Тишина за дверью нашего класса

Когда Люба Петровских всё же построила белую школу – в Долине Роз, среди сосен и елей – я, конечно, пошла на неё посмотреть. Но опоздав к началу уроков, стала искать наш класс, где учится внук мой Юра, и тихонько подкралась к самой первой двери, а за ней – как райские птицы – щебетала школьная малышня, и я устремилась к другой, а там раздражённый взвинченный голос учительницы, я ещё удивилась: в классе учеников не больше шести, а она раздражается… И тут мне сделалось интересно узнать, каким голосом говорит со своими учениками наша Мария Васильевна. И я стала ходить от двери до двери и наконец натолкнулась на двери нашего класса, а за дверью – нет голосов, тишина… Я подумала, дети ушли, они любят гулять среди сладких запахов леса, и уже взялась за ручку двери, уже хотела открыть и зайти, но тишина была такой живой и глубокой, что я одёрнула руку и на цыпочках ускользнула по коридору, всей собой понимая, что тишина – это и есть голос Марии Васильевны…

Именно тишина, в которой и рождается всё настоящее: и мысль, и сердце, и сам человек…

Вот почему рассказ о нашей учительнице я так и назвала: «Тишина за дверью нашего класса».

Первая наша встреча с Марией Васильевной случилась лет пять назад, после того, как мой драгоценный внук пошёл в школу, проучился два года – а школа была рядовая, районная: зимой нетопленый класс, чёрный от сырости угол, дети в валенках и перчатках, вечные сопли и вечные ОРЗ,  постоянные пропуски, а на классных собраниях бесконечные разговоры о деньгах: деньги на ремонт, деньги на занавески, деньги на книги или тетради,   деньги, деньги, деньги…

 А о детях уже и некогда говорить!

Словом, бедная школа, сражаясь за личное выживание, совсем потеряла ребёнка, и за два года учёбы мой внук – вроде смышлёный и даже усердный мальчишка – ничему абсолютно не научился! Вообще это был непонятный мне феномен: каждый день, и даже с большим азартом, он делал свои уроки, а я его проверяла, но время шло, задания усложнялись, а знаний не накоплялось, и он оставался дремучим невеждой. И вот однажды, листая его тетради, похожие на грязные тряпки, забитые безграмотными каракулями, я вдруг – неожиданно для себя – разревелась, всеми чувствами понимая, что  нас постигла  настоящая катастрофа.

Конечно, я не из тех, кто легко разрешит всяким жизненным катастрофам размазать себя, и, наревевшись,  сказала себе, что распускаться – самое лёгкое и простое занятие на земле, а тут надо что-то придумать и как-то спасать мальчишку. И вот же, видно, не зря эзотерики говорят, что человеку только стоит задуматься о спасении, как сама жизнь начинает бросать в его сторону  спасательные круги. И ко мне – не успела подумать я о спасении – как из пространства жизни стала слетаться любопытная информация о всяких новшествах в школьном деле, и очень скоро – свежим, весенним, солнечным утром – мы с внуком, нарядные и красивые, отправились посмотреть на самое громкое школьное новшество современного дня: частную школу Петровских.

И вот уже Люба Петровских, хозяйка школы – кстати сказать, своим юным видом и звонким как пионерская зорька голосом она так меня озадачила, что во всё время нашего разговора я невольно крутила глазами по сторонам, как бы вместо такой ненадёжной хозяюшки ища кого-нибудь посолидней – но Люба, едва дослушав о наших проблемах, взяла внука за ручку и увела куда-то по коридору, на ходу объясняя, что учительница начальных классов Мария Васильевна Травинская как раз находится в школе и, пока не ушла, может проверить знания нашего Юры, и, возможно, не всё так страшно, как я малюю, бабушки любят впадать в трагедию. И такой она оказалась проворной, что не успела договорить, как тут же вернулась, заметив, что всё в порядке, Мария Васильевна разберётся, уж кто-то, а она разберётся, слава богу, школе с Марией Васильевной повезло, таких редких учителей земля не часто рожает…

