Сам
звук его имени - самобытного актёра и режиссёра, взорвавшего наше представление
о театральном искусстве - действует на каждого, кому посчастливилось знать его,
как действует праздник, дарующий человеку радость и самые светлые воспоминания.
Для
нас, кишинёвцев, этот праздник начался в семидесятые годы прошлого века, когда
родился театр - «Лучафэрул».
Ах,
какое это было явление!
Оно
заварилось с простого, вроде, события,
когда мастера-педагоги Московского театрального училища, знаменитой «Щукинки»,
приехали в Кишинёв и - по крупицам, по сёлам, из крестьянских семей - собрав
молдавских детей, бредивших театром,
увезли их в Москву и в стенах «Щукинки» обучили не только актёрской профессии, но и преданности
искусству, его высокому назначению в жизни людей. Понимая ценность созданной ими труппы, они не
выпроводили её домой, в Молдавию, на произвол капризной актёрской судьбы, а
добились открыть для этой маленькой труппы в 22 человека - свой, отдельный театр. Так и родился «Лучафэрул». И скоро в
этом театрике в Фонтанном переулке, где было всего 300 зрительских мест, под
неусыпным, любовным и требовательным взглядом преданных учителей начинающие актёры
продемонстрировали свои дипломные спектакли и свои юные, чистые, глазастые
лица.
Это
было такое редкое зрелище, дорогой наш
читатель, что изумлённые кишинёвцы задохнулись восторгом! И мгновенно,
беспрекословно влюбились и в этот театр, и в его изящнейшие спектакли, и в его
искренних, лёгких, по-столичному франтоватых и задиристых героинь и героев.
Какие это были блистательные имена! Катя
Малкоч! Валя Избещук! Женя Тодорашко! Митя Карачобану и Митя Фусу! Ваня Шкуря и
Ваня И. Унгуряну!.. Забегая вперёд, важно сказать, какими живучими оказались
профессиональные корни, взращённые в них педагогами «Щукинки», как эти корни с
годами крепли, давая возможность
развиться молодому таланту, достичь высоких планок искусства, глубоко чувствовать
мир человека и уметь передать его,
потрясая зрительские сердца.
Илье
Тодорову, такому же молодому актёру, мальчику из детдома, в этой праздничной
галерее своих товарищей и коллег судьбой
была предназначена скромная роль. Он был «острохарактерным» актёром.
И по законам своего амплуа обречён был играть небольшие роли. Сосредоточившись на главных героях, зритель такие роли часто даже не замечал.
Но
Тодоров не дал себя не заметить. В его исполнении все эти Вуче, придурки,
Бобырки, заики, уполномоченные, прокуроры, злодеи, шуты, летописцы… Словом, вся
мелкота, которой на сцене выпадало сказать две-три фразы, в его исполнении абсолютно во всём – гримом,
повадками, пластикой, предельной сгущённостью качеств – так отличалась от всех
остальных героев спектакля, что затмевала главные роли, западая в сердечную
память зрителя. Да и сами коллеги-актёры знали этот особый - чисто тодоровский
- почерк. Народная артистка республики
Евгения Тодорашко, сыгравшая рядом с Тодоровым десятки ролей, подчёркивая эту тодоровскую манеру играть, вспоминала, как уже
в одном из первых спектаклей, «Ноль по поведению», все они, молодые актёры,
играя школьников, по существу играли самих себя в обстоятельствах пьесы, и
только Илюша, играя учителя Вуче, создал
образ такого грубого надзирателя, был таким настоящим и страшным в своём
презрении к детям, к их природному чувству свободы, что они на самом деле, взаправду!
боялись его и с натуральным визгом разбегались
в разные стороны, едва почуют его крадущиеся из-за кулисы шаги. Да и другие
роли начинающего актёра, как правило, срежиссированные им до мельчайших деталей
– он ни в чём не терпел никакой приблизительности! – были так резко очерчены,
так плотно насыщены, так всегда чересчур,
что обязательно выбивались из общей привычной ткани спектакля.
Тодоров
заявлял собой какой-то свой, на другой
не похожий - совершенно личный - театр!
Уместно
сказать тебе, дорогой наш читатель, что его манера играть по
законом собственного театра создавала парадоксальную ситуацию: такого странного
актёра невозможно было считать бесталанным, но и среди замечательных звёзд ему
тоже не находилось места. Он изначально был – инороден, другой и чужой, гадкий
утёнок на великолепном птичьем дворе.
