ТРОИЦА

Моё путешествие в Троицу началось в то мгновенье когда позвонила учительница из Гратиешт – Людмила Ивановна Думитрашко – и со всей отвагой своего размашистого характера сказала, что – всё!, хватит, пережидая то болезни, то напасти, то житейскую суетню, которой нет ни конца, ни края, оттягивать нашу встречу. Она с мужем Иваном Матвеевичем, тоже бывшим учителем, а  сегодня пенсионером, приглашает меня глянуть на Гратиешты. Тем более стоит глянуть, что в ближайшее воскресенье – Троица, и я своими глазами смогу увидеть, как празднует праздники гратиештский народ.

-Значит, договорились, - заключила она, - празднуем Троицу, несмотря ни на что!

Даже по телефону я ощущала энергию её сердца и широко улыбалась, всеми чувствами понимая, что Людмила Ивановна – всегда и во всём – только Людмила Ивановна! 

И даже сегодня – пенсионеркой, которую донимают болячки и нищета - она не желает киснуть в кислятине жизни, как бы навечно оставшись отважной крестьянской девчонкой, которая сразу после войны не побоялась, оставив родное село, маму и папу, приехать в разрушенный  Кишинёв и поступить в институт. 

Больше того! 

В самый свой первый шаг в Кишинёве так получилось, что не успела она приехать и спрыгнуть с каруцы, как их перебросили на стадион, и она оказалась прямо на старте, в шеренге атлеток. Она была в юбке и вышитой блузке – как и положено девочке из хорошей крестьянской семьи – впервые увидела стадион и девчонок в спортивных костюмах и конечно, понятия не имея, что  происходит, зачем её здесь поставили и что от неё хотят, тем не менее не растерялась, а успела спросить мимо бегущего человека: «Что надо делать?!» А человек, мелькнув  в неё пропотевшим взглядом, успел ответить: «Бежать, и как можно быстрей!»

Тут над ухом пальнуло из пистолета, она вздрогнула и – побежала. 

И как дочка своих родителей,  вырастивших десять детей и приучивших этих детей любую работу делать на совесть, она и тут бежала на совесть. И так бежала, что дыхание спёрло, ком подступил под горло, и, понимая, что девочка может просто-напросто разорваться, кто-то в рупор кричал: «Девочка в вышитой блузке, остановись!» Но ей  даже в голову не пришло, чтоб это  именно ей кричали на весь стадион, и она – уже задыхаясь – остановилась только на финише. 

И оказалось, что прибежала – первой. 

Ей удивились, её поздравляли, ей дали приз и паёк. И так ей это понравилось, что с лёгкой атлетикой она уже не рассталась, и – привыкшая побеждать во всём – вскоре стала чемпионкой республики, зарабатывала пайки и награды, поездила по белому свету, а свой упорный  характер отточила до такого звонкого звона, что по-моему даже сегодня, заработав у благодарного государства нищенскую пенсию учителя, она и не думает ныть, как ноют другие, а так и бежит по дистанции жизни со всем бесстрашием своей безоглядной юности.

            

Конечно, таким человеком невозможно не восхищаться, и я с первой же встречи влюбилась в Людмилу Ивановну и теперь с радостью приняла её приглашение, и в ближайшее воскресение уже ехала в Гратиешты. 

Лишённая за последние годы возможности видеть мир, я жадно смотрела в окно машины, с тоской открывая, что всё вокруг – и улочки, и дома, и люди – как-то невыносимо обшарпались и состарились. И только кладбище «Дойна», мимо которого мы проезжали, раздулось и растеклось, ломая заборы и былые границы, будто мёртвая жизнь буквально – физически - ужимала живую.

От этой печальной картины всё внутри разболелось и надо было отвлечься, и я самой себе напомнила, что сегодня же Троица, особенный день, и самое время подумать, чем же таким он особенный. Я честно настроилась думать. Но, как любая матёрая атеистка, ничего не придумала. 