Конечно, сделав полезное дело, мы с радостью пошли прогуляться по школе, я посмотреть, она показать, и Люба – как бы даже удивляясь себе самой – стала рассказывать, как затеялась школа, как, строя её, она наработалась до упаду, и как много любви досталось их первым ученикам, и как неожиданно раскрывались дети – их таланты и их сердца – и как хочется жить, если делаешь доброе дело. Теперь она замахнулась выстроить новую школу – в Долине Роз, среди сосен и елей! И пока всё это звенелось, а школа – до самой маленькой чепухи – дышала любовью к детям, а рисунки ребят захлёбывались фантазией, мне  стало так весело и легко, будто меня оторвало от нашей больной, забытой богом земли, будто совсем унесло от всех моих катастроф, будто моя молодая отвага внезапно вернулась ко мне. И это уже не Люба Петровских, а я – усмехнулась в рыло разрухи, мечтая строить не пьяный шалман для спасения живота, а белую школу – в сладких запахах сосен.

Вот так получилось, что я эту частную школу как бы уже ощутила своей и уже между прочим – во время какого-то разговора – спросила, сколько стоит учёба. Но, когда услыхала ответ, всё во мне потряслось! Я сразу слетела с небес на землю. Дело даже не в том, дорого или дешёво это было, а в том, что я таких сумм даже вообразить не могла и, видно, думала все так живут, и теперь меня поразило, как изменилась жизнь и как далеко она ушла от меня: я в одном измерении, жизнь в другом. И мне уже никогда в её измерение не попасть, а мой внук никогда-никогда не будет учиться в этой ласковой школе. И как стыдно, что мы заявились сюда и морочим голову людям своими болячками, как какие-то подзаборные попрошайки.  Мне стало не по себе, и я быстро пробормотала, что давно пора подумать о внуке, «бедный ребёнок, бросила и забыла», и как бы даже убегая от Любы – развернулась в сторону коридора, пошла, натолкнулась на дверь второго «а» класса, постучала, открыла, глянула…

И сердце моё окончательно оборвалось!

Это было мгновенье! Один-единственный взгляд. Но за это мгновенье – даже не взглядом, а вот этим оборвавшимся сердцем – я увидела внука, с сияющим, залихватским лицом – лицом победителя! – а перед ним сидела учительница, держала в руках листочки, и таким несчастным, таким раздавленным был её вид, что не надо было уже никаких разъяснений: один её вид говорил, какие блестящие знания продемонстрировал наш балбес! Мне окончательно сделалось тошно, и – через силу – заставив себя улыбнуться, я бодро спросила, какие наши успехи,  а Мария Васильевна – больная от потрясения – отвечала, что «мальчик невероятно запущен»! Невероятно! И ему уже не догнать своих сверстников, и даже понять невозможно, как такое могло получиться, и… Чтоб не быть голословной, она достала из шкафа тетради своих второклассников, чтоб я могла посмотреть и сравнить. Я села за парту и стала листать, а эти тетради были красивые как картинки, и я похвалила: «Какие способные дети!» Но Мария Васильевна возразила, что – нет! Есть, конечно, способные, но есть и трудные, очень трудные дети – в частную школу, похоже, нетрудных не отдают – и, выбрав тетради самых трудных детей, она показала, как им пришлось начинать с нуля и много, упорно работать, и как постепенно они продвигались, и что-то в конце концов получилось…

Она говорила скромно и деликатно, и даже настолько скромно, будто к успехам этих трудных детей она сама отношения не имела. И это меня обмануло, и мне она показалась обычной – скромной и работящей учительницей. Но вот эти красивые как картинки тетради трудных учеников – а я уже распрекрасно знала, что такое трудный ребёнок – эти тетради сами собой говорили, что скромная-работящая так научить не может. Есть тут что-то другое. Да и сама Мария Васильевна, говоря об успехах детей, как-то внезапно преобразилась и расцвела, будто эти успехи таили в себе живительный эликсир. И я внимательно глянула на неё, пытаясь пробиться и рассмотреть, что там такое скрывалось за этой стандартной учительской внешностью, и лихорадочно попыталась вспомнить, что о ней говорила Люба Петровских, и даже будто вспомнила, что говорила она  о редком таланте и даже благодарила бога за такую учительницу, но…

