обоев и деликатности. И я, обернувшись на импульс её появления, неожиданно взвизгну внезапным, мне не свойственным взвизгом, мгновенно узнав в этой глазастой красавице с точёными ручками-ножками молодую Нину Ивановну. «Ну, чудеса! Ну, природа!- с восторгом замечу я, - прямо Нина Ивановна в двух экземплярах!» А они ничего не ответят. Но, зная об этом подарке природы, посмотрят одна на другую сияющими глазами.

Ира - невестка - возникнет тайно. Я даже и не замечу её появления. А, сидя уже за столом, вдруг почувствую некий толчок изнутри и, повинуясь ему, гляну за левую руку, а - у Иры лицо, глаза, улыбка Джоконды - улыбнулась, кивнула, что-то в её красоте отстранённо-прохладное, нет простоты и сердечности, и я догадалась: невестка, красавица-стюардесса, Витя в неё влюбился с первого взгляда, летел после армии в самолёте, а к ней вязался какой-то нахал-кавказец и так нагло вязался, что Витя - уже на выходе из самолёта - двинул его прямо в челюсть, и тот покатился с трапа, к удовольствию стюардессы; да, хороша, хороша невестка, но нет простоты и сердечности, вроде своя, а вроде и не своя, другая порода, прохладная, в себя погружённая красота.

Таким оказался женский мир дома.

А мужчины - Витя, Коля, Эмиль, диван, телевизор, футбол, какой-то полуфинал или даже финал, пропустить никак невозможно - мужчины возникли все вместе, как один организм, да ещё в своём мире, и весь вечер будут держаться вместе, три пары внимательных глаз воткнутся в экран, не моргнув, будто поселятся в совершенно другом измерении жизни. Но иногда - словно у этого шестиглазого организма не отжил интерес и к нашему измерению, иногда то Эмиль, то Витя, не отрывая глаз от экрана, неожиданно бросят реплику в нашу сторону и станет понятно, что и наш женский мир им не так уж и безразличен.

В соседней комнате спальне - зелёные шторы, зелёные покрывала, много пустого места и свежего воздуха - как в прохладной и зелёной дубраве - играют дети. Внуков у Нины Ивановны пять, И не знаю, в какие игры играли они, но мы за весь длинный-предлинный вечер голоса этих детей не услышим, будто их там и нет. И даже когда то один, то другой из детей промелькнёт к туалету, то именно промелькнёт, так легко и бесшумно, будто птица по воздуху, и в нашу сторону даже не глянет, как бы собой понимая, что компания взрослых - это компания взрослых и некрасиво врываться в неё своим любопытным взглядом. И это не просто там дисциплина, - подумаю я, выхватив взглядом то глазастого Сашу, то трёхлетнюю Магду, на цыпочках пробиравшуюся из туалета в зелёный рай спальни - это внутренняя деликатность, такое дисциплинарными мерами не создашь, в детях тоже всё настоящее, тоже впитали воздух этого дома...

Ну и вот, наконец - под реплику Нины Ивановны «своих нас только тринадцать» - наконец раздвинули стол, расставили стулья и, смеясь, объясняя, кто где и почему именно там сидит, наконец, и расселись по своим законным местам. И опять получилось как на картине художника - святое семейство наших времён - и, впитав его взглядом, я невольно остановилась на главной фигуре в торце стола: хозяин дома, Василий Фёдорович Пынзарь.

Теперь-то я понимаю тревогу Нины Ивановны: красавец - высокий, глаза чёрные, брови вразлёт, в белоснежной рубашке, ворот апаш - он сел во главе стола, и сел спиной к телевизору, как бы сразу отрезав всё ненужное и пустое - сел свободно, непринуждённо, улыбчивым взглядом окинул стол, и весь стол ответил ему таким сиянием глаз и улыбкой, что до всяких там разговоров, вопросов-ответов сделалось ясно, какими чувствами окружён в этом доме его хозяин.

И опять, забегая вперёд, скажу, что именно Нина Ивановна - первая, да, пожалуй, единственная из всех героинь альбомчика, когда придёт время записать её интервью, глядя своим прямым несгибаемым взглядом прямёхонько в микрофон, звонко скажет на весь Советский Союз: «А я своего мужа люблю и уважаю». Это в наше-то время, когда семья считалась мещанством и так прочно была закрыта всеми семью печатями, что первые годы работы над «Семейным альбомом» я искреннее слово о внутренней жизни семьи вырывала из своих героинь почти что клещами: закрытый наглухо, запечатанный и как бы даже запретный мир - вот, чем была в это время семья.

Но эти её слова о муже тоже ещё впереди, и хватит мне забегать вперёд, а лучше вернусь сюда, где мы, воткнувшись локтями в стол и зажав коленками стулья, замирая над каждой карточкой - смотрим семейный альбом.

Сразу скажу: таких альбомов я сроду не видела!

Его сделала Надя, и сделала по подобию своему: с размахом! Толстый, в бархатном переплёте, и такой обширно-вместительный, что в него свободно - как речки в море - стеклись карточки из самых дальних времён и концов земли.

Открывают альбом фотографии прадедов, бабушек-дедушек, за ними мамы-папы-дяди-тётушки то Нины Ивановны, то Василия Фёдоровича, а потом идут они сами, их юность и зрелость, дома, машины, друзья, один за другим появляются дети: Надя, Витя, Таня. Сначала в пелёнках, потом в смешных нахлобученных шапках, потом в папином мотоцикле, потом схватившись за ручки, будто прилипли друг к другу и оторваться не могут, потом уже в школьных формах, а потом в подвенечных платьях.

