В Е Р А, Н А Д Е Ж Д А, Л Ю Б О В Ь

-  А почему всё-таки Вера?

- А мне это имя всегда очень нравилось…  К тому же, если я – Люба, наша старшая дочка  - Надя, то Веры нам как-то естественно не хватало…

- Выходит, вы сразу стремились к вере, надежде, любви?..

- Выходит…

- А вот скажем так: молодая семья… Скажем, даже обычная молодая семья, у которой нет ни внушительных пап, ни хрусталей, ни машин… которая начинала, как вы: два молодых архитектора и – Надя… На что она может надеяться?

- Мы и слова такого не знаем – надеяться… А по условиям проживания мы живём… даже странно и невозможно соотнести: в такое быстрое, стремительное и даже можно сказать, дерзкое время, но мы живём, как в прошлом веке… даже не в прошлом, а где-то в средневековье… И что возьмут наши дети в своё будущее…на образ какой семьи смогут они опереться, даже не знаю… даже сказать не могу ничего!

- Странно, что наш разговорчивый папа такое простое не может сформулировать. Но я его поняла. Он хочет сказать, что  мы надеяться можем только на самих себя!..

( Из разговора с семьёй Малофеевых)

Эта встреча началась с разговора как бы совсем далёкого от семейных дел.

Как-то с ведущим архитектором института со сложным  названием «Гипроплодоовощпром» - зовут её Любовь Петровна – мы разговорились о её профессии, и я спросила: «А какими же качествами должен обладать архитектор вашего ранга?». Она ответила так: «Ну, если здание, которое мы проектируем, должно быть удобным, красивым, целесообразным, то архитектору – как минимум – нужен творческий ум, вкус, чувство современности, естественно специальные знания, аккуратность, дисциплинированность, обязательность…»       

Качеств было так много, что я рассмеялась:

«А когда же вы варите суп для своих троих детей?» Она безразлично пожала плечами: ничего особенного, обыкновенный набор деловой современной женщины.

И вот на этих последних словах я споткнулась: а что оно за такое – современная деловая – в нашей сегодняшней жизни?

Статистика просто ликует: женщины в нашей стране, составляя пятьдесят три процента населения, оказались половиной работников в народном хозяйстве. И половина довольно любопытная: женщины, с их истовостью в работе, обогнали мужчин по высшему и среднему образованию, «захватили» просвещение, медицину, культуру, смело вторглись в исконно мужские профессии, и никого сегодня уже не удивит женщина тракторист, таксист, а тем более шпагоукладыватель на железной дороге.

Оценив свою выгоду, наша страна поощряет и культивирует деловые качества женщин с детских лет. И школа, и тем более вуз готовят девочку - только к трудовой жизни. А искусство социалистического реализма, воспевая культ женщины-работницы,  даже в женском лице и женском характере с восхищением лепит чисто мужские черты: силу, решительность, твёрдость, энергию…  А истинно женскими качествами: нежность, мягкость, доброта, красота  мы любоваться ходим в музей. Давно уже деловая женщина – не только в искусстве – но и в  обыденной жизни да и в нашем сознании далеко-далеко на задворки общественных ценностей задвинула просто женщину: бабушку, тётю, сестру, даже маму. Социологи мне сказали, что в последние годы  зафиксирован и такой феномен: меняется психология женщины, она стала перенимать чисто мужской стиль жизни: карьера, развлечения, свобода от дома, жизнь для себя. Вот так – губя женское – мы и поняли идею эмансипации.

Это обществу уже отлилось.

Сегодня в любой газете можно прочесть, как много самых больных вопросов  нашей жизни упёрлось в женскую занятость: и разводы, и мужская инфантильность, и душевные перегрузки, и самое-самое, от чего уже ноет душа - трагизм детской жизни. Жестокость, пьянство, дикие балдежи, наркомания, проституция – всё уходит своими корнями в детское одиночество, безлюбость  и бесприютность.

Но говорят, времена меняются. 