Но всё это были - слова! Просто слова. Бессильные передать всё то, что мной ощущалось. И я, внутренне усмехнувшись над своей беспомощностью, над своей неспособностью угадать человека, восхищённо подумала: «Ах, Мари Васильевна! Мари Васильевна!…» И даже ещё не зная, что именно было в этих словах, ещё не поняв, на что я наткнулась и что за загадка эта Мария Васильевна, я вдруг ощутила такую чёрную зависть, понимая, как повезло её детям. Им повезло, а внуку не повезло! Это было так нестерпимо, что лучше б я в эту школу не приходила и лучше б совсем не знала, что в нашей униженной, опустившейся жизни есть ещё экземпляры и настоящих учителей!

И чтоб уже окончательно не заболеть, я аккуратно сложила тетради, сказала «большое спасибо за консультацию» и, взяв притихшего внука за ручку, попрощалась со школой Петровских, понимая, что – навсегда.

И вдруг назавтра – телефонный звонок, и голос Любы Петровских, ошарашив меня внезапностью, стал звенеть про какие-то школьные планы на лето, и получалось по этим планам, что месяц июнь Мария Васильевна будет работать на школьной площадке, и вчера они с Любой поговорили, и Люба сказала, и Мария Васильевна тоже сказала, а сегодня утром она вообще сказала, что подскочило давление, и спать не смогла из-за нашего Юры… Словом, в конце концов выходило, чтоб Мария Васильевна не заскучала на этой площадке и давление не скакало, она этот месяц июнь позанимается с Юрой! Конечно, голосочек Любы звенел, как и положено пионерской зорьке, и всё получалось легко и просто, но я – на ходу удивляясь её таланту всякое чувство перегонять в поступок – услышав о частных уроках и понимая, сколько такие уроки стоят – я онемела! Даже не знала, что делать и что сказать. Но Люба и не дала ничего сказать, а тут же вручила трубку Марии Васильевне, и та сказала два слова – она вообще не разговорчивый человек, и больше двух слов говорить не любит. И тут сказала, что нечего, мол, нам терять драгоценное время на всякие ненужные разговоры, ребёнок в беде, значит, надо помочь, и завтра с утра она его ждёт.

Вот так получилось, что весь изнурительно-жаркий июнь, по четыре часа каждый день, бесплатно – конечно, бесплатно! зачем Марии Васильевне деньги?! – Мария Васильевна прозанималась с внуком и чтением, и арифметикой, и письмом. А в перерыве между уроками они вдвоём пили чай и разговаривали о жизни. Даже не знаю, как они занимались и о чём говорили, но Юра летел на эти занятия,  как на праздник с мороженым. А когда закончился месяц, и  Мария Васильевна мне показали его тетради – как бы исписанные совершенно другим ребёнком –  да ещё основательно  похвалила его и за усердие, и за успехи, и даже за то, что, выпив чаю, он говорил спасибо и мыл свою чашку – она всегда находит, за что похвалить человека. 

А внука так давно никто ни за что не хвалил, что я растрогалась, разволновалась, расцеловала его макушку, а когда мы пришли домой,  храбро сказала, что он заслужил, и я покупаю ему - подарок! Правда, выпалив про подарок, я тут же и испугалась, ожидая, что он попросит мяч или велосипед – с красными ручками – о котором давненько уже намекал… Но внук неожиданно растерялся и стал топтаться, и путано объяснять, что этот велосипед, который ему хотелось – с красными ручками – честно сказать, высоковат, и его ноги, наверное, не дотянутся до педалей, а мяч… Зачем покупать новый мяч, когда можно играть и старым, если заклеить дырку? И запутавшись окончательно, он поднял на меня вопросительно робкий  взгляд и спросил, а нельзя ли – вместо подарка – всегда заниматься не в школе, а у этой бабушки Марии Васильевны…

И вот в эту минуту, когда он смотрел на меня, а я на него, я – понятия не имея, где и как добываются капиталы, чтоб за частную школу платить – всей собой уже знала, что расшибусь – украду или даже убью – но эту учительницу, эту бабушку, с её удивительным сердцем, этот подарок я ему подарю!

