вторник, 9 июня 2015 г.

Режиссёр - праздник

                        
                                              Илья Васильевич Тодоров…
Сам звук его имени - самобытного актёра и режиссёра, взорвавшего наше представление о театральном искусстве - действует на каждого, кому посчастливилось знать его, как действует праздник, дарующий человеку радость и самые светлые воспоминания.

Для нас, кишинёвцев, этот праздник начался в семидесятые годы прошлого века, когда родился   театр  - «Лучафэрул».

Ах, какое это было явление!

Оно заварилось  с простого, вроде, события, когда мастера-педагоги Московского театрального училища, знаменитой «Щукинки», приехали в Кишинёв и - по крупицам, по сёлам, из крестьянских семей - собрав молдавских детей,  бредивших театром, увезли их в Москву и в стенах «Щукинки» обучили  не только  актёрской профессии, но и преданности искусству, его высокому назначению в жизни людей.  Понимая ценность созданной ими труппы, они не выпроводили её домой, в Молдавию, на произвол капризной актёрской судьбы, а добились открыть для этой маленькой труппы в 22 человека - свой, отдельный  театр. Так и родился «Лучафэрул». И скоро в этом театрике в Фонтанном переулке, где было всего 300 зрительских мест, под неусыпным, любовным и требовательным взглядом  преданных учителей начинающие актёры продемонстрировали свои дипломные спектакли и свои юные, чистые, глазастые лица.

Это было такое редкое зрелище, дорогой наш  читатель, что изумлённые кишинёвцы задохнулись восторгом! И мгновенно, беспрекословно влюбились и в этот театр, и в его изящнейшие спектакли, и в его искренних, лёгких, по-столичному франтоватых и задиристых героинь и героев. Какие это были блистательные имена!  Катя Малкоч! Валя Избещук! Женя Тодорашко! Митя Карачобану и Митя Фусу! Ваня Шкуря и Ваня И. Унгуряну!.. Забегая вперёд, важно сказать, какими живучими оказались профессиональные корни, взращённые в них педагогами «Щукинки», как эти корни с годами крепли, давая возможность  развиться молодому таланту, достичь высоких планок искусства, глубоко чувствовать мир человека и уметь  передать его, потрясая зрительские сердца.

Илье Тодорову, такому же молодому актёру, мальчику из детдома, в этой праздничной галерее своих товарищей и коллег  судьбой была предназначена скромная роль. Он был «острохарактерным»  актёром.  И по законам своего амплуа  обречён был играть небольшие роли.  Сосредоточившись на главных героях,  зритель такие роли часто даже не замечал.

Но Тодоров не дал себя не заметить. В его исполнении все эти Вуче, придурки, Бобырки, заики, уполномоченные, прокуроры, злодеи, шуты, летописцы… Словом, вся мелкота, которой на сцене выпадало сказать две-три фразы,  в его исполнении абсолютно во всём – гримом, повадками, пластикой, предельной сгущённостью качеств – так отличалась от всех остальных героев спектакля, что затмевала главные роли, западая в сердечную память зрителя. Да и сами коллеги-актёры знали этот особый - чисто тодоровский - почерк.  Народная артистка республики Евгения Тодорашко, сыгравшая рядом с Тодоровым десятки ролей,  подчёркивая эту тодоровскую манеру играть,  вспоминала,  как  уже в одном из первых спектаклей, «Ноль по поведению», все они, молодые актёры, играя школьников, по существу играли самих себя в обстоятельствах пьесы, и только  Илюша, играя учителя Вуче, создал образ такого грубого надзирателя, был таким настоящим и страшным в своём презрении к детям, к их природному чувству свободы, что они на самом деле, взаправду! боялись его и  с натуральным визгом разбегались в разные стороны, едва почуют его крадущиеся из-за кулисы шаги. Да и другие роли начинающего актёра, как правило, срежиссированные им до мельчайших деталей – он ни в чём не терпел никакой приблизительности! – были так резко очерчены, так плотно насыщены, так всегда чересчур, что обязательно выбивались из общей привычной ткани спектакля.
Тодоров заявлял собой какой-то свой,  на другой не похожий  - совершенно личный - театр!