Таня-невеста улыбнулась из-под полей белой роскошной шляпы - и как улыбнулась! - будто бросила вызов всевозможным ударам будущей будничной жизни, как бы ставящих крест на все иллюзии и упования женского сердца. А ещё: у Тани белые волосы. И я удивлённо спросила:

- Вы красились, Таня?.. Зачем?

А она, обдав меня ярким взглядом:

- А мужу ужасно хотелось видеть меня блондинкой!

И этой яркостью взгляда и напором на слове муж, она как бы помимо всяких там лишних слов сказала, что нравиться мужу - это и есть её главное удовольствие. Вот тебе и тихоня!- восхищаясь безумием её сердца, подумала я.

Ну, а в альбоме пошли уже дети детей, дети племянников, дети детей друзей...

В этом альбоме никто не пропущен. И как оказалось, никто не пропущен не только в альбоме, но и в памяти сердца. К примеру Нина Ивановна, прижав пальцем снимок какого-то парня, сообщила: «племянник» и  рассказала, какой прекрасный он человек и как когда-то ещё мальчишкой, он в школе ещё учился, и пришёл к ним однажды, а она в этот день - из одной работы кидалась в другую - семья большая, в работах не было перерыва - и, настиравшись  с утра,  она завязла в уборке, варке, чистке, и ноги уже гудели, и руки пекли, а тут звонок в дверь, на пороге племянник с охапкой сухого белья: «Здравствуйте, тётя Нина! Узнал ваши метки на полотенцах, принёс, чтоб вам не бегать с третьего этажа, куда положить?..» И так её тронула  его забота о ней, что даже сейчас - целая жизнь прошла, у  племянника  давно свои взрослые дети - а Нина Ивановна, вспомнив мальчишку с охапкой высохшего белья, не сдержала души, всплакнула: до слёз волнует её доброта людей.

Судьба самой Нины Ивановны в альбоме началась с любительской блеклой, почти размытой временем карточки. На ней девчонка-подросток в весёлой кудрявой шубке. Глаза как тарелки.  А губы печально опущены. И всё это вместе - кудряшки шубы,  подковочка губ, глаза - напоминают маленького ягнёнка. И такая в нём беззащитность, что хочется сдвинуть время и - пожалеть эту глазастую девочку. Оказалось, не зря хочется пожалеть: Нине Ивановне здесь четырнадцать лет, время военное, отец ушёл воевать, мама тяжко болеет и вот-вот умрёт, детей в семье четверо, Нина старшая, семья оказалась на ней, в тринадцать пошла работать уборщицей в школе. Другие дети, её ровесники, учились, бегали, ногами пачкали пол и лестницу школы, а она пол и лестницу мыла. Нина Ивановна тронула карточку девочки пальцем, не сказала, шепнула:

- Не водой, а слезами мыла...

И снова всплакнула, и, сняв очки, протирая глаза, сказала, что вот же живёшь и, кажется, всё прошло и забылось, а оно ничего не забылось, ничего не забылось и не отболело...

А вот фотография сельского дома: типичный молдавский дом, веранда с колоннами, семья тоже типичная: не то семнадцать, не то восемнадцать детей, а выжило - семь. Один из них - Вася. Вот он сидит напротив меня, задумчивое лицо, будто весь целиком окунулся в речку воспоминаний.

- И какое же самое сильное впечатление вашего детства?

Посмотрел сплошным чёрным взглядом, будто из самой-самой глубины этой речки:

- Голод сорок седьмого... люди мёрли как мухи, прямо на улице, на ходу. Как-то иду по дороге, а впереди сосед... И вдруг - даже шага не сбавил - вздохнул, упал, мёртвый... А было даже и то, что родители ели детей... жуткое дело, Васильевна, всё людское повытекало из жизни, как мы ещё остались людьми, даже не знаю... Моим лакомством была каша из стружек...

И он усмехнулся, видно, вспомнив мальчишку, бредящим кашей из стружек.

Отсюда они и вышли: дети военного времени.

Во всём остальном жизнь у каждого складывалась по-своему и даже вроде не обещала их встречу.

Они родились как бы на разных планетах.

Она: горожанка, из Горького, светловолосая, большеглазая, кажется, что русей уже не бывает, даже в самом её голосе всё еще окают чистые звуки Волги; и характером не из тихих да молчаливых, а из бедовых - во всём напрямую и наотмашь, и любому - будь он трижды начальник и вождь, но, если ей надо, врежет любую правду, «и даже не заикнётся», - со смехом прокомментировал муж, восхищаясь сё прямотой. А он - сельский парень, молдавская косточка, ему легче смолчать, чем сказать, но всё в этой жизни ему интересно и такой основательный в каждом деле и слове, что даже во время нашего разговора я не раз, бывало, наткнусь на его внимательный взгляд хоть на карточку из альбома, хоть на себя самою.

Разные люди.

Но судьбе захотелось, и она их свела.

Смотрим карточки того времени. Дело было на Севере, на самом жестоком и крайнем, куда отсылали на воспитание неугодных властям людей.