Конечно, задумано-сделано, я покрутилась, добыла какие-то первоначальные взносы, а Люба Петровских что-то там подсчитала и подкрутила – и я этой Любе за всю её хитрую бухгалтерию благодарна до бесконечности! – и внук был зачислен, и стал учиться у Марии Васильевны.

Тут, наверное, время сказать, что был он совсем не подарочек! Он и отстал на целых два года, и здоровье его подводило: болел, пропускал, догонял, снова болел… А ещё он – расхляба и торопыга, вечно куда-то спешит и перепутает, и пропустит, и переиначит, и просто забудет. Эти его таланты казалось, не кончатся никогда, и никакая частная школа – с её маленьким классом – его не спасёт. Я бывала в отчаянии. Даже друзья с роднёй, жалея меня, вечно что-то мне намекали и предрекали, и просто вздыхали, считая, что сею я на камнях и хорошего результата вряд ли дождусь. Одна Мария Васильевна – когда ни зайду – встречала улыбкой и говорила одно: «Юра – хороший мальчик!» и, по своей привычке не быть голословной, она доставала его тетради, листала и объясняла. И эти тетради – красные от её чернил – были похожи на поле битвы, где она, с упорством настоящего полководца, почти на каждой строке оставляла то слово, то восклицательный знак, то вопрос, то подправила, то обратила внимание, то подсказала, то подшлёпнула, то удивилась, то рассмеялась… 

Словом, она постоянно с ним говорила, она его ручку из своих рук не выпускала, сражаясь сначала за самое примитивное: за ровную букву, за чистую строчку, за прилежание, за внимание, за домашнее упражнение, переписанное без ошибки. А потом наконец за шестёрку, а ещё потом за семёрку, а ещё-ещё потом уже за восьмёрку. И ни разу не упрекнула, не буркнула, не отругала, не отреклась, и так часто хвалила его, будто он был настоящий герой. «Получается! Молодец!» – писала она и ставила восклицательный знак.

И действительно получалось. Скоро внук догнал своих сверстников, стал нормально учиться, и одним из его любимых предметов – к моему великому изумлению – оказалась грамматика русского языка. И так он отщёлкивал все эти правила и исключения, что однажды я не стерпела и пришла посмотреть, что оно за такие уроки и почему вдруг грамматика? И тут неожиданно обнаружилось, что Юра не одинок, что у целого класса коллективное помешательство на грамматике, и, разбирая какое-то слово или предложение, дети горели азартом, тянули руки, подскакивали на партах, и за один урок насыпали столько правил и исключений, и форм, и схем, и таблиц, и  подобных, и словарных, и однокоренных, что я… 

Как-никак, но я всё же считаюсь писателем и действительно что-то пишу, но столько филологических правил я даже представить себе не могла. Меня оглушила вся эта премудрость! И после урока я просто расхохоталась. Я сказала Марии Васильевне, что зачем бедным детям – в наш компьютерный век! – такая крутая филологическая академия?!…

Но Мария Васильевна ни мой смех, ни вопрос просто не поняла. Она подумала, я шучу. Но видит, что не шучу, и смутилась, и растерянно возразила, что каким бы ни был наш век, грамматика – это грамматика, и без знаний грамматики ребёнок просто не выстроит фразу и не выразит мысль, и что эти знания – не академия, а основы, и школа обязана дать ребёнку основы…

Говоря, она так волновалась и похоже даже обиделась за основы, но я всё равно легкомысленно хохотнула и махнула рукой:

–Ах, Мари Васильевна, Мари Васильевна! Да мир уже просто забыл о всяких основах, и старомодный вы человек!…

Да, именно всё так и было: и рассмеялась, и махнула рукой, и даже думать не думала, что когда-то икнутся мне эти основы.