И
что самое-самое – как крикнул бы Гоголь уму
непонятное – он не то, чтобы там не желал, он – не мог быть как все. Как показала его судьба, его можно было
уволить, проигнорировать, разгромить, распечь, возвести в формалисты, урезать
зарплату, не дать квартиру, швырять из театра в театр, совершенно лишить работы,
театра, Молдовы… В конце концов, его можно было даже убить: он
действительно был своевольным, раздражающе неуправляемым человеком. Но
пе-ре-де-лать его? – невозможно! Его другость и инородность были не языком
искусства, не методом, не театром, не потребностью выстроить нечто своё, присущей каждому
режиссёру или актёру, и даже не дар, которым можно всё-таки управлять,
приглушать, редактировать, сглаживать, приспосабливая к повадкам и вкусам
времени, это была – природа. Тодоров – биологически – был другим, на всех нас
не похожим. И вот эта его природа, не вмещаясь в рамки привычной жизни, делала его фигурой трагической.
Само
время, казалось, не понимало его, не созрело для понимания.
И
уже трудно сказать, как бы сложилась тодоровская судьба, не наткнись он на –
Гоголя.
Как-то
Илья Васильевич – сквозь улыбку – расскажет, вот, мол, спасибо безделью и
скуке, в театре был долгий простой и как бы остановилось время, никто ничего не делает и не знает, что делать,
полная тьма; он тоже – не терять же драгоценное время, тем более, что давно пора подготовить снасти к рыбалке - и он
занялся грузилами и крючками, углублённо пилит крючки на кухне, добиваясь
полного совершенства, как он привык его добиваться в любой работе… А тут вдруг
звонок: «Хочешь поставить спектакль?». «Хочу». «А пьеса есть?». «Есть,
«Игроки». В трубке пауза, и, наконец: «Завтра с утра начинай репетицию». Он
опустил трубку и крикнул жене: «Ты не помнишь, кто написал «Игроки»?»… Да,
позже он так и сказал, что «Игроков» никогда не читал, и сам не может понять,
каким таким чудом выскочило из него это
словечко, но тут же бросился по друзьям в поисках пьесы и назавтра начал читать
«Игроков» на труппе. И что интересно?
Пьеса читалась легко и с таким наслаждением, будто он сам её написал; и
все хохотали, и репетиции тоже не шли, а летели, будто он в какой-то другой своей
жизни уже ставил этот спектакль и знал в нём каждую мысль и каждую мелочь.
Когда вышла премьера, зрителю показалось, что гром
прокатился по ясному небу.
Уже
самим Гоголем великолепно закрученная история о том, как вор у вора дубинку
украл, Тодоров – ужав её как пружину, до крайних возможностей, до самого не могу – вдруг отпустил, и она
раскрутилась с бешеным свистом, увлекая в этот водоворот и героев, и зрителя.
Здесь
сюжет выписывал ошеломляющие виражи, коварно рассчитанный обман одних
мошенников налетал на ещё более иезуитский обман других, вор наживался на воре,
поступок летел на поступок, кипели
безумные страсти, колотились и задыхались сердца, под масками благородных – внешних - людей, яростно споривших о судьбе Отечества,
ошеломляя своей неожиданностью, раскрывались великие хитрецы, подпольные люди, живущие по законам
личного мира. Мира мошенников и воров. Со всей внезапностью перед зрителем
разворачивалась многомерность жизни, её видимые и невидимые пласты, её тайные
внутренние пружины и пропасти, её мир и антимир, который просто смеялся над людской простотой, наивностью и доверчивостью.
Это
был не спектакль – фейерверк с его внезапными озарениями и ослепляющими
эффектами; это была невиданная игра, невозможная в нашем советском театре, живущем скучными канонами соцреализма.
Игра раскованная и дерзкая, не признающая никаких границ и табу, настоящее
игрище скоморохов, издевающихся над нашим зрительским пуританством! Хохот в
зале стоял до слёз, до колик, до стона. Но в этом смехе было нечто уже и большее. Режиссёр показал себя деспотом, совершенно
точно знающим точку прицела и жёстко выстраивающим каркас, задачу, сверхзадачу спектакля и настроение зрителя. Вот
почему, хохоча и рукой вытирая слёзы, чуткий зритель собой ощущал, в какой
перекрученной жизни живёт, как смешны и нелепы – в этом мире всеобщего
надувательства – эти наши мечты и фантазии о человечности, идеалах, свете,
добре, справедливости. Не ум, не догадки, не думанье, которое будет потом, а
вот это присутствие ноющей боли за себя, за свою доверчивость и незнание жизни
зрителю говорило, что это и есть - настоящий
Гоголь. Странный, великий, тайный, никем не разгаданный Гоголь с его фантастическим реализмом и смехом сквозь
слёзы.