Зато вспомнила Троицу детства. 

Самого раннего, настоящего детства, ещё не истерзанного войной, когда наш дом, украшенный травами, задыхался в их сладостных ароматах, а я, надышавшись ими, неожиданно ощутила, что в нашей земной, как бы во всём абсолютно понятной жизни, расстелившейся между можно-нельзя, есть ещё жизнь другая, и такая чем-то другая, что её не увидишь глазами, не услышишь ушами, не втиснешь в привычное. Потому что всё в ней где-то внутри и тайно, и сквозь зримую обыкновенную жизнь  она струит из себя нечто совершенно неизъяснимое. И так оно дразнит своей ускользающей неуловимостью, что уже жить невозможно, Пока её не поймешь. Слава богу, я была из рогатых детей. И если решила что-то понять, то любого могла замучить вопросами.

           

В тот вечер Троицы я мучила бабушку.

             

Помню, ночь, пора спать, но я уселась на пол, в траву, ужалась, губки сцепила и, всей собой протестуя против любой неясности, упёрлась в бабушку несгибаемым взглядом, требуя объяснить одно: что же такое – Троица?..

А бабушка, будто ангел – в белоснежной хрустящей ночной рубашке – всей душой пытаясь смягчить мою колючесть, опять и опять объясняет, что Троица – это три ипостаси Господа Бога: Бог-отец. Бог-сын, Бог – дух святой…

Но не успела договорить, как внутри меня зашипело, и я – тоже опять и опять! – обжигаясь словами, затараторила, что Бог-отец, этот всевидящий подозрительный дед, и Бог-сын с его кровавыми ранами и смертной мукой в очах – это мне ясно, это можно увидеть вот здесь, на иконе, это я понимаю, но… дух святой?!..

 - Как это понять и увидеть?!

  

Кажется, более закомуристого вопроса уже не придумать.

Однако бабушка тоже, видно, была из рогатых, и повела вокруг задумчивыми очами, и вдруг поднялась, и, на ходу зацепив щепотку травы,  присела передо мной - как пахучее белое облако - и, протянув траву к моему лицу, попросила растереть её и понюхать. А я, мельком глянув на скукоженные листочки, узнала самую заурядную мяту, и, хоть сразу сообразила, что, если отваром из мяты бабушка лечит и сердце, и  нервы, и  голову, и глаза, то мята не совсем простая трава, но всё же – смешно сказать! - чтоб этот жгучий таинственный смысл, какой ощущаешь в самих словах дух святой, мог снизойти до какой-то мяты! Смешно сказать! И я оттолкнула траву рукой и усмехнулась:

- Подумаешь – дух святой!..

Но вот пролетело-промчалось быстрое время жизни, и я, не успев надышаться этим загадочным запахом трав, сама давно превратилась в бабушку. И сейчас, неожиданно размотав свою жизнь от  Троицы детства до сегодняшней Троицы, с любопытством спросила себя: «А если б мой внук догадался задать мне вопрос о духе святом, то что ответила б я?..»

Спросила, подумала и призналась себе, что – не знаю.

А между тем, пока я там развлекалась вопросами, на которые нет ответа, машина въехала в Гратиешты. Медленно продвигаясь – мимо домов, озера, парка, школы, в которую вот по этой бугристой длиннющей дороге сорок лет неустанно ходили Людмила Ивановна и Иван Матвеевич учить гратиештских детей не просто литературе и математике, но и самой трудной из всех наук, науке быть человеком -  и она наконец остановилась, как бы совсем уже за селом, и дальше бежать ей было некуда. Прямо в зелёных зарослях оказалась калитка, и мы – по дорожке, ведущей в горку, любуясь кустами свежих розовых роз – поднялись в маленький дворик, сияющий чистотой и порядком. Здесь нас встречали хозяева, и Людмила Ивановна – торжественная как царица, сотворившая весь этот мир – шагнула навстречу, что-то сказала, осветившись  улыбкой…

И – боже мой! – какая это была улыбка!