И сейчас только и разговоров о новом очеловеченном – мышлении. И может, действительно пока я ломаю копья да бью тревогу о женской судьбе, наш взгляд на эту судьбу давно поменялся. И вот – чисто женский, лукавый ход – в поисках перемен накупила самых-самых последних газет, вышедших перед восьмым мартом – нашим несокрушимым женским праздником - уселась удобно, листаю, читаю, думаю: что же желает нам, женщинам, обновлённая пресса и новое мышление общества? Оказалось, желают всё то же: «успехов в работе», «упорства в труде», «успехов в труде», «новой энергии», « успехов на благо…»  ну и так далее, и ничего другого. 

Увы! 

Видно, не так-то легко и быстро меняются времена и возникает новое мышление. И хочется уже оглядеться вокруг, оторваться от этих затверженных схем, от этих мужеподобных женских портретов –  в конце концов не на тракторе же, не на собрании коллектива и даже не в космосе – а в доме, рядом с мамой, бабушкой, братиком или сестричкой – формируется сердце ребёнка. И может, пора уже от имени общества решиться да заглянуть наконец в эту святая святых – домашнюю жизнь деловой современницы.  Больше того. Может, пора не лукавить и не расписывать её облик благодушными штампами, а хоть глазом взглянуть, какая она на самом деле. Да заодно и задать свой первый робкий вопрос: «А как же тебе удаётся, энергичная наша, и семья, и работа, и новое платье, и даже приветливый взгляд?..» 

Вот с этими мыслями я и напросилась в семью Малофеевых.

Я подумала: и он, и она – архитекторы, трое детей – старшей Наде шестнадцать, Диме четырнадцать, младшей Верочке – семь – не так-то часто сегодня  встретишь такую семью: трудовая, интеллигентная, трое детей, середина жизненного пути... Значит, много проблем, многое можно увидеть. Но ещё – не буду скрывать -  меня поманило то, что в этой семье сошлись три прекрасных  поэтических имени: Вера, Надежда, Любовь. Сразу и имя, и знак. Таинственный знак наших бессмертных людских упований на счастье.

И вот пошла.

Был зимний, чистый, прекрасный вечер. По улице 25 октября я вошла в тёмный двор и оглянулась растерянно: как-то совсем не вязался с современным и даже заносчивым словом архитектура этот замшелый  двор: допотопные саманные домики, скученность, теснота, штакетники, какая-то подчёркнутая  людская отгороженность друг от друга. И вот  топчусь, озираюсь, будто из нашего времени с его дерзким полётом в космос попала в какие-то закоулки прошлого века. И уже стала думать, что пришла не туда, как взгляд упал в глубину двора, и оттуда прямо в глаза так и бросились мне три высоких нарядных окна – как в театре - залитые тёплым оранжевым светом. И меня потянуло на этот свет. Подошла. Позвонила, дверь открывается, и не успела войти и шепнуть свое здрасте, как тут же грянула музыка и зазвенели детские голоса:

 К нам гости пришли,

 Дорогие пришли,

 Мы не зря кисель варили,

 Пироги пекли.

Вся семья, кроме хозяина – он, как потом оказалось: работает, работает, работает, и домой приходит неизвестно когда – а все остальные – здесь! Вера играла, Надя дирижировала и дула в какую-то трубу, Димка в обнимку с Диком танцевали. И все трое – пели! Самое время представить ещё одного члена семьи: Дик! Великолепная дворняга, до овчарки не дотянул, но зато истинный друг, который сейчас со всем безумием преданности разделял веселье и тоже радовался и сиял глазами, а когда Дима его отпустил – бросился в мою сторону, стал прыгать, визжать, совать свои лапы, то одну, то другую, а дети хохотать и  оттаскивать его от меня, а он от них вырываться, чтоб непременно лизнуть  меня - прямо в лицо! Давно, давно меня не встречали так бурно, доверчиво и сердечно! И вот этой своей восторженной встречей с первой минуты этот дом как бы сразу выдал себя, как бы до всяких там разговоров сказал, что он за дом!

Сразу скажу: в этом доме, как и во многих сегодня – современная мебель, кокетливое пианино, в серванте нарядная посуда. Дом, как дом. Но с первого взгляда в нём видишь не то, чем он похож на другие, а то, чем он – не похож: три письменных стола! И где только можно – на стенах, полках, шкафах и даже на двери – развешаны и расставлены, наклеены и пришпилены самые разные рисунки, коллекции, аппликации, значки, поделки… Здесь рядом с коллекцией всевозможных машин – набор рабочего инструмента, рядом с играми и диафильмами – игрушечные музыкальные инструменты, рядом с уютными аппликациями на домашние темы – портреты зверей. А среди детских рисунков – все дети в семье художники – красуется большая цветная фотография первой учительницы Нади. А с люстры свисает – «Вы видите его разворот?» - элегантнейший суперлайнер. А на столе Димы сами собой зажигаются и гаснут таинственные лампочки или движутся странные невиданные машины - произведение Димы - который скрещивает различные модели машин, ища идеальную…

Словом, здесь – звонкий, изобретательный,  полный чудес мир детства. 