Конечно, самое время признаться, что я в те годы – спасая и дом, и семью, и просто право жить на земле – жила на разрыв. И некогда было особенно нянчиться с внуком, и в его дневник, бывало, заглядывала по ночам, и хочешь не хочешь, но выходило, что внука мы подарили Марии Васильевне, что она учила его не только грамматике, но и науке быть человеком, заменяя и маму, и папу, и дом. И это меня ужасно скребло! И если он – не дай бог! – выкаблучивал что-то в школе, я вообще сходила с ума.

И вот однажды мне донесли, будто Юра кривлялся, смеша класс и срывая урок, и так докривлялся, что сделался неуправляемым, и Мария Васильевна его выгнала, а потом сама… плакала. 

Услышав, что плакала, я - как ведьма на помеле - ринулась в школу и прямо с двери завопила: «Да что он тут ещё натворил?!… Да я его на куски разорву!..» Мария Васильевна за столом что-то писала, но, увидев меня разъярённой, просто окаменела! Даже ручка выпала из руки! Но потом поднялась, подошла и, выслушав, что там во мне клокочет, сказала, что кто-то что-то не понял, что ничего подобного не случилось и Юру не за что разрывать на куски… И вообще мне не нужно о нём волноваться: Юра – хороший мальчик. И даже, если выкинет что-то – как всякий мальчишка – то с ним можно договориться, он слово своё умеет держать, хороший, порядочный мальчик. Он вообще на целую голову выше класса: они ещё дети, а с ним она говорит, как со взрослым, всё понимающим человеком…

И пока она говорила, приходя в себя от дикости моего кавалерийского наскока, лицо её посветлело, заиграло улыбкой, и она из растерянно-напряжённой превратилась в себя обычную: мягкую, плавную, будто речка. Я невольно сравнила её и себя, и поймала себя на том, что, сражаясь с этой житухой, я так раздёргалась и так опустилась, что даже родного внука, каким его видит она, просто не знаю. И конечно – даже если оно и случилось то, что случилось – то она бесконечно права, защищая душу ребёнка от такой озверевшей бабушки. Мне стало стыдно. И даже не помню, что я пробормотала и на чём мы простились.

Но ночью, оставшись одна, я долго смотрела в пустое окно, а там – как в немом кино – текла чья-то жизнь. Вроде моя, а вроде уже не моя. И я смотрела на эти картинки, и многое в этой жизни не узнавала и не понимала. И себя тоже не узнавала, и надсадная боль ковыряла мне душу, и мне открывалось, как мало дано человеку и как легко потерять себя, и так потерять, что даже любимого внука от тебя защищают. Потому что живёшь не так, как хочется жить тебе, а так, как волочит тебя сила жизни, и надо… надо как-то сопротивляться, не допускать и держаться. «Держаться, держаться,– бесчисленно повторяла я с какой-то внутренней паникой ощущая, что понятия не имею, за что в этой жизни можно держаться.

Но вдруг…

Вдруг из варева этих картинок и мыслей выплыло слово основы, и стало крутиться на все лады, как бы напоминая, что есть же ещё и такое: основы жизни, основы духа… или хотя бы основы достоинства человека… И сначала я даже не поняла, откуда оно взялось это странное и какое-то старомодное слово… кто вообще сегодня произносит такие смешные слова?… Но неожиданно вспомнила класс, разговор о грамматике, лицо Марии Васильевны и сама с собой рассмеялась: «Ах, Мари Васильевна, Мари Васильевна! Да вы прямо учитель жизни, а не каких-то начальных классов!…»

А время бежит – бежит быстрая жизнь – Юра растёт, перешёл в шестой класс и Марию Васильевну бабушкой больше не называет. Но так прикипел к ней душой, такая любовь между ними, что нет у меня проблем с нашим Юрой. Есть только одна проблема: за все эти годы ни разу не добежала до Марии Васильевны, как хотелось: зайти в самый обыденный день, подарить цветы, сказать большое спасибо за Юру…

Но недавно получилось и это.