Это было как бы и не улыбка, а – волшебство! 

И – пока я знакомилась с незнакомыми мне людьми, с дочкой Русланой, с зятем Петей, которого здесь называют сыном, с братьями, с жёнами и друзьями братьев, с племянницами и племянниками, пока пыталась запомнить, кто  из них кто, пока угощалась прозрачной холодной водой из источника, бьющего прямо здесь, во дворе, пока удивлялась уютности дома, построенного учительскими руками – словом, пока всё это происходило, волшебство улыбки делало своё дело, и я ловила себя на том, что давным-давно в своей промелькнувшей жизни уже видела точно такой же двор и дом, и открытые лица людей, и сияние мужских рубашек на солнце. И пила такую же хрустальную воду, будто вобравшую сладость и чистоту всего мироздания, и даже собаку, которую просто на всякий случай посадили на цепь, а она обижалась на эту несправедливость, радушно совала лапы обступившей её детворе, а дети её жалели и обнимали, даже  собаку - с её добрым великодушным сердцем - я тоже уже встречала и знала… 

Одним словом! 

Весь этот гратиештский мир, пропитанный дружелюбием и сердечностью, оказался таким родным, словно после разлуки в целую жизнь я вернулась в родительский дом, и он улыбнулся мне, как самому дорогому ребёнку.

            

Это случилось так неожиданно, что мои годы как бы слетели с плеч, и я тоже разулыбалась и раззвенелась, и дело дошло до того, что, усевшись в благодатной тени и маленькими глоточками попивая волшебную воду, я стала бросать невольные взгляды в сторону детворы, игравшей с собакой, будто надеясь увидеть там и своих дорогих подружек детства в их застиранных  послевоенных платьицах и с вечными цыпками на руках. 

Но вместо них глаза мои натыкались на внучку Людмилы Ивановны – Анжелику – в кружевном бледно-розовом платье и с чёрными сияющими глазами –  и, удивляясь тонкости её красоты, я, усмехнувшись, сказала себе, что не-е-ет, нечего мне искать своё прошлое детство здесь, эти дети уже из другого мира, и, если честно признаться, то даже уже и не знаю, каков этот мир…

А между тем, время бежало, небо совсем раскалилось, праздник рванулся к своей вершине, в невидимой каса маре проворные женщины – как истинные художники – разбросали последние краски на пиршественный стол, и взыскательная Руслана, пальцем подправив то одно, то другое, окинула его окончательным придирчивым взглядом и наконец сказала отцу: «Зови!»..

И будто лёгкий серебряный звон промчался по двору, и, повинуясь ему, все гости задвигались, заблестели глазами и, подшучивая друг над другом, чинно поплыли в сторону каса маре, и дверь её широко распахнулась, и –

Стол!…

Он был не стол, он был как сказочная поляна в редчайших цветах!

            

И на мгновенье – застряв в дверях – мы задохнулись от восхищения, и вдруг! – будто сама собой – вырвалась из груди величественная «Трэяскэ», славящая вдохновение человека, творящего радостный мир. И с этой минуты – конечно, мы пили и ели с большим удовольствием  - но и торжествующая «Трэяскэ» что-то сделала с нами, и каждому захотелось сказать особенный тост, и вспомнить былое, и особенно вспомнить такую же знойную Троицу, Троицу детства, и запахи трав, и своих дорогих родителей, и как неуклонно родители учили детей хорошему, и как трудно давалось оно, и как потом выручало, и… 

И в конце концов получилось, что мы окунулись в бесконечную реку жизни, в которой и наши родители, и родители наших родителей, и их деды, и  все предыдущие человеки – себя не щадя – тратились  на самое лучшее в жизни – а когда собирались на точно такой же праздник, то собирались не просто попить-поесть, а возвеличить жизнь, закрепляя в памяти сердца своих детей веру в усилия человека, и сейчас эта память, разволновавшись, как бы учила нас, что всё в человеческой жизни не зря, и даже в такое низкое время, как наше, надо стоять и держаться, чтоб никогда-никогда  мёртвая жизнь не ужала живую…