Уместно сказать тебе, дорогой наш читатель, что его манера играть     по законом собственного театра создавала парадоксальную ситуацию: такого странного актёра невозможно было считать бесталанным, но и среди замечательных звёзд ему тоже не находилось места. Он изначально был – инороден, другой и чужой, гадкий утёнок на великолепном птичьем дворе.
И что самое-самое – как крикнул бы Гоголь уму непонятное – он не то, чтобы там не желал, он – не мог быть как все. Как показала его судьба, его можно было уволить, проигнорировать, разгромить, распечь, возвести в формалисты, урезать зарплату, не дать квартиру, швырять из театра в театр, совершенно лишить работы, театра, Молдовы…   В конце концов, его можно было даже убить: он действительно был своевольным, раздражающе неуправляемым человеком. Но пе-ре-де-лать его? – невозможно! Его другость и инородность были не языком искусства, не методом, не театром, не потребностью  выстроить нечто своё, присущей каждому режиссёру или актёру, и даже не дар, которым можно всё-таки управлять, приглушать, редактировать, сглаживать, приспосабливая к повадкам и вкусам времени, это была – природа. Тодоров – биологически – был другим, на всех нас не похожим. И вот эта его природа, не вмещаясь в рамки привычной  жизни, делала его фигурой трагической.
Само время, казалось, не понимало его, не созрело для понимания.

И уже трудно сказать, как бы сложилась тодоровская судьба, не наткнись он на – Гоголя.
Как-то Илья Васильевич – сквозь улыбку – расскажет, вот, мол, спасибо безделью и скуке, в театре был долгий простой и как бы остановилось время,  никто ничего не делает и не знает, что делать, полная тьма; он тоже – не терять же драгоценное время, тем более, что  давно пора подготовить снасти к рыбалке - и он занялся грузилами и крючками, углублённо пилит крючки на кухне, добиваясь полного совершенства, как он привык его добиваться в любой работе… А тут вдруг звонок: «Хочешь поставить спектакль?». «Хочу». «А пьеса есть?». «Есть, «Игроки». В трубке пауза, и, наконец: «Завтра с утра начинай репетицию». Он опустил трубку и крикнул жене: «Ты не помнишь, кто написал «Игроки»?»… Да, позже он так и сказал, что «Игроков» никогда не читал, и сам не может понять, каким таким чудом  выскочило из него это словечко, но тут же бросился по друзьям в поисках пьесы и назавтра начал читать «Игроков» на труппе. И что интересно?  Пьеса читалась легко и с таким наслаждением, будто он сам её написал; и все хохотали, и репетиции тоже не шли, а летели, будто он в какой-то другой своей жизни уже ставил этот спектакль и знал в нём каждую мысль и каждую мелочь.

Когда  вышла премьера, зрителю показалось, что гром прокатился по ясному небу.
Уже самим Гоголем великолепно закрученная история о том, как вор у вора дубинку украл, Тодоров – ужав её как пружину, до крайних возможностей, до самого не могу – вдруг отпустил, и она раскрутилась с бешеным свистом, увлекая в этот водоворот и героев, и зрителя.

Здесь сюжет выписывал ошеломляющие виражи, коварно рассчитанный обман одних мошенников налетал на ещё более иезуитский обман других, вор наживался на воре,  поступок летел на поступок, кипели безумные страсти, колотились и задыхались сердца,  под масками благородных – внешних - людей,  яростно споривших о судьбе Отечества, ошеломляя своей неожиданностью,  раскрывались великие  хитрецы, подпольные люди, живущие по законам личного мира. Мира мошенников и воров. Со всей внезапностью перед зрителем разворачивалась многомерность жизни, её видимые и невидимые пласты, её тайные внутренние пружины и пропасти, её мир и антимир,  который просто смеялся  над людской  простотой, наивностью и доверчивостью.

Это был не спектакль – фейерверк с его внезапными озарениями и ослепляющими эффектами; это была невиданная игра, невозможная в нашем советском  театре, живущем скучными канонами соцреализма. Игра раскованная и дерзкая, не признающая никаких границ и табу, настоящее игрище скоморохов, издевающихся над нашим зрительским пуританством! Хохот в зале стоял до слёз, до колик, до стона. Но  в этом смехе было нечто уже и большее.  Режиссёр показал себя деспотом, совершенно точно знающим точку прицела и жёстко выстраивающим каркас, задачу,  сверхзадачу спектакля и настроение зрителя. Вот почему, хохоча и рукой вытирая слёзы, чуткий зритель собой ощущал, в какой перекрученной жизни живёт, как смешны и нелепы – в этом мире всеобщего надувательства – эти наши мечты и фантазии о человечности, идеалах, свете, добре, справедливости. Не ум, не догадки, не думанье, которое будет потом, а вот это присутствие ноющей боли за себя, за свою доверчивость и незнание жизни зрителю говорило,  что это и есть - настоящий Гоголь. Странный, великий, тайный, никем не разгаданный Гоголь с его фантастическим реализмом и смехом сквозь слёзы.