Нина Ивановна к этому времени уже основательно похлебала из горя жизни, уже потеряла мужа - погиб в Енисее, «при исполнении» - уже осталась вдовой, с дочерью на руках. Правда, спасибо свёкру и спасибо свекрови - редкостной, неземной доброты были люди!- и при такой поддержке она откричалась, отстрадалась, отплакалась и встала на ноги: устроилась продавцом в магазине. Вот она карточка того времени: в белоснежном халате и кокетливой накрахмаленной шапочке смотрит из-за прилавка гордый, с вызовом взгляд. А на прилавке - горы разных продуктов, а за спиной у неё стеллаж, и тоже ломится от продуктов. И что-то такое - даже не знаю, какое и как его обозначить - но во всём этом сверхизобилии такое какое-то хвастовство, что я рассмеялась:

- Где одолжили столько продуктов?

Но Нина Ивановна юмор не оценила:

- Нет! Никакой показухи! Всё так и было: магазин был передовой, и мы старались. Каждая банка сияла как зеркало...

- Представляю!

И лихо перевернув страницу, стала листать альбом, и какую карточку ни возьму, на ней миловидная юная женщина, всегда красивая как игрушка: то в модной беленькой шляпке, то с сумочкой-редикюлем, то в блузке, вышитой ришелье, то - под немыслимо экзотической пальмой - взяла подружку за ручку, а подружка взяла её, и - боже мой! - с какой нежностью их ручки переплелись, какими глазами смотрят они одна на другую, будто клятву друг другу дают на вечную-вечную верность... Словом, даже представить трудно, какой была эта женщина и в какой держала себя струне, в такую нельзя не влюбиться!

Ну, а Василий Фёдорович - вот он на карточке - приехал к ссыльной сестре после армии, профессии никакой, устроился грузчиком на лесозаготовительной базе - но важно ещё обратить внимание, что он, приехав,  дня без работы не просидел: сегодня приехал и сегодня уже работал, а всё богатство его на нём: солдатские сапоги и фуфайка.

Нина Ивановна водит пальцем с его карточки на свою: вот такими они поженились. Смешные! И такие друг другу не подходящие, что она, например даже понять не могла, на каком языке говорит этот парень: одно слово молдавское, одно русское, одно украинское, а четвёртое сам сочинит из всех языков, каких наслушался в армии.

- Ничё понять не могла!

И так она ничего понять не могла, что даже сейчас, вспомнив эту свою незадачу, с безнадёжностью хлопнула себя руками по бёдрам.

А мы - хохотать!

А Витя  - не отрываясь от телевизора, через улыбку спросил:

- Ну и как, па, ты выпутался?

А Василий Фёдорович ему в тон:

- Да, это тебе не нахала с трапа кидать, тут пришлось покрутиться...

И сам стрельнул улыбкой в Нину Ивановну.  И такая в этой  улыбке была бесшабашность, та особая бесшабашность безоглядного человека, который - ни в чём ничего не боясь - идёт за собой, не прося разрешений даже у господа Бога.

Ах, вот оно что! - подумала я, ощущая, какие чувства и какие характеры побеждали жизнь и судьбу. И всё внутри меня потеплело и расцвело, и сама собой распустилась улыбка.

В альбоме часто встречаются карточки: Василий Фёдорович и машина... Стоит рядом с машиной, сидит в кабине, открывает дверцу машины, заливает воду в радиатор... И даже, если не знать, то по альбому видно - шофёр! И не просто профессия, а дорогое, любимое дело: он красивей себя самого, когда рядом машина.

На этой маленькой, уже пожелтевшей карточке, он с самой первой своей машиной.

В то время он был стажёр, учился водить и на свою машину даже не мог надеяться: время послевоенное, бедное, машин шоферам не хватало. Но вдруг негаданный случай: из Енисея вытащили утонувший ещё в войну грузовичок, покорёженный, ржавый, с разбитой кабиной. Начальник гаража потоптался-потоптался и, усмехнувшись, сказал стажёру: «Ну, что ж, соберёшь - твой будет». Сам начальник, конечно, не верил в успех предприятия, но Василий Фёдорович взялся за дело - с радостью!

Два месяца он пролежал под машиной. Над ним весь гараж издевался: «Ты никак там живёшь?» «Живу». Смешно сказать, но слесарь он был никудышный, опыта никакого, он даже не знал, что гайки все - одинаковые и - чтобы не перепутать - на каждой поставил номер. Гараж, увидев его арифметику, смеялся до слёз. Он тоже смеялся  со всеми. Он вообще считает, что смех - дело здоровое и лишний  раз посмеяться - даже и над самим собой - никогда не мешает. А машину всё-таки разобрал - до самой последней гаечки - каждый винтик протёр и смазал, а потом всё собрал. И машина - поехала! По-е-ха-ла!!! Он так хотел её получить, что она не могла не поехать!

Василий Фёдорович любовно погладил карточку ладонью:

- Красавица, не машина...

А на карточке никакой красавицы нет. Есть довоенный грузовичок с деревянной кабиной, такие сегодня мы можем увидеть в кино про войну: смешной, хлипкий, кабиночка тесная. И как оказалось, он не ездил на ней, а - мучился: он парень рослый, высокий, и ноги мешали скорость переключать. Но для него это был пустяк. Он и тут догадался, что делать: дверцу быстрым рывком открыл, быстро выкинул ноги наружу, скорость переключил, ноги на место, кабину захлопнул - поехали! Над ним не только весь Север, даже мы, слушая про такую езду, хохочем. А он снисходительно улыбнулся: эх, молодо-зелено, не понимаем мы самого главного: на этой машине он стал - шофёром!