Однажды – свежим, весенним, солнечным утром – я по каким-то делам заглянула в школу Петровских, а школа – школа буквально пропахла ванильными булочками, которые здесь выпекают по пятницам, и так мне стало тепло на душе, будто вернулась в детство и уходить не хотелось, и я заглянула в класс, а там – Мария Васильевна! И мы с ней сели за парты, и так хорошо – за все эти годы – поговорили! Наконец-то я ей сказала, и она мне сказала, и я, смеясь над собой, напомнила день, когда я влетела, как ведьма на помеле, и как дрожала моя душа, как я боялась чего-то непоправимого, и как она защитила Юру, и какой урок дала мне, и как хорошо, что тогда ничего не случилось, как хорошо… Но Мария Васильевна, слушая, вдруг посмотрела внимательными глазами, будто её удивила моя близорукость, и внезапно сказала: «Как не случилось?… Случилось…»

И стала рассказывать.

И оказалось, что Юра на самом деле срывал урок – его занесло не-по-пра-ви-мо! – и она его выгнала! А в коридоре его подобрали учителя и хорошо-хорошо пропесочили – как это умеют только учителя! И когда прозвенел звонок, он вошёл в класс, подошёл прямо к её столу и, видно, хотел попросить у неё прощения, но слова ему не дались и, захлебнувшись всем своим горем, он обхватил её шею и разрыдался. Она разрыдалась тоже. И они, прижавшись друг к другу, проревели всю перемену, к ужасу потрясённого класса. И таких поражений, как это – чтоб так подставить ребёнка! – у неё ещё не было никогда. И даже сейчас вина перед Юрой за всё, что он тогда пережил, камнем лежит у неё на душе…

Признавшись в этом, она опустила глаза, да так и сидела, как неутешный ребёнок. А я – онемела!… Такой живой, такой настоящей была её боль, что я онемела и слова даже не пискнула, всеми чувствами вдруг открывая, как ей даются наши трудные дети…

Конечно, это был исключительный, редкий день! 

И мы ещё долго сидели, перебирали архив Марии Васильевны: фотографии, письма детей, открытки, поделки, которые ей дарили самые разные ученики. Постепенно Мария Васильевна вспомнила своё детство, родную сельскую школу, любимых учителей – и какой же клад эти учителя! – и как её волновало их благородство и доброта, преданность  детям, и как, подражая им, она мечтала стать и стала учителем, и как всю жизнь продолжает учиться у них…

А я, читая открытки и письма её учеников, видела, как они, влюбившись в неё, становились учителями и, рассыпаясь по белому свету, уносили в душе её облик. И я нисколько не удивилась, что их судьбы повторили её судьбу и даже их лица на карточках были красивы какой-то особой – духовной, учительской – красотой. «Будто они одной крови», подумала я. И вдруг догадалась, что они действительно одной крови, что целые поколения учителей, заражая друг друга любовью к детям, создали особенный ген. И даже, если на нашей планете случится вселенская катастрофа – ядерная война или мор – но останется хоть один ребёнок – бояться не надо! Потому что внутри  ребёнка непременно возникнет  и оживёт учитель. Потому что этот учительский ген  – бессмертен!

Сделав такое  открытие - удивив себя самою - я покосилась на Марию Васильевну, желая им поделиться. Но она сидела с таким глубоким лицом, будто пила тишину. И я вспомнила, что она – человек тишины, и её оскорбляет всякая выспренность, и скажи я сейчас, какие мысли посещают меня рядом с ней, она рассмеётся и скажет, что это уже чересчур. Или даже не рассмеётся, а чего доброго разволнуется, раскраснеется, подскочит давление, схватится за лекарство, и кончится тем, что я сама испугаюсь своих открытий.

Но – побей меня гром! - если это не так!

И только поэтому я ни класс, ни школу, ни «Семейный альбом» – без Марии Васильевны? – не представляю!

Как, впрочем, без Марии Васильевны не представляю и всю нашу жизнь.

Лидия Латьева

из книги  «Облак белый», 2000 год