Здесь глаза разбегаются, и не знаешь, что первым рассматривать, о чём первом слушать. А самое великолепное: здесь всё можно трогать руками, открыть любой ящик, нажать любую кнопку, снять со стены любой рисунок и внимательно рассмотреть под лампой. Здесь в любом кресле – импортном! импортном! – можно затеять возню с Диком. Любой из детей - в продолжение разговора - может подойти к пианино или пробренчать на каком-нибудь игрушечном инструменте, объясняя, какую именно мелодию он услышал или сам подобрал. И забегая вперёд, скажу, что весь вечер, сколько мы будем сидеть, столько и будет в этом доме что-нибудь постоянно двигаться, включаться, петь, зажигаться, мигать, затеваться, смеяться, лаять, прыгать или вдруг – в разгар нашего философствования - Вера, вовлекая Диму и Дика, затеет игру, и окажется, что эта квартира совсем уже не квартира, а море, и пол не пол, а вода, и ходить по воде нельзя, а можно только и только так, как она: прыгать со стула в кресло, с кресла на диван – импортный! импортный! – прыгать и только прыгать! Иначе беда – утонем!

Взрослым это не надоест. 

Ни мама, ни папа – мы засиделись и папу всё-таки дождались – от этого шума не устают, не одёрнут, не крикнут «Пора прекратить!» «Сколько можно в конце концов!», они даже и не заметят этой возни, тем более не будут спасать от детей и собаки прекрасную мебель: они ко всему привыкли. Видно, это и есть обычная температура жизни их дома. И мне окончательно ясно станет, что весь этот дом – полностью отдан детям. Он существует для них, для их игр, уроков, занятий, фантазий, коллекций, рисунков, разговоров,  молчания. И ничего в нём нет  для порядка, хрусталя и ковров, ради которых в ином доме начисто вытравится сам запах детства.

Во так получилось, что до всяких специальных рассказов и монологов о жизни этот дом так ярко рассказал  о себе, что у меня сам собой так и вырвался первый вопрос: «Ну, а как же строится такой дом?!»

Любовь Петровна – в ней что-то от детства, что-то смущённо-застенчивое – оглянулась вокруг и пожала плечами: не знает! Само получилось: как нравится – так и живут.

А сидим за семейным столом, за которым они обычно обедают. Оранжевый абажур, тёплый свет, сосредоточенные лица детей, слушать дети умеют: глубокие, красивые лица. В моём блокноте запас самых разных вопросов, я же готовилась к встрече, начиталась молодёжных изданий, собрала всё самое острое, во многих семьях неразрешимое. Но тут случилось странное дело: какой из своих блокнотных вопросов ни вытащу – он прямо-таки разбивается о смех детей и улыбку Любови Петровны.

 Ну например, спросила:

 - А как у детей со свободным временем?

 Она улыбается:

 - Надя, как у тебя со свободным временем?

И не успела закончить вопрос, как все дети  смеются, от смущения прикрывая лица руками. Оказалось, с Надей война вокруг этого времени. Надя такой сверхзанятой человек, что никакого свободного времени нет ни минуты, да Надю – если папа спать не уложит, пригрозив, что его терпение лопается – так она до утра просидит над своими таинственными делами. Да что Надя! У них Вера в свои семь лет и та уже разрывается: английская школа, музыка, танцы, конкурсы, переписка с американкой Джулией Тейлор… Разрывается человек, голова идёт кругом от дел, и некогда даже обдумать проблемы свободного времени.

Но вопросы им нравятся. Смотрят с весёлым, любознательным ожиданием, ждут.

Задаю свой новый вопрос:

- Ну, а как проблема модной одежды?

