«Вскрыть через 20 лет!!»

 В средней комнате, тёмной, без окон, у нас стоял шкафчик с полками. Полки были разделены между детьми, и каждый из нас свои книги-игрушки держал на собственной полке. 

Важно заметить, что мы, дети, не имели привычки рыться  на   полках друг друга. И я, например, с большим любопытством посматривая на коробочки сестрички Тамарочки  --- большая редкость в нашем скудном домашнем имуществе – тем не менее не посмела открыть ни одну. Сама мысль заглянуть в чужое даже в голову не приходила. И уж тем более понятия я не имела, что за железки громоздились на полке брата. Словом, полка для каждого из детей была его неприкосновенным домом и крепостью.

Мне досталась нижняя полка и дно шкафчика. На дне у меня размещалась квартира куклы, а на полке - учебники, книги, тетради, блокноты и множество самых разных листочков  бумаги.

Я с раннего детства была бумажная скупердяйка.

Я и сейчас такая.  Свои книги я пишу на бумажной макулатуре: на когда-то отпечатанных рукописях, на огрызке листа, на старом конверте,  на квитанции из налоговой, у которой болезненная привычка назойливо требовать от безработного человека отчёт о доходах, иначе…    

И даже не смейте подумать, мой милосердный читатель, что у меня нет бумаги. Стопками нераспечатанных блоков и кипами черновиков моих повестей, пьес, романов и другой чепухи  забиты шкафы кабинета, и мне эти залежи не исписать за несколько жизней.

Но -- берегу, берегу, берегу!

Впрочем, похоже, что бумажное скупердяйство –  врождённое качество многих  писателей. Они чувствами чувствуют белый лист.  И даже  сам Лев Толстой болел подобной болезнью. Как-то ему за обедом пришла  редкая мысль, и он попросил листочек бумаги, чтоб её записать. Услужливый секретарь  тут же ему протянул,    но Лев Николаевич, придирчиво  повертев листочек в руке,  сказал, что нет, на таком красивом  листе надо писать что-то художественное и высокое, а ему  сейчас нужна бумага  попроще, для простенькой мысли.

А может случиться такое, подумала я, что моё бумажное скупердяйство совсем не случайно, а говорит о том, что пишу я такие простые мысли, для которых годится даже макулатура. 

Я вообще люблю простую ясную мысль. У меня был период, когда, запутавшись в поисках мира, в котором живём, я бросилась в философию и потратила годы, впадая то в платонизм, то в буддизм, то  в юмизм,  то в  кастанедеизм, то в  даоизм… За что только я не хваталась, пытаясь всё-таки докопаться до смысла жизни, и узнать, наконец, как же устроен  мир и зачем на земле человек.  В какие только течения я не впадала! Эти течения, эти великие философские имена их формулы мира и хитроумные соображения приводили меня в восторг.  Иногда я поверить себе не могла, что человеческий ум способен  додуматься до таких высот и глубин. Я исписала горы толстых тетрадей, анализируя эту премудрость.

И -- чем  всё это закончилось?

Величайшим опустошением и ума, и духа.

Мне – вдруг и внезапно – открылось, что все эти философские построения я никак не могу  связать с  обыкновенной человеческой жизнью, что формулу мира не знает никто, что каждый из этих великих умников ищет её впотьмах, опираясь на свои домашние построения. К тому же интуитивно я ощущала, что мироздание устроено -- просто.  Всё мудрое -- просто.  Как кусок хозяйского мыла. И когда-нибудь, кто-нибудь, думала я,  раскроет её  такими простыми словами, что я пойму, как устроен мир,  без всяких усилий. 

Тут же, возможно, стоит заметить, что я всегда -- и в далёком детстве, и по сегодняшний день -- пишу и писала рукой. Разделяя мнение Ивана Бунина, что между рукой и листом бумаги существует тайная, никаким психологом ещё не раскрытая  связь. Бунин -- не Лев  Толстой, но тоже крепкий орешек, и ошибиться в  литературном деле -- никак не мог. К тому же я и сама на собственном опыте убедилась в наличии этой связи, так как о чём бы  я ни писала -- статья, заметка, жалоба в ЖЭК или повесть --  писанина моя абсолютно по всем параметрам: мысль, интонация, первое слово, задающее ритм, -- всё начинается именно с той минуты, когда рука коснётся бумаги.