А шофёр для него – не просто профессия, это подарок от Бога, он признался нам по секрету - «хотите верьте, хотите не верьте» - но он с пелёнок среди всех звуков различал звук машины. Он, бывало, мальчишкой бросит любую игру, любую работу бросит, услыша, как по дороге едет машина. И вот выскочит на дорогу, провожает её глазами, вдыхает запах бензина и пыли - самый родной для него на земле - и всем собой уже тогда знал: чтобы с ним ни случилось - но он обязательно будет - шофёром!

И вот тридцать три года уже за рулём. Тридцать три года -  целая жизнь, и всякое в этой жизни бывало: то гололёд, то ночная езда, то запчастей не хватает, то пьяный водитель на встречной машине прёт напролом, то нелепый обгон, то сам больным сидит за рулём... Но сколько 6 чего ни случалось, у него за всю жизнь -  ни одного ЧП, только одни благодарности. Время пройдёт, Нина Ивановна встанет из-за стола, вынет из шкафа целую библиотеку всяческих грамот, и я каждую подержу в руке, почитаю, а в одной увижу такие слова: «за наилучшие показатели...» значит, умеет работать и так - наилучше.

Труженик бесконечный.

Мы не можем без воздуха, он - без работы. И вся его жизнь - это цепь всевозможных работ: и в доме, и в гараже, и на земельном участке, именуемом фазендой, и, конечно, на фабрике «Кодры». И не зря в альбоме карточки всех машин, на которых он ездил: лично предан своей машине, своей бригаде, своему комбинату, своему назначению на земле - работать! У него душа рабочего человека, состав крови особый, и этот состав, и эта душа волнуют его постоянно.  Вот, к примеру смотрим альбом, говорим о семье, я бьюсь над вопросом, как же даётся людям семейное счастье, спрошу и его -  он такой человек, что и жил, и думал над жизнью - спрошу, он начнёт отвечать, но тут же и зарулит на другое:

 - Послушай, Васильевна, будет у нас хоть когда-то порядок или уже не будет?

И сам начинает рассказывать: идёт он вчера по территории комбината, а там дорожники асфальт прямо в грязь стелют! Он к одному, он  к другому, он к третьему: да что ж вы делаете, ребята?! А ребят разрывает от возмущения: «Ну, что разбегался, дед?! Все так работают!»

И так постоянно: я ему про семью, он - про это. Асфальт откипел, начал про плиты: идёт недавно в гараж, а у деревообрабатывающего цеха плиты из ДСП сложили прямо в воде! Прямо в воде!!! Он опять к одному,  другому, четвёртому: из этих же плит мебель делать, а мебель надо продать, а кому-то купить, и купить не на год или два... А его опять урезонили: «Да что ты распсиховался?! Ничего им не будет...»

И вот рассказал, лицо раскраснелось, глаза разблестелись, голос срывется на фальцет:

- Ну, откуда ж мы взялись такие?!..

Мучит его, уязвляет, больно смотреть на такую работу и на таких работяг. Он думает, я писатель, всё знаю и разъясню, в конце концов, разберусь и точку над подобным безобразием поставлю - никакого чувства хозяина у рабочего человека - нет!

Нина Ивановна тоже разволновалась, снимает одни очки, надевает другие, она всегда – волнуясь - меняет очки. И теперь поменяла, вздохнула:

- Вот так он всегда... и чем успокоить, даже не знаю...

А я усмехнулась: такое не успокоишь ничем, такое одним успокоишь – жизнью.

И ещё открываю: человек, если он человек, то во всём и везде человек, и на работе, и дома. И счастье семьи, наверное, начинается здесь: с личных достоинств семейного человека. И я - как бы пробуя убедиться в этом - уличила момент, когда Василий Фёдорович вышел к внукам, и спросила, обращаясь сразу ко всем:

- Неплохой человек ваш папа, да?

А они - сразу все - так и глянули на меня удивлённо. И в воздухе будто повис недоуменный вопрос. И первой пришла в себя Надя - эта во всём и всегда будет первой -  и теперь она звонко, насмешливо бросила:

- И только?..

И все рассмеялись на эту Надину артистичность. И сразу все - на все голоса, сияя лицами и глазами - бросились говорить, что их папа такой человек, каких земля не часто рожает, о нём простыми словами и не расскажешь, да они от него - за целую жизнь!- слова грубого не услыхали, они к нему и сейчас ещё плакаться бегают, и он любого поймёт, научит, подскажет, не говоря уж о том, что при особом случае и деньжат подкинет. Конечно, добрый, покладистый, великодушный, но это не сладенький киселёк, и, если однажды Надя - было такое дело, Надя всегда характером тот ещё перец была, а в девятом классе вообще возомнила себя самостоятельным человеком, имеющим полное право на свободную личную жизнь - и вот однажды, родителей не предупредив, она, заучившись, так и осталась спать у подружки. Отец всю ночь пробегал вокруг домов по Мунчештской, а утром, увидев её, спокойно идущую к дому, размахивая портфелем, схватил - что под руку попалось, шланг от стиральной машины - и молча, без всяких там наставлений и вздохов - всыпал пониже спины! И этим не только Наде, а сразу всем детям и уже на всю жизнь напомнил, что, конечно, личная жизнь - это большое завоевание человека, но обязанность каждого быть человеком и уважать личную жизнь других - никто ещё тоже не отменил. Да он вообще - всегда и во всём - и в повседневной жизни, и на самых крутых её разворотах - всю ответственность за семью - брал на себя. Как и должно мужчине.