А сама подумала: если Наде шестнадцать, а Диме четырнадцать, то от этой проблемы они не отвертятся: боже мой! сколько драм, сколько тяжёлых исповедей, сколько трагических разрывов между родителями и детьми из-за этой разорительной  моды.

-Дима, как у тебя насчёт модной одежды? -спрашивает Любовь Петровна, и  дети смеются уже взахлёб. Вера просто визжит. А застенчивый Дима так и упал    лицом прямо в стол: оказалось, Дима у них даже не помнит своей одежды. Иногда  надевает свою старую вещь и вдруг ошарашит вопросом: «А когда  вы успели это купить?»

Смотрю на них: живой, ироничный народ, смешит их наивность моих вопросов. Любовь Петровна пожалела меня, объяснила: живут впритык, денег на модное нет, дети знают об этом, лишнее не попросят. Конечно, если одна из бабушек подарит модную вещь, носят с большим удовольствием, ну, а нет – так и нет. В основном всё красивое и нарядное шьют и вяжут сами.

После этого объяснения я закрыла блокнот: увы! нелегко даётся новое мышление ни мне, ни молодёжной печати, привыкли годами топтаться вокруг одних и тех же вопросов, выдавая их за трагедии века. Всюду ищем знакомое, а вот она жизнь, всегда незнакомая: сидят, уставились прямо в лицо и – ждут.

Дети в этой семье какие-то очень разные.

Разные внешне: девочки тёмные, Дима – светлый. Они – улыбчивые и раскованные, он – жестокий молчун. Спросишь его о чём-то, потупит глаза, ответ односложный: да или нет. Но я заметила: он так жадно слушает нас, с такой готовностью бежит в детскую принести  то альбом, то фотографию, то машину… он так готов услужить, с таким восторгом, такими сияющими глазами ест Веру, когда она говорит, что сразу чувствуешь, как он восхищён свободой её разговора и как ему хочется быть таким же, преодолев эту свою нестерпимую зажатость. 

Ну, а самый раскованный человек – Верочка. Это только в первую минуту она стеснялась, косилась на меня да била пол носком, а потом оказалось, ничего она не боится, и в любую минуту готова и спеть, и сыграть, и рассказывать – хоть до утра – какая прекрасная жизнь у них в доме. Прежде всего, ей всё здесь ужасно нравится. Из неё время от времени так и вырывается один и тот же вопрос: «Правда, у нас красиво?» Она ужасно любит и дом, и черешню под окном, и маму, и папу, и Диму, и Надю, и Дика, и то, что у них всегда такие чудесные праздники. К примеру на Новый год, они вот этот диван и кресла уносят в другую комнату, а здесь ставят ёлку. Такой ёлки она не видела ни у кого: высокая, до самого потолка, кнопку нажмёшь, и она начинает крутиться вокруг себя, сверкать и сиять игрушками, и всегда у них собираются дети, играют, поют, танцуют, отгадывают загадки, угощаются  вкусненьким и получают подарки от Деда Мороза. А недавно ей было семь лет, и она пригласила весь класс…

Любовь Петровна с  этой улыбкой невольного любования слушает дочку и подтверждает:

-  Да, они постарались…

Надя громко смеётся: да уж! такое тут было! такое было!… Видно, действительно было, даже Дима и тот смешливо смеётся и опускает глаза: такое веселье целого класса было, что словами даже не передать.

Очень разные дети!

И всё-таки очень похожие.

Это дети какой-то одной породы, один корень, один заквас: ко всему у них интерес, всё им хочется знать, всё уметь, всё попробовать. Они – фантазёры, искусники, их так и тянет на самое разное творчество! Так, взглянув на рисунки Димы, я онемела: свой почерк, свой мир, своя твёрдая самостоятельная рука. Но, как оказалось, Дима у них вообще пришелец, не от мира сего, закодированный человек. Учился в английской школе и своей манерой молчать перемучил учителей, ломая все законы педагогики. Но вот в прошлом году простился с английской школой – с большим удовольствием! с огромнейшим удовольствием! – пошёл учиться в техническое училище и буквально ожил. Буквально влюбился в мастера, в одноклассников, в будущую профессию слесаря-инструментальщика. И что интересно: школа страдала и мучилась с ним. А в училище даже и не заметили, что он великий молчун. Мальчик как мальчик, только талантливый очень. Раскодировался человек, расцвёл, живёт наконец своими страстями. Он, например волнуется при виде какого-нибудь инструмента, недавно нашёл на улице старые сбитые плоскогубцы, видно, выбросил кто-то, и упоённо – часами – точил, шлифовал, навёл лоск, и вот вам пожалуйста: плоскогубцы сияют  не хуже импортных.