Да,
это был – сам Гоголь! Но это – в такой же степени был и – Тодоров.
Тот
самый Тодоров, который с первых своих
актёрских шагов – а скорее всего, с первых шагов вообще по земле – с этим его чересчур, с его огромными, всё охватывающими
глазищами, как бы вбирающими сразу и видимый и невидимый мир, его картины,
суть, звуки, краски, тайные токи и смыслы – это был, безусловно, Тодоров, все
эти годы мучительно прорывавшийся к самому себе как какой-то неоформленный
организм неизвестной этимологии, ищущий родную себе природу. И вот – наконец!!!
Наконец-то сама судьба, будто в награду
за его постоянство, послала ему спасение, шепнув «Игроки», и он врезался – в
Гоголя! Он влился в этого странного, уму
непонятного гения, как вливается раскалённая лава металла в специально для
неё заготовленную форму, потому что Гоголь – и только Гоголь! – был его дом,
его мир, его духовная и художественная родина.
После
спектакля Евгения Тодорашко, сияя душой и глазами, понимая всю глубину
открывшегося мира, провозгласила: «Пришёл новый театр! Теперь работать, как мы
работали – нельзя!». Но… художественный совет – молчал. Тяжёлая длинная пауза
затянулась, тишина стала каменной, и, наконец, в ней раздался тоненький,
интеллигентно-вежливый голосочек кандидата театроведенья, судьи и вершителя
театральных вкусов и судеб: «Формализм, издевательство над искусством».
Клеймо
поставлено, и судьба режиссёра была решена.
Дорогой,
дорогой наш читатель, не будем судить никого: просто возьмём себе на заметку,
что новое - в любой области мысли и чувства - пробивается трудно, оно
непонятно, ему надо время, чтоб прорасти в душах людей. Конечно, Тодоров - как
всякий художник, не встретивший понимания -
страдал. Но в нём жила такая вера в себя, что даже страданию он не
позволил себя разрушить и сбить с пути. Он крепко стоял на ногах, не ныл, не
жалился на удары жизни, не заводил врагов, не раздирал царапины до ран,
демонстрируя своё мученичество и изгойство. Нет, нет и - нет! Это был крепкий
орешек! Он отличался недюжинным
оптимизмом, он мог приподняться над болью и жизнь принимал в любых её
проявлениях.
После
«Игроков» Илья Васильевич – сначала в «Лучафэрул», затем в русском театре им.
А. Чехова, а потом и в молдавском им. М Эминеску – создаст самые разные
спектакли: «Недоросль» Д. Фонвизина, «Оптимистическая трагедия» Вс.
Вишневского, «Бумбараш» по Арк. Гайдару, «Арвинте и Пепеля» В. Александри,
«Чинчраквелла» Г. Нахуцришвили, «Троица» Д. Матковского, «Свет» А. Лупана, «Маленькие
трагедии» А. Пушкина, «Женитьба» Н. Гоголя, «Римская баня» И. Стратиева, «Тартюф» Ж. Мольера, «Штефан Раду - первый и
последний» А. Бусуйока – спектакли неравноценные, удачные и неудачные, несущие следы
его побед и его поражений. Но, пробуя себя в разных жанрах, взглядах, почерках,
мировоззрениях, коллективах, опираясь на высочайшие образцы драматургии, он
многое реализовал из своей художественной неординарности. И много чутких
актёрских сердец, уже закисших в театральной рутине, уже, казалось, уснувших в
безнадёжном летаргическом сне и начисто потерявших вкус к художественным
открытиям, столкнувшись с ним, ожили для поиска, для метаний, для сдирания
собственной кожи, для вдохновенной игры и глубоких ролей.