- А хозяин какой! - несколько раз повторила Таня и все наконец услыхали и подтвердили, что - да, папа хозяин отменный, он по дому любую работу умеет и сделает, а, если купит какую-то вещь - неважно какую, ковёр или тёрку - эта вещь окажется такой настоящей, что не только будет служить годами - её в руки приятно взять.

Кстати, свой личный газик он тоже так покупал: по-хозяйски. Задумал купить восьмиместный, чтоб вся семья поместилась. Года четыре искал, восьмиместный не попадался, вся семья уже уморилась  ждать и просила переиначить, и со временем превратила эти отцовские поиски в самые ядовитые шутки, а он только  посмеивался да молчал, но другой машины ни за что не хотел: душа не лежала, вещь неудобная, значит, ненужная. В конце концов, наткнулся-таки на что-то разбитое в пух и прах, не машина, а куча металлолома, и опять - как когда-то в юности - своими руками, только своими, даже Колю, старшего зятя не подпустил, хотя Коля тоже мастеровой человек и шофёр,  с Колей тоже не любой в работе посоревнуется, но он даже Коле газик свой не доверил, сам над этой кучей металла поколдовал, разобрал и собрал, и вот он газик на карточке: не машина - игрушка, и так сияет, что больно глазам смотреть! А когда придёт воскресенье, отец подкатит к крыльцу свой восьмиместный, дети усядутся по подбортикам, внукам бросят всякие пледы  на пол, те разлягутся, раздурятся как молодые щенки, и - поехали всей семьёй, всем кагалом в лес за грибами! Погода отличная, верх машины откинут, грянут песню - а голоса у всех звонкие, чистые, не семья, а ансамбль международного класса - песня такая польётся, что дорога, заслушавшись, сама собой расстилается...

Отец и огородник завзятый: крестьянин! Всегда у него клочок земли под рукой, всегда свои фрукты-овощи, своя пахучая с грядки зелень, у них в доме всегда первый весенний зелёный борщ, друзья  и соседи едят, наесться не могут... Даже на крайнем Севере он исхитрился выращивать овощи. У природы и той не хватало терпения эти овощи нянчить, помидоры к примеру, даже не думали дозревать. Но отец зелёными сунет их в валенки и - на печку!

Целая жизнь прошла, дети выросли, у них свои дети, но вспомнили Север, печку, первый красный из валенка помидор, свой детский восторг, и их глаза заблестели, голоса раззвенелись, и - взрослые люди - они превратились в детей, расшумелись, хватают один другого за руку: «А помнишь?..», «А ты, Таня, помнишь?..»

Всё помнят! И эта память о праздниках детства - от отца пожизненный им подарок.

Коля жестокий молчун, за весь вечер ещё не сказал ни слова. Но, видно, столько хорошего к тестю скопилось в его душе, что ион не стерпел:

- И главное, какой есть, такой есть, всегда и со всеми...

Колин негромкий голос так неожиданно прозвучал - прямо как пушечный выстрел - вмиг голоса оборвались, все глаза устремились на Колю, и Надя, первая оценив его мысль, поддержала:

- Золотые слова, отец никогда не делился...

И - рассказала: бывало, ребёнком - надо для школы какой-то стендик - попросишь папу дощечку принести, он же на мебельном комбинате работает, там эти дощечки под ногами валяются, а отец протянет трёшку: «Надо - купи». И Надя - глазами воткнувшись  в стол, пальчиком потирая скатерть, будто бы протираясь к  какому-то смыслу - задумчиво проговорила:

- Че- ло- век...

И даже Эмиль - самый завзятый болельщик футбола, не отрываясь от телевизора - подтвердил:

- Да, достоинство редкое...

А Нина Ивановна - она деликатная, и хоть они её дети, не перебьёт, не выскочит со своим, не навяжется - она дождалась, когда все помолчали, поменяла очки, задумчиво говорит, будто внутри себя просеивает всю жизнь:

- Да, с мужем мне повезло...

Им повезло с отцом, ей- с мужем.

Василий Фёдорович - семьянин от Бога. У него редкое качество для мужчины - вне дома нет ни дружков, пи тёплых компаний, ни любимых буфетов. После работы - только домой. А дома - трое детей,  забота немалая - чтоб всех троих на ноги поставить, пришлось! попотеть и ей, и ему. Всю жизнь оба работали, у обоих - шофёр и продавщица в буфете - специальность не мёд. А домой прибегут - всё делают вместе.

Они работу домашнюю на женскую и мужскую никогда не делили, и муж за любую - какая необходима вот в эти минуту - за ту и хватался: и набойку подобьёт, и картошку почистит, и вымоет пол, и бельё постирает, и приглашений не ждёт - сам всё видит, всё понимает и сделает, лучше не надо.

А ещё бывало такое: он приедет из командировки, по лестнице поднимается, и Нина Ивановна уже по шагам его слышит - как oн устал! И даже не входит  в дом, а - вносит себя. Нина Ивановна поднялась, показала, как именно вносит: руками за бёдра схватился, разогнуться не может! А у неё - как на зло - «консервный сезон» в разгаре: крутит компоты-соленья, вся кухня в банках и выварках, все четыре конфорки горят, пар клубами вьётся, она - мужа шаги услышав - готова себя убить, но деться некуда, всё кипит, и надо его докрутить. Но муж ей слова упрёка не скажет. Руки от бёдер отцепит, закрутку возьмёт, закрутит все эти банки, сложит, как надо, тёплым накроет, пропади они пропадом! И ей, с улыбкой в лице: «Всё?» «Да всё уже, всё, пропади оно пропадом!» «А раз всё - давай отдыхать!»