Они все – рукодельники и искусники.

Та же Надя и нарисует, и испечёт, и свяжет, и из старого платья мамы смастерит себе новое, и всё её увлекает: и математика, и английский, и скорочтение. А как-то их класс повели в Дом техники на экскурсию, так Надя, увидев компьютер, загорелась лицом и душой. И так увлеклась программированием, что после школы – к ужасу папы, отодвинув университет на потом – пошла в вычислительный центр оператором.

Любовь Петровна – с этой своей весёлой иронией – откомментировала дочкин поступок: «Наша Надя вся в папу. Его спроси между прочим, из вежливости: «Ну, как там у вас на работе?» И уже  монологом обеспечены до утра. Причём таким страстным, что паузы не дождётесь». Азартные, увлечённые люди. Не зря я едва  спросила: «А что там в этом компьютере интересного?» - как Надя ахнула, глянула изумлённо: господи, что  за вопрос?! И тут же схватилась на ноги, влетела в детскую, вылетела оттуда и расстелила передо мной целую простынь каких-то таблиц, цифр, текстов, и на нас так и посыпался дождь самых новомодных словечек: информатика,  роботрон, индикация, бейсик… А я смотрю на Надино оживлённое лицо, на сияющие глаза, любуюсь ею – да есть ли что на земле прекраснее увлечённого человека?! – и с неожиданной грустью вдруг открываю, что это уже не наша молодость: они умней, смелей, сложней, они – другие, они для нас уже – тайна, действительно как посланцы другого мира. И позавидовав Любови Петровне, нашедшей код в этот мир, сказала:

- Значит,  как я поняла, с детьми у вас никаких проблем…

     Она так и глянула во все глаза:

  -Да вы что! Да каждый ребёнок – это та-акая проблема!..

И усмехнувшись, сказала: трое детей – это всё-таки трое детей, а жизнь такая у нас, что чего-то вечно да на хватает: то здоровья, то денег, то времени. И тянуть такую семью – тяжело.      

И вдруг, расхрабрившись, спросила:

 -  А вы сами разве не видите наши проблемы?

И теперь настало время сказать, что сидим мы в одной их трёх комнат старого-старого, ещё саманного дома.

Любовь Петровна и Анатолий Владимирович поженились студентами. Студенткой она родила старших детей: она из особой породы идеалисток, с детства мечтала быть мамой целой кучи детей, планировала детей пять, не меньше. Но конечно, мечты мечтами, а когда пришла на работу в свой институт со сложным названием, ей сразу, сходу, буквально с порога сказали: о квартире даже не заикаться! У мужа тоже никакой перспективы. Ведущий архитектор республики, создатель самых ярких в Кишинёве зданий, но о квартире себе? – заикайся – не- заикайся, всё равно не дадут: нет квартир! Вот и весь разговор. Тогда вздохнули родители, разменяли свою, и молодой семье досталось вот это строение: три комнаты в таком допотопном доме, что стены в землю ушли ещё, наверное, в прошлом веке. И вот живут десять лет. И все эти годы идёт бесконечный ремонт: то накренилась стена, то нет воды, то надо тянуть отопление, то вот сейчас например, падает потолок...

- Так что живём, без конца созидая, - заметила Любовь Петровна.

Она – живая, ироничная, остроумная. Но, глянув на потолок, едва не сорвалась на слёзы: уел, вымотал её этот дом, это хроническое ремонтирование, дёрганье, беганье по инстанциям, вечное пробивание, ожидание, хамство, несколько отселений в самые отдалённые закутки, а здесь, в доме, постоянная грязь от осыпающегося потолка и стен. 

Если правду сказать, они никогда и не жили в трёх комнатах сразу, всегда то одна, то другая закрыта на текущий ремонт. Сейчас например, в соседней комнате окончательно провис потолок, установили подпорки, выгребли мебель, не комната, а развалка, детям в неё заходить опасно. Да и в этой комнате, где мы сидим, неизменно, прямо на стол, за которым они так любят обедать все вместе, сыпется с потолка труха.