Но сегодня такое время, уважаемый мой читатель, что  книги сброшены в забытьё, чтоб не сказать – в помойку. И, бывает,  моя смешная упёртость писать и писать, в конце концов разозлит меня: действительно,   сколько можно спасать человечество и гудеть о любви одного человека к другому?! Какая любовь в наше время, если  семья рассыпается  как песочная пасочка, слепленная ребёнком, а друзья превратились в кидал,  а подружки  называют друг друга стервами, а люди и целые страны звереют,  а вирус Эбола гуляет по белому свету без всяких санкций и виз,   а Россию, как я понимаю, за руки-ноги и волосы под бурные аплодисменты  самых отъявленных демократов -- тянут в войну.   Но, если -- спаси и помилуй нас, Господи!!  -- если эта война разразится, она сметёт миллиарды жизней и, как сказал когда-то насмешник Эйнштейн: «Не знаю, чем воевать будут в Третьей мировой войне, но в Четвёртой воевать будут палками и камнями». Вот и всё, что останется от нашей цивилизации: камни и палки, голод и эпидемии да жалкая кучка людей; мудрецы говорят, миллионов десять-пятнадцать --  не больше.

Вот о чём болит моё сердце.

Но о боли ни слова.

Я вообще считаю, что о боли кричать -- не стоит.

Кричать надо о том, как -- выйти из боли!

Или, как говорят мудрецы своими простыми словами, как «плохое – сделать хорошим».

Но, кажется я отвлеклась.

И пора мне вспомнить о шкафчике с полками, в комнате без окна, где у меня, как я  говорила, была полка для книг и дно шкафчика, с кукольным домом. Ну, а если с куклами я ещё не рассталась, то было мне девять лет, не больше.

В эти годы у меня и открылась совершенно новая страсть.

Она заключалась в том, что время от времени, взяв огрызок бумаги, я записывала своё наблюдение о каком-нибудь недостатке в окружающей жизни и своё предложение,  как  недостаток исправить.

Всё началось с небольших записок, и я их прятала в книгу. Именно прятала, будто это было интимная тайна в моих отношениях с миром. И я – человек закрытый – не желала делиться ею ни с кем!

Время шло, мир не спешил исправляться, записочки становились пространными и занимали уже не огрызки бумаг, а листы. Книга от них распухла, и для сейфа уже не годилась.  И, подумав-подумав, я купила штук тридцать конвертов (без марок, по 5 копеек за штуку), и каждый новый проект по переустройству мира запечатывала в конверт, а на конверте писала: «Вскрыть через восемь лет!», «Вскрыть через год!»,  «Вскрыть через двадцать лет!». Всё зависело от сложности моих критических наблюдений и тех усилий, какие я собиралась вложить, чтоб плохое сделать хорошим.

Да, время бежало. Число конвертов росло. И мне пришлось призадуматься о надёжном убежище для моих посланий в будущий мир. И я, наконец, придумала. Я сложила их в кукольном домике, конверт на конверт, получилось что-то вроде кушеточки,  для конспирации я накрыла её кукольным ковриком, положила  подушечку и уложила на эту кушеточку свою небольшую куколку. Это спальное место для куколки, на мой взгляд, не могло обратить ничьего внимания. Моя находка меня успокоила. А мысли, как переделать действительность, сильней и сильней увлекали меня, и всё чаще под коврик я совала новый конверт,  и  была совершенно спокойна,  дожидаясь, пока  подрасту и начну совершенствовать мир.

Но  миру не повезло.   

Однажды я разогналась сунуть под коврик очередной конверт, а кушеточки -- нет!