Тридцать три года вместе, целая жизнь, но он газету не развернул, не включил телевизор, если она колготилась. Сначала её усадит, и только тогда сядет сам! Нина Ивановна ладонью шлёпает по дивану: вот сюда, на это место, усадит её, а сюда сядет сам.

А сама говорит и плачет: привыкнуть не может, до самой души волнует её забота и благородство мужа.

Такого нельзя не любить...

Смотрю на эти прекрасные слёзы, на просветлённые лица детей и тоже вроде не по себе: не часто встретишь такое. И как же всё просто, - думаю, потому что как ни крути, а за машинами, набойками, компотами и помидорами в валенках встаёт высочайшее качество этого человека - трудолюбие и надёжность. На нём и держится вся семья, черпая и силу, и смелость, и красоту.

А ещё я подумала: мы привыкли рядом со словом семья видеть другое слово - женщина, и это естественно: от женщины род человеческий, она - мама, забота, тепло и терпение, она - бесконечная вера в своих детей. Женщины дома Пынзарей не исключение: верные жёны, преданные мамы, искусные хозяйки и мастерицы, у них и дом в порядке, и еда вкусная, и дети глядены, и платье по самой последней моде. Ещё они и красавицы, и певуньи, и хохотушки, На них смотреть и то уже удовольствие. Они - как цветы на канве - радуют сердце и глаз. Но, чем дольше на них смотрю, чем больше достоинств в них открываю, как бы отчётливей обнажается вроде ещё никем не открытая истина: женщина тогда цветок на канве, когда муж - основа канвы; и всё лучшее, чем природа одарит женщину - доброта, красота, весёлость - держится мужем.

Ну, а что касается секретов семейного счастья, то дошёл у нас разговор и до них.

Мы ещё посидели и чаю попили, и я, наконец, спросила:

- И всё-таки самый-самый первый урок...

Нина Ивановна, услыхав такой серьёзный вопрос, поменяла очки, вздохнула особым подготовительным вздохом и...

….они с мужем сказали это разом, даже не глядя один на другого, будто читали мысли друг друга на расстоянии:

-  Из воробышка не делать коровушку...

 Сказали, и все рассмеялись над тем, как дружно у них это вышло. И они рассмеялись тоже. И вот так, смеясь и дополняя друг друга, стали рассказывать, как им открывались секреты семейного лада.

Они поженились, как женятся многие молодые: опыта никакого, совета никто не даст, нет у нас про семейную жизнь ни книги толковой, ни слова авторитетного, даже наоборот, в нашей традиции нос совать в чужую семью не положено. Чужая семья – потёмки, будто люди семьёй не веками живут, а со вчерашнего дня, и каждый лепит свою семью на свой страх и риск. И они - как и многие молодожёны - любить друг друга любили, но не очень-то знали один другого, к тому же у каждого свой характер - и характер не из простых - и подчиниться один другому даже не думал.

Словом, как-то после работы пошли они прогуляться, зашли в магазин, купили батон, повстречали подружку, слово за словом, шутка за шуткой, и Василий Фёдорович неожиданно расшутился, развеселился, разговорился - не узнать человека: лёгкий, весёлый, смешливый, подружку под ручку взял... Нина Ивановна - ошеломилась! Все её чувства прямо вскипели! Да и трудно им не вскипеть: вот его карточка того времени: в глазах огонь и брови вразлёт - красавец! От такого любая вскипит. И вот наша Нина Ивановна идёт, губки поджала, шутки не слышит, сама себя и накручивает: значит, он с девушкой, а я - с батоном? Рассвирепела и - как сунет ему батон! Он батон машинально взял, но на её настроение никакого внимания. Она совсем разозлилась! И вот, наконец, распрощались с подружкой, явились домой, и она - давай ему выговаривать, давай школить, давай хорошим  манерам учить! Раз-бу-ше-вааа-лась!!! А он растерялся, стоит, ничего понять не может, батон к себе прижимает: какая муха её укусила? Но допекла! Надоела её зуда, а слов сгоряча не нашёл - да и какие слова? о чём должны были быть слова? - и он - он хотел оборвать поток её слов - да как размахнётся батоном: хватит, мол, тарахтеть! А она - испугалась! Да так и присела! А он смотрит: только что храбрая, языкатая, грозная, а вдруг стала маленькая-малюсенькая, глаза широченные от испуга: вот тебе и геройка!

И он - рассмеялся! Хохочет, на неё батоном показывает - хохочет, остановиться не может. Но и она молодец: она тоже увидела эту историю глазами мужа и рассмеялась тоже.

И на всю жизнь запомнили оба: как ржа ест железо, как моль - хорошую вещь, так и в семейной жизни какая-то чепуха, настроение, ревность, мелочь пузатая, но, если ей волю дать - самое дорогое съест.

Вот тогда они договорились уже словами - а к слову будь сказано, великая вещь говорить словами друг с другом обо всём, что волнует, а не накапливать молча всякую неприязнь - они и договорились: не будем коровушку лепить из воробышка, не стоит и ревновать друг друга к встречному-поперечному, дома любиться надо, а на людях нечего чувства свои выставлять.

Ну, а со временем открыли, конечно, и другие секреты, и тоже очень простые: чуть-чуть побольше уважения друг к другу,  чуть-чуть побольше терпения, чуть-чуть почаще улыбок, чуть-чуть побольше тёплых отрадных слов, чуть-чуть побольше спроса с себя самого, а за другим - если что-то тебе не понравилось - иногда можно и не заметить.