И она её каждый день подметает. Утром и вечером. И так много лет. Она уже помешалась на этой своей повседневной войне с трухой. Но победы не видно, и каждый день её жизни упорно похож на день предыдущий: вот она прибежит после работы – кстати, я тут же и вспомнила, сколько прекрасных достойных качеств должен иметь архитектор её ранга – значит, вбежала в дверь, уже отпрыгав кучу очередей за продуктами, уже перегавкалась со всеми очередями, уже обвешалась сумками, уже в голове у неё на всех скоростях крутится эта вечная карусель, что сделать в первую очередь, что во вторую, а что в седьмую, и вот влетит в этот дом, и не глазами – нервами – видит: уж натрусилось!!!

А она же утром специально вскочила пораньше, она убрала, ей так хотелось после работы и магазинов зайти в чистый дом, а тут опять начинай уборку, и она – ка-ак швырнёт эти сумки! как рявкнет на Димку – он первый к ней подбежал – «Ах ты бессовестный! Ботинки опять не помыл!» А он уже руку тянул, чтоб сумку взять из её руки, он уже ей улыбался, он же ещё ребёнок, ещё скучает по маме, а тут ужался, улыбка слетела с лица, и он  камнем кинулся к ботинкам: караул! упущение! виноват!..

Как-то дети собрались и ей показали её же, какая она бывает, когда врывается в дом. И такие артисты! Ни одну её интонацию не упустили, очень было смешно и похоже. Очень смешно! Она так хохотала, думала, лопнет! Ну, а потом – детей, накормила, уложила, они уснули – осталась один на один с собой и хорошо-хорошо поревела.

Она говорит, а я слушаю.

И думаю вот о чём: в самых разных изданиях мы, журналисты, любим поговорить о всяких женских проблемах, о доме, о женской судьбе, как женщине жить, чтоб ребёнок рос человеком. И я к ней пришла, чтоб узнать о её проблемах, а она согласилась о них рассказать. Но рассказывать трудно, потому что она понимает всю безвыходность своего положения, и мне кажется, вот-вот оборвёт себя на полуслове и спросит: «А собственно для чего я это вам говорю?» Действительно: для чего? Ну, предположим, что напишу я очерк под красивым названием «Вера, Надежда, Любовь», ну даже, может, его напечатают, а что изменится в её жизни? И разве другие женщины в уже напечатанных очерках – уже миллионы раз – не говорили, что живут на разрыв, что у них к середине жизненного пути уже износились нервы, что дом на нервах – это не дом? Да разве сам факт, уже признанный нашей статистикой,  тот факт, что женщина давит в себе природу и не хочет рожать – разве сам этот факт нуждается в комментарии? И разве не ясно всем тем, кому должно быть  всё уже ясно, что деловая – это не ломовая и что опасно грузить без конца, есть предел и у женской выносливости.

Но неудобно молчать, и я ей:

 -  Я могу вам чем-то помочь?

Спросила и плюнуть хотелось в самою же себя: а что я могу?! Выбить квартиру? Сделать ремонт? Да я в собственном доме, сама для себя не выбью ремонт! 

Она, понимая всё это, улыбнулась: да нет, ничего им не надо…

Да и дело, может, и не в квартире, они же не иждивенцы, они понимают, что трудно не им одним. Ладно, бог с ней с квартирой, ей муж обещал чего-то добиться, возможно, добьётся. Ей больно другое: какое-то полное  равнодушие в нашей стране к семье. Абсолютно везде: в инстанциях, на работе и даже просто среди людей. К примеру  сосед, почему-то возненавидел Дика. Вот этот Дик – посмотрите в его глаза, благороднейший пёс, тише иного ребёнка, живёт  целый день в квартире, на улице без поводка не бывает, кому он мешает? Чем раздражает, если лаять и то разучился?.. А  соседу - мешает! Строчит грозные письма во все концы, требуя  уничтожения пса. Участковый милиционер и тот удивляется: что он хочет от этой вашей собаки? И уж если участковый не понимает, как объяснить эту ненависть, то как она может её объяснить своим детям? Они же переживают за пса. Словом, если подумать над всей нашей жизнью, то получается страшный разрыв: они, здесь в доме, выкладываются до дна – она, например одевается хуже всех женщин отдела – важней детей для них с мужем нет ничего, всё готовы перетерпеть только б дети были людьми, а вокруг людского не очень. 

