Между чёрным и белым

 «И  только когда есть чёрное, можно говорить о белом».

РАБАШ

Однако легко и просто, как думала я, не получилось: три пятёрки, две четвёрки - конкурс был бешеный - и я его не прошла.

Судьба, как я полагала, оказалась не щедрой подружкой, а коварной особой, меняющей свои планы с белых на чёрные без всякого зазрения совести.

К слову сказать, то, что меня завалят, я уловила уже во второй половине экзаменов: пятёрка-четвёрка - это совсем-совсем рядом, и любому экзаменатору легче лёгкого было присадить такую, как я, парой-тройкой изящных вопросиков вне программы. По обилию и изощрённости этих вопросов я догадалась, что нас -  толковых, уверенных, наивно нахлынувших в этот манящий ВУЗ со всех концов огромной страны без всякой поддержки чиновных родителей или грифа «национальные кадры», чужих и ВУЗу  и городу  - будут просто выдавливать  из этого конкурса, тем более на отделение журналистики, куда всего-навсего набиралось 32 человека, по 25 человек на место.

И - боже ты мой! - каким ударом, какой катастрофой для  сотен абитуриентов стал день, когда в коридоре, на специальной доске, появились списки счастливчиков, зачисленных в университет.

Подходы к доске штурмовали сотни детей с надеждой увидеть свою фамилию. И, если вы, дорогой мой читатель, помните свою молодость -  особенно молодость знаменитых шестидесятых, когда высшее образование было целью и смыслом жизни - то вы не можете не представить то потрясение, ту боль и отчаянье, какими дымилась эта толпа. Какие надрывные слёзы! Истерики! Угрозы повеситься, броситься, р-разоблачить! Как наивная молодая душа, ещё вчера верившая в свою  исключительность - резко, в секунду, с трагической необратимостью -  меняла своё отношение к обществу, миру, себе самой. Каким для многих и многих из этой толпы - не поступить!!! - стало чёрным, непоправимым событием жизни, незаживающей травмой, сформировавшей - подчас на всю жизнь -  комплекс неполноценности, неудачника и изгоя.

Я оказалась одной из них.

С трудом протолкавшись к судьбоносному списку, раз десять перечитав фамилии поступивших и не найдя среди них свою - просто, чтоб не сойти с ума от того, что творилось вокруг -  я протиснулась сквозь бушующую толпу от доски, выползла из коридора, спустилась по лестнице и, сев на «свою» скамейку у двери факультета, привычно стала смотреть глазами вперёд, на знакомую линию зданий на том берегу Невы, на сияющий купол Исакия, на чёрную воду реки, как и всегда с не утихающей яростью бунтующей против каменных цепких  оков, сковавших её и диктующих ей, в каком направлении течь.

Внутри меня - абсолютная пустота.

Ни мысли, ни чувства.

Будто со мной ничего не случилось.

Умом-то я понимала: случилось. И случилось непоправимое: я оказалась не просто за бортом университета, но и самой жизни. Дня через два меня попросят освободить общежитие, и куда я пойду? где буду жить? где спать? что вообще буду делать?  и хватит ли у меня оставшихся денег на билет до Одессы?..

Но я этих вопросов - не задавала. Я как бы и понимала и - не понимала свою ситуацию. Впрочем, доподлинно зная, что в Одессу я не вернусь и даже не сообщу родителям, что провалилась, что директриса права, что мне Ленинград оказался  не по карману, что таких, как я, в «международный класс» не пускают на дух, что…

Однако!

И ещё раз - однако!

Вот они тайны-загадки того  непонятного внутреннего  знания, какое мы  называем  самыми разными  свойствами:  душа, предчувствие, подсознание, интуиция, ангел…

Всё понимая умом, я всей собой -  этим твёрдым внутренним знанием - знала, что провалилась я или нет, улыбается мне судьба или нет, чёрная она или белая - я  - несмотря  ни на что - останусь жить в Ленинграде, буду учиться вот в этом  университете, и не на каком-то там историческом факультете (куда  со своими баллами я могла перепрыгнуть), а именно на отделении журналистики, даже если туда зачислят не 32 человека, а два или три.

 Всё  будет именно так, как мне