На уложенном аккуратно коврике  -- как и обычно -  лежала подушечка, на подушечке куколка, а конвертов под ковриком -- нет! 

Ни одного!

Я глазам своим не поверила! Сдёрнула куколку, коврик, подушечку, но писем действительно -- нет!  Я перерыла весь кукольный дом, перелистала все книги -- конвертов нет!  Испарились! Меня бросало то в  холод, то в жар. Что случилось?! Куда я могла перепрятать свой драгоценный клад: под кровать?! под матрас?! в духовку?! за шкафчик?  под  шкафчик?! в  кастрюлю на кухне?!..  Куда ещё можно спрятать  пару десятков конвертов в этом  по существу пустом доме?!..

Вечером я разразилась истерикой.

В ярости и слезах я бросалась на всех: на брата, сестричку, маму, отца,   обвиняя, что это они -- больше никто не мог сделать такую подлость! --  это они выкрали мои письма!  Я кричала, рыдала, дёргала  дверцы шкафчика,  колотила в пол кулаками, требуя, чтоб немедленно и беспрекословно письма -- вернулись на место!…

Весь дом от ужаса встал на дыбы!

Бедный Борька перепугано перетрясал перед моими глазами свои железки и книги, сестричка вскрывала коробочки (почти все оказались пустыми и только на дне одной лежала тонкая ниточка синеньких, мелких бус), мама веником выметала  под кроватями и кушеткой, но  мама была такой чистёхой, что там не было даже пыли, а  отец – всегда ироничный --   дрожащими пальцами прикуривал от одной папиросы другую.

Но всё  было зря: конверты пропали!

Конечно-конечно, с годами я догадалась, уважаемый мой читатель, что  их уничтожила мама. Только она одна и могла заметить мои уловки в кукольном домике. И, видимо, почитав мои письма, решила, что  в наше грозное время доносов и ябед, когда самое безопасное дело -- держать язык за зубами --  проекты по переделке мира к добру не ведут. Но эта догадка меня осенит гораздо-гораздо потом.

А тогда я долго и тяжело переживала свою утрату. И больше уже никогда не писала о том, что мне не нравится в окружающей жизни и как её перестроить. Подобные мысли  я стала молча копить в себе, наивно  считая, что уж оттуда-то их   украсть  не сможет никто.  

… Но вот жизнь побежала, я заделалась журналистом, а потом и писателем, и мысли мои потихонечку выползали наружу, а окружающий мир – права была мама – с ними не согласился, и мне пришлось уйти из газеты, и книги мои  попали под гриф «антисоветчина», а мой телефон усердно прослушивал бдительный майор Пронин…

Но все подозрения на свой счёт я считала обыкновенной глупостью обыкновенных перестраховщиков, боявшихся собственной тени. И бороться с советской властью у меня не было даже мысли. Само слово борьба отталкивало меня.

У меня была другая -- внутренняя -- проблема: я ощущала, что живу в чужом, не понятном мне мире. Я ехала в чужом поезде и не знала куда. Я жила чужой, мне навязанной жизнью. И мне в ней было нехорошо. И хоть я была егозой и вертутой и неутомимо кипела в каких-то делах, мне казалась, что я живу в пустоте,  и  пустота разрывала меня изнутри. 

И уж не знаю, зачем этот крест на меня взвалила Природа. Но именно это моё ощущение пустоты всю жизнь обрекало меня неутомимо искать и писать  о том, как «плохое – сделать хорошим». Но я ошибалась, считая, что пустота исходит от внешнего окружения, и переделывать надо его. 

Истина оказалась в том, что переделать надо себя.

Но открылось мне это поздно.

Ещё и поэтому я упорно колдую над книгой «В поисках мира, в котором живём…». Мне хочется подсказать читателю, чтоб он не терял драгоценное время жизни, не ждал, что все наши беды исчезнут сами собой, а искал  причину  своих  страданий и  пустоты,  заглянув в самого себя.

Лидия Латьева

Глава II эпизод 9 из книги «В поисках мира, в котором живём: поговорим? подумаем?»