И вот вам вопрос, который мучит её больше всех остальных: а хорошо или плохо, чтоб дети были людьми в такой жизни как наша?..

Вот так и договорились до самого-самого.

Сидим, смотрим одна на другую. И вдруг я ей тихо:

 - А чем же спасаетесь?

 Улыбнулась, похорошела

 - Верой, Надеждой… ну и конечно … Любовью…

И мы рассмеялись. 

И она оживилась, махнула рукой – да ну их к чёрту эти проблемы! И стала рассказывать о другом: она маленькой страстно любила куклы. Она часами могла стоять у витрины «Детского мира» и подробнейше их рассматривать: волосы, ручки, платье… Она и сейчас вот закроет глаза и видит эти витрины. Вся родня и знакомые знали, что на день рождения Люба ничего не захочет – ни нового платья, ни книжку, ни редкого угощения – куклу, и только куклу! Ей так и дарили, куклу за куклой. И с годами у неё накопилось множество кукол. Но конечно, они никогда не валялись кучей, как у других детей. В их доме стоял сундук, на сундуке коврик, на коврике – кукольный дом. Утро каждого дня она начинала там: будила кукол, говорила им «доброе утро», умывала, переодевала, сажала за стол, и, пока они ели завтрак, она рассказывала им о себе: как спала, что снилось, как разбудили её поссорившиеся под окном воробьи, как она подбежала к окну их разнять, и как поразил её огромный, розовый,  шар  утреннего солнца. Когда её обижали, то и плакать она приходила на свой сундук. Вот так получилось, что раньше всего другого она влюбилась в дом, и ещё школьницей как бы знала всю свою жизнь наперёд:  вырасту, выйду замуж, нарожаю самых разных детей, они будут жить, учиться, а я их любить. И сколько ни будет детей – любви хватит на всех.

Выросла и родила.

И как ей ни трудно сегодня, жалко одно: детей только трое, больше рожать помешала болезнь. Теперь она утешается тем, что вот вырастут Надя и Вера, выйдут замуж, у них появятся дети, и она доиграет в свой кукольный дом. Возиться, растить ребёнка – это и есть её персональное счастье. И это неправда, что дети только берут, дети так много дают, что с ними она проживает сразу несколько жизней.

 А я:

 - Ну, например…

Улыбнулась:

- Да вот хотя бы на днях …

И рассказала: на днях, накануне восьмого марта, она примчалась с работы, договорилась с детьми: она готовит на кухне, а они убирают квартиру. Сказано – делается. И вот она крутится у плиты, сразу печёт и варит и жарит, и что-то ей надо было взять из серванта, выскочила сюда, а Дима старается, украшает квартиру,  а чем может украсить Дима? Естественно, техникой, для него это самое распрекрасное украшение на земле. И он прицепил самолёт под люстрой. Она глянула, и ему на ходу, по дороге к серванту: «Чё так криво повесил?» и сама ужё дернула руку поправить ему самолёт… А он прыгнул, закрыл собой самолёт, и ей с ужасом: «Мама! Он же делает поворот!»..

Вот такой совершенно меленький эпизодик. 

Но потом, когда она мешала в своих кастрюлях, она этот случай как бы вертела со всех сторон, и он ей открыл, что у каждого человека свой внутренний мир и своя красота, и что самый трудный и тонкий семейный труд – не накормить или одеть ребёнка, а угадать закон его красоты и не спешить навести свой порядок в его душе и игрушках.

Она говорила, смущаясь.

Она – как любая из нас – не привыкла, чтоб к ней подошли и спросили: как ты живёшь? Она – как любая из нас – признала своё одиночество и всё, что ей любо и дорого, затаённо носит в себе. Её – как любую из нас – держит не жизнь, а  характер.

И я, понимая это, как виноватая, опускаю глаза и сама себе говорю: вот она настоящая сила женщины, сила веры, сила надежды, сила любви…

И ещё подумала так: а как же всем нам надо жить, чтоб и ей – современной и деловой – воздать столь же бесценной силой?..

Лидия Латьева

из книги« Облак белый», 1987 год