Но мы-то, конечно, мы-то ещё так или сяк, но  продержимся,  думала я, поглядывая на просветлённые лица гостей, - а вот интересно узнать, как продержатся дети наших детей, какие они сегодня и как дышится им в этом дедовском празднике Троицы…

И пока я так думала, гости задвигались, мужчины пошли покурить, стулья освободились, и я потихоньку, со  стула на стул, придвинулась к Анжелике – как бы влекомая её чудным розовым платьем и чёрными сияющими глазами – и улыбнулась ей, а она улыбнулась мне, и слово за словом, и мы с ней разговорились, и оказалось, что в свои четырнадцать лет эта девочка знает несколько языков и книги любит читать в оригинале, а музыку слушать в Органном зале, когда её исполняют живьём, и восхищает её не один компьютер, как  думала я о девочке компьютерного века, а жизнь сегодня такая богатая, такая разная в своих проявлениях, что восхищает и увлекает её очень многое и каждый раз совершенно другое: то изюминка французского средневековья, а то медицина востока, а то, слушая самых разных людей и наблюдая их жизненный опыт, она хочет узнать, что происходит с душой человека, скудеет она или нет под натиском тех ударов, которые содрогают жизнь, и куда вообще течёт жизнь, и к какому финалу она приведёт человечество… 

И пока она говорила, лицо разгорелось, глаза рассиялись, и мне воочию было видно, как этот огромный, цветистый, заманчивый мир так дразнит и манит её, что вот откроется дверь, подует самый слабенький ветерок, и она улетит в этот мир, и  он её закружит, и даже некогда будет вспомнить ни наш разговор, ни праздник, ни бабушкин дом, и даже не знаю, вспомнит ли бабушку с её старомодным строгим взглядом на жизнь. И, будто  она уже действительно улетала, я ощутила вдруг такое лютое одиночество, и стало ужасно жалко себя, как бы сброшенную на обочину жизни, в какую-то  яму и пропасть прошедших забытых времён, и я внезапно спросила:

 - Ну хорошо, Анжелика, а если взять сегодняшний день… ну, например возьмём твою бабушку… есть в ней что-то такое, чего ты никогда не забудешь, улетая в изюминку средневековья?.. Самое-самое, Анжелика… есть или нет?

 - Самое-самое? – переспросила она.

И подняв глаза на Людмилу Ивановну так долго, серьёзно смотрела, как бы листая всю её жизнь, что я невольно ужалась, будто вместе с Людмилой Ивановной держала экзамен на вечность. Но зря я ужалась. Видно, такой была эта жизнь и так волновала она Анжелику, что её глаза увлажнились. А потом набежала слеза, и, стыдясь своих тонких ранимых чувств, девочка пальцем стёрла слезу и тихо сказала:

 -  Бабушка наша… даже не человек, а какой-то чистый, несокрушимый дух…

 - Дух?! – вскрикнула  я в мгновенном внезапном испуге.

            

И тут же вспомнила Троицу детства. И огляделась вокруг. И вдруг меня осенило, что и дом, и свежесть розовых роз, и чудо источника, и сердечность хозяев, и каждая крошка на их столе, и даже сама красота этой девочки – всё, абсолютно всё действительно сотворилось - духом!

И конечно, я и сегодня, как и в далёком рогатом детстве, понятия не имею, что же оно такое и откуда берётся, но зато уже нерушимо знаю, что без этой божественной силы – упорно творить свою жизнь по подобию своему – и хлеб не хлеб, и вода не вода, и трава не трава, и дети не дети.

Да и вся наша жизнь - не жизнь!

Лидия Латьева

из книги  «Облак белый», 1997 год