Да, это был – сам Гоголь! Но это – в такой же степени был и – Тодоров.
Тот самый Тодоров, который с  первых своих актёрских шагов – а скорее всего, с первых шагов вообще по земле – с этим его чересчур, с его огромными, всё охватывающими глазищами, как бы вбирающими сразу и видимый и невидимый мир, его картины, суть, звуки, краски, тайные токи и смыслы – это был, безусловно, Тодоров, все эти годы мучительно прорывавшийся к самому себе как какой-то неоформленный организм неизвестной этимологии, ищущий родную себе природу. И вот – наконец!!!  Наконец-то сама судьба, будто в награду за его постоянство, послала ему спасение, шепнув «Игроки», и он врезался – в Гоголя! Он влился в этого странного, уму непонятного гения, как вливается раскалённая лава металла в специально для неё заготовленную форму, потому что Гоголь – и только Гоголь! – был его дом, его мир, его духовная и художественная родина.

После спектакля Евгения Тодорашко, сияя душой и глазами, понимая всю глубину открывшегося мира, провозгласила: «Пришёл новый театр! Теперь работать, как мы работали – нельзя!». Но… художественный совет – молчал. Тяжёлая длинная пауза затянулась, тишина стала каменной, и, наконец, в ней раздался тоненький, интеллигентно-вежливый голосочек кандидата театроведенья, судьи и вершителя театральных вкусов и судеб: «Формализм, издевательство над искусством».
Клеймо поставлено, и судьба режиссёра была решена.

Дорогой, дорогой наш читатель, не будем судить никого: просто возьмём себе на заметку, что новое - в любой области мысли и чувства - пробивается трудно, оно непонятно, ему надо время, чтоб прорасти в душах людей. Конечно, Тодоров - как всякий художник, не встретивший понимания -  страдал. Но в нём жила такая вера в себя, что даже страданию он не позволил себя разрушить и сбить с пути. Он крепко стоял на ногах, не ныл, не жалился на удары жизни, не заводил врагов, не раздирал царапины до ран, демонстрируя своё мученичество и изгойство. Нет, нет и - нет! Это был крепкий орешек! Он  отличался недюжинным оптимизмом, он мог приподняться над болью и жизнь принимал в любых её проявлениях.

После «Игроков» Илья Васильевич – сначала в «Лучафэрул», затем в русском театре им. А. Чехова, а потом и в молдавском им. М Эминеску – создаст самые разные спектакли: «Недоросль» Д. Фонвизина, «Оптимистическая трагедия» Вс. Вишневского, «Бумбараш» по Арк. Гайдару, «Арвинте и Пепеля» В. Александри, «Чинчраквелла» Г. Нахуцришвили, «Троица» Д. Матковского, «Свет» А. Лупана, «Маленькие трагедии» А. Пушкина, «Женитьба» Н. Гоголя, «Римская баня» И. Стратиева,  «Тартюф» Ж. Мольера, «Штефан Раду - первый и последний» А. Бусуйока – спектакли неравноценные, удачные и неудачные, несущие следы его побед и его поражений. Но, пробуя себя в разных жанрах, взглядах, почерках, мировоззрениях, коллективах, опираясь на высочайшие образцы драматургии, он многое реализовал из своей художественной неординарности. И много чутких актёрских сердец, уже закисших в театральной рутине, уже, казалось, уснувших в безнадёжном летаргическом сне и начисто потерявших вкус к художественным открытиям, столкнувшись с ним, ожили для поиска, для метаний, для сдирания собственной кожи, для вдохновенной игры и глубоких ролей.