Однако
– вот они парадоксы жизни – советский
театр, превратившись по существу в идеологическую трибуну, и сам отвык, и
зрителя отучил от своих изначальных свойств, и прежде всего от свойства –
играть, которое Тодоров возвёл в высочайшую степень. К несчастью, зритель, как,
впрочем, и сам театральный мир с его огромным числом актёров, ценителей,
толкователей и всяческих мэтров – театр как игру, маску, метафору, а тем более
парадоксальное мышление, не идущее ни в какие общеизвестные рамки – «кассовый»
зритель такой театр не понимал; собственная администрация воевала с
тодоровскими спектаклями, с этими «формалистическими трюками, не понятными никому»,
и прокатная судьба тодоровских спектаклей оказалась трагичной. Многие из них
прошли 2-3, от силы пять раз, и первый период работы режиссёра – период самых
ярких его достижений – остался мало кому известным. Даже ведущие актёры разных
театров просто не видели и не знали искусство Тодорова. И уж, конечно, не
советская власть с её идеологическим прессом, давящим всякое инакомыслие,
корёжила и ломала его земную судьбу, как утверждают сегодня новейшие специалисты
по Тодорову. Да, она была начеку и могла запретить ему поставить «Святую
святых» И. Друцэ, что она и проделала. Но ведь и проделала, честно сказать,
только после того, когда её высокие кабинеты буквально зашаркали всякие ходоки, благочестиво и преданно
охраняющие социалистическое искусство от скверны и «вывертов». Это они –
сокурсники, коллеги, театральные генералы, друзья-актёры, шутившие с Тодоровым
за стаканом вина – не принимали, отвергали и даже как бы боялись его искусства,
уничтожая его с какой-то – уму непонятной
– страстью, распространяя о самом режиссёре нелепицы и глупые анекдоты. Именно это и обрекло Илью Васильевича на годы
скитаний, безработицу, отъезд в Красноярский театр – спасибо верным московским
друзьям, дорожившим его талантом и давшим возможность работать – неизбежное
возвращение в родные края, жизнь изгоя, недоумённое ощущение, что он - как пришелец – попал не в свою галактику.
Но!
Дорогие друзья-читатели, время делает своё дело, и в нашей галактике
потихонечку стали тянуться к жизни кое-какие живые всходы, и ученик режиссёра
Санду Василаки – глубокий поклон ему до земли! – став главным в главном театре
республики, молдавском театре им. М. Эминеску, пригласил Тодорова в труппу, со
всем уважением отметил его шестидесятилетие, и кто-то из поклонников режиссёра,
потрясённый этим нежданным-негаданным
праздником, этим публичным фактом признания Мастера, подарил Илье Васильевичу
«Библию», написав: «Если мы дожили до этого дня, то Бог, действительно – есть!»
Бог
есть.
Есть,
есть Бог, уважаемый наш читатель! Он есть и ждёт от нас высоких порывов и
благородных поступков.
Прошло
время. Илья Васильевич Тодоров окончательно влился в главный театр страны:
играл роли, ставил спектакли, его высокое мастерство по существу определяло
уровень театральной культуры республики, драматурги бросились предлагать ему
свои пьесы, в Академии искусств он стал шефом кафедры актёрского мастерства, он
на глазах становился учителем-мэтром,
театроведы заговорили о школе Тодорова, журналисты спешили взять у него
интервью, в поисках впечатлений он съездил в Египет, ему присуждались премии,
было присвоено звание Мастера, вручена правительственная награда, вокруг его
имени задымились легенды и мифы… Казалось, сама
судьба, заглаживая прошлые оскорбления и обиды, спешила к нему, сияя улыбкой…
Режиссёр
с благодарностью откликнулся на эту милость, на возможность работать, смеяться, читать,
удивляться, учиться, встречаться с друзьями за стаканом вина, ходить на рыбалку
и слушать Баха, тревожить себя и других вопросами о тайнах Природы, и снова - работать! Работать
весело и азартно, до последнего часа, ставя
со своими студентами любимого
Гоголя, открывая для нового поколения
бездны и смыслы человеческой жизни.
13
января 2005 года, в 13 часов 20 минут
Ильи Васильевича не стало.
Но
разве такие, как он, уходят?..
Нет,
дорогой читатель! Они навсегда остаются с нами, как самый мудрый урок, самый прекрасный
праздник, дарованный нам судьбой.
Лидия Латьева
Она выпущена ассоциацией историков и политологов "PRO-MOLDOVA". Создатели книги надеются, что книга расширит представление читателей, особенно юных, о славных личностях и страницах в истории Молдовы, укрепляя в их сердце любовь и гордость за родную "Землю Молдавскую".
Комментариев нет:
Отправить комментарий