Смотрю на них: лица смущённые, будто стесняются простоте своих правил. Но думаю, всё прекрасное па земле строится на простом. Даже их деликатность - один говорит, другой с интересом слушает, и даже ребёнка не перебьют - даже их деликатность за этим  домашним столом лучше слов подтверждает: хорошие, умные правила!

И всё-таки...

Всё таки думаю, правила появились потом, а связала их общая суть: за что она его уважает, за то и он уважает её.

Нина Ивановна и Василий Фёдорович, поженившись на Севере, там же построили свой первый дом. Вот он на карточке: широкий, просторный, нарядный, на окнах резные наличники, изысканные ворота, крыльцо, деревянная красота. За домом - тайга и вечность. Дом как из сказки. И этим своим богатырским размахом и красотой он похож на своих хозяев. Строили по подобию своему, как Боги, - думаю я, и, засмотревшись на карточку, мимо ушей пропустила, что они мне объясняют про этот дом. А Василий Фёдорович уже несколько раз пальцем ударил в ворота:

 - Да глянь же, Васильевна, наконец!..

Оказалось, ворота - это не просто вход или въезд, это - визитная карточка дома, гордость хозяина. И ещё оказалось, что именно их ворота получились красивейшими в округе. Люди к ним приходили и приезжали фасон снимать, а заодно и узнать, где же живёт этот чудный мастер, сотворивший редкую красоту и как его можно найти...

- А это не мастер, это Нина Ивановна вот этими ручками – брёвна тесала...

Он сказал и, сияя лицом, глянул на эти ручки. А Нина Ивановна застеснялась и как-то невольно прикрыла руку рукой. А я, увидев его восхищение  ею, опять и опять поняла, какой же он не пустой этот звук - трудолюбие, и как много через него строится между людьми.

Ещё поняла, что такой взгляд, каким он ласкал её ручки, и такие чувства мужа к жене - на склоне прожитой жизни - это и есть - настоящее счастье...

А вот ещё одна важная карточка: на фоне сибирского дома, в мотоцикле, трое детей: Надя, Витя, Таня. Сибирь, мороз, дети закутаны так, что лица и не видно, но они вообще ещё будто загадка, и кто из кого получится - неизвестно.

Я, представляя, сколько любви вложено в этих детей, улыбаюсь Нине Ивановне:

- Ну и как, интересно знать, вы их воспитывали?

За очками блеснул знакомый решительный взгляд:

- Воспитывать некогда было, но в порядке держала!

Вот так! Никаких теорий и баловства. Она во всём исходила от жизни: разделила квартиру на три равные территории, и каждый  ребёнок - с младых ногтей - отвечал за свою: мыл, убирал, трусил, чистил. Каждый ребёнок умел себя обстирать, сходить за продуктами, вымыть посуду, почистить обувь сразу для всей семьи, у каждого была своя грядка на огороде... Кстати скажу, в этот вечер - после нашего чаепития - посуду мыла трёхлетняя Магда, просто была её очередь мыть, и каждый раз из кухни я слышала недвусмысленный звон разбиваемой чашки или тарелочки, а Нина Ивановна заметив, что это меня волнует, сказала: «Не беспокойтесь, пусть бьёт, я нарочно купила дешёвой посуды, иначе, как её научить?..  Все дети это прошли».  Вот так я увидела её педагогику в действии, и моё восхищение просто не знало границ. И дети работу на женскую и мужскую никогда не делили. Витя - как и девчонки - стирал, чистил картошку, мыл лестницу... Как-то соседка - уже в этом доме - увидев Витю, моющем лестницу, упрекнула Нину Ивановну: «Зачем это вы унижаете мальчика?» А Нина Ивановна, еле сдержав характер, чтоб не ответить как надо, скромно сказала что, мол, впервые слышит, чтобы работа унизила человека.

- Не-ет,  работа - великая вещь...

И все согласились с её словами, что действительно да, великая вещь вот эта работа с детства; они обучились не просто стирать и варить, обучились не просто хозяйской сноровке. Они обучились - ответственности за дом. И тот же Витя сегодня - когда сам он уже хозяин дома, муж и отец - после работы, домой прибежав, сделает всё, что надо, «как папа». И может, поэтому в его доме всегда сидишь с удовольствием: здесь не просто во всём порядок, а - улыбка, доброе слово, нежность.

Словом, опять учили вроде простому и неизбежному: себя обслужить. А научили самому сложному: с радостью тратить себя ни самое важное в жизни: дом, семья, дети, друзья...

Смотрю на них, нот они перед глазами: Надя, Витя, Таня. Половина альбома уже занята ими. Их детство. Их свадьбы. Их друзья. Их подружки. Их дети. Они, конечно, люди другого времени. Нина Ивановна свою жизнь вспоминает - плачет: время было тяжёлое, много горя, болезней, тревог. Они - смеются.

Они не прочь подшутить над сентиментальностью и старомодностью родителей. Даже сейчас, пока смотрим альбом, Нина Ивановна разволновалась, пошла искать другие очки, а очки  задевались куда-то, она ищет, найти не может, все говорят, оставь, мол, бог с ними, потом найдём, а насмешник Эмиль - глаз от футбола не отрывая - им возразил «Правильно, ма, ищите, ищите! С теми очками совсем другие мысли пойдут». А уж основательность и медлительность Василия Фёдоровича вообще обсмеяли со всех сторон! Чего только стоит Надин рассказ, как он газик свой создавал. «И искал-то всего ничего года четыре, и собирал всего ничего - года два». А у Нади натура художественная, глаз приметливый, изобразила, как именно собирал, как каждую гайку  пальцами мял да обсматривал, хмуря брови; а голос у Нади звонкий, хохочет, в ушах звенит:

- С думами собирал!