Однако – вот они парадоксы жизни –  советский театр, превратившись по существу в идеологическую трибуну, и сам отвык, и зрителя отучил от своих изначальных свойств, и прежде всего от свойства – играть, которое Тодоров возвёл в высочайшую степень. К несчастью, зритель, как, впрочем, и сам театральный мир с его огромным числом актёров, ценителей, толкователей и всяческих мэтров – театр как игру, маску, метафору, а тем более парадоксальное мышление, не идущее ни в какие общеизвестные рамки –  «кассовый»  зритель такой театр не понимал; собственная администрация воевала с тодоровскими спектаклями, с этими «формалистическими трюками, не понятными никому», и прокатная судьба тодоровских спектаклей оказалась трагичной. Многие из них прошли 2-3, от силы пять раз, и первый период работы режиссёра – период самых ярких его достижений – остался мало кому известным. Даже ведущие актёры разных театров просто не видели и не знали искусство Тодорова. И уж, конечно, не советская власть с её идеологическим прессом, давящим всякое инакомыслие, корёжила и ломала его земную судьбу, как утверждают сегодня новейшие специалисты по Тодорову. Да, она была начеку и могла запретить ему поставить «Святую святых» И. Друцэ, что она и проделала. Но ведь и проделала, честно сказать, только после того, когда её высокие кабинеты буквально зашаркали  всякие ходоки, благочестиво и преданно охраняющие социалистическое искусство от скверны и «вывертов». Это они – сокурсники, коллеги, театральные генералы, друзья-актёры, шутившие с Тодоровым за стаканом вина – не принимали, отвергали и даже как бы боялись его искусства, уничтожая его с какой-то – уму непонятной – страстью, распространяя о самом режиссёре нелепицы и глупые анекдоты.  Именно это и обрекло Илью Васильевича на годы скитаний, безработицу, отъезд в Красноярский театр – спасибо верным московским друзьям, дорожившим его талантом и давшим возможность работать – неизбежное возвращение в родные края, жизнь изгоя,  недоумённое ощущение, что он - как  пришелец – попал не в свою галактику.

Но! Дорогие друзья-читатели, время делает своё дело, и в нашей галактике потихонечку стали тянуться к жизни кое-какие живые всходы, и ученик режиссёра Санду Василаки – глубокий поклон ему до земли! – став главным в главном театре республики, молдавском театре им. М. Эминеску, пригласил Тодорова в труппу, со всем уважением отметил его шестидесятилетие, и кто-то из поклонников режиссёра,   потрясённый этим нежданным-негаданным праздником, этим публичным фактом признания Мастера, подарил Илье Васильевичу «Библию», написав: «Если мы дожили до этого дня, то Бог, действительно – есть!»

Бог есть.

Есть, есть Бог, уважаемый наш читатель! Он есть и ждёт от нас высоких порывов и благородных поступков.

Прошло время. Илья Васильевич Тодоров окончательно влился в главный театр страны: играл роли, ставил спектакли, его высокое мастерство по существу определяло уровень театральной культуры республики, драматурги бросились предлагать ему свои пьесы, в Академии искусств он стал шефом кафедры актёрского мастерства, он на глазах становился  учителем-мэтром, театроведы заговорили о школе Тодорова, журналисты спешили взять у него интервью, в поисках впечатлений он съездил в Египет, ему присуждались премии, было присвоено звание Мастера, вручена правительственная награда, вокруг его имени задымились легенды и мифы… Казалось, сама  судьба, заглаживая прошлые оскорбления и обиды, спешила к нему,   сияя улыбкой…

Режиссёр  с благодарностью откликнулся на эту милость, на  возможность работать, смеяться, читать, удивляться, учиться, встречаться с друзьями за стаканом вина, ходить на рыбалку и слушать Баха, тревожить себя и других вопросами о  тайнах Природы, и снова - работать! Работать весело и азартно, до последнего часа, ставя  со своими студентами  любимого Гоголя, открывая для  нового поколения бездны и смыслы человеческой жизни.

13 января 2005 года, в 13 часов  20 минут Ильи Васильевича не стало.

Но разве такие, как он, уходят?..

Нет, дорогой читатель! Они навсегда остаются с нами, как самый мудрый урок, самый прекрасный  праздник, дарованный нам судьбой.
Лидия Латьева



Этот очерк написан для книги по новой и новейшей истории Молдовы - "Книга для чтения".
Она выпущена ассоциацией историков и политологов "PRO-MOLDOVA".   Создатели книги надеются, что книга расширит представление читателей, особенно юных, о славных личностях и страницах в истории Молдовы, укрепляя в их сердце   любовь и гордость за родную "Землю Молдавскую".

                                                                                                                           



Комментариев нет:

Отправить комментарий