Насмешники!

И всё-таки это дети своих родителей. И похожи на них не только внешне, похожи - душой. И мне показалось, зятья и невестка тоже на них похожи, и даже не знаю, им повезло или просто хорошее - заразительно.

Интересная подробность: в семье Пынзарей сошлись люди разных национальностей - молдаване, русские, евреи, украинцы.

Спросила Нину Ивановну:

- Ну и как решаете национальный вопрос?

Беспечно махнула рукой:

- А нам всё равно! Мы сами уже не знаем, какой мы национальности...

И тут  же поведала целую повесть о том, как в сущности интересно: она русская и, естественно, знала щи и русскую кухню;  муж молдаванин, и она - удивляя свою дорогую свекровь Татьяну Михайловну - быстро освоила заму и прочие митетеи;  когда появился зять Коля, в семье стали варить борщи и всякое разное по-украински; Эмиль - еврей, мама Эмиля - хозяйка отменная, внучка Магда сходит к ней в гости, дома рыбу уже не ест, пришлось учиться  готовить её по-еврейски...

Нина Ивановна наконец рассмеялась:

- Жизнь вообще интересная вещь...

Она рассмеялась, похорошела, помолодела, а Таня, увидев маму такой, вскочила со стула, оббежала угол стола, обхватила Нину Ивановну за плечи, рывком прижала к себе и, вся раскрасневшись от тёплых чувств, сказала:

- О них всего не расскажешь! Это такие люди, что нам с Эмилем, вот мы молодые, у нас куча прекрасных друзей, но с родителями нам интересней, чем с нашими молодыми друзьями...

Вот на этом Танином порыве так и тянет закончить мой первый поход в семью Пынзарей.

Конечно, мы ещё будем встречаться. И просто встречаться, и праздновать праздники, и ездить в лес за грибами, и Нина Ивановна познакомит меня со своими друзьями, и на этой окраине города, изъеденной зноем, грохотом, пылью, мне откроется чистая звонкая жизнь настоящих людей. Она и спасёт меня в годы нашей вселенской разрухи.

Но это будет потом.

А наша первая встреча закончилась так: на землю спустился вечер, в чёрном небе засияла звезда, на стол - из-под круглого абажура с кистями - полился тёплый оранжевый свет, и мы, уморившись от бури воспоминаний, откинулись в своих стульях, притихли, и каждый как бы задумался о своём.

В эту минуту я невольно открыла альбом с начала.

А на первых его страницах красовались фотографии стариков: бабульки, прадедушки, бабушки, дедушки...

Они - не мы, фотографировались без баловства, а всерьёз, как на отчёт перед вечностью: чинные позы, важные лица, сами карточки на толстом – вечном - картоне с подписью фирмы, творившей их. Смотрю на них, они на меня. Глазами этих людей смотрит с альбома лицо не нашей раздёрганной, себя потерявшей, а полной строгости и достоинства жизни. Они ещё жили в вечности, -  подумала я. А Нина Ивановна, глянув через плечо, на что я там засмотрелась, вспомнила бабушку...

И вот слово за словом, и все уже бросились вспоминать своих дорогих дедов и бабулек, их бесконечную доброту, смешные привычки и потакательства детям, их пышные пироги и новогоднюю ёлку до самого потолка, и дедом соструганные такие «вычепурные» сани, что весь посёлок считал за честь прокатиться на них, и, безусловно, бабкину пудру «Лебяжий пух», тщательно прятуемую кокеткой-бабкой от посторонних глаз как самый великий её секрет... Ну и, конечно, достали их ордена, медали, награды, поделки, стали перебирать, вспоминая их мужество, их искусство, их неслыханную сердечность... И вспомнили любимую песню деда. И неожиданно для себя - запели.

Это была старинная песня про горькую долю, про злую судьбу-разлучницу, про верность до гроба, про то, что сильнее смерти - любовь…

Из соседней комнаты-спальни - как из зелёной дубравы - на песню вышли глазастые внуки, остановились в дверях, а песня втягивала в себя, и они тихонько подсели к столу и тоже подстроились петь своими тонкими детскими голосами.

И вот поют...

Про злую судьбу-разлучницу. Про то, как трудно жить человеку и  как мало ему удаётся. Про то, как мучительна верность и всесильна любовь... 

А я удивляюсь, как эти песни подходят их голосам и лицам.

И как хорошо напомнили они мне, что всё лучшее на земле создаётся именно верностью и любовью.

И само собой вспоминаю, что эти старинные песни - это и наши песни: все мы дети единого человечества, и всё лучшее в нас держится верностью и любовью. И было бы интересно узнать, - думала я, каким таким всё-таки чудом и Нина Ивановна с Волги, и Василий Фёдорович с Днестра сумели постигнуть науку жить так, чтоб от этих значительных дедов с их ощущением вечности к вот этим глазастым внукам - протянуть незримую, хрупкую, но такую необходимую жизни - ниточку человечности...

Лидия Латьева, 1986 год

Часть 1V, эпизод 2 из цикла "В поисках мира, в котором живём: поговорим? подумаем?"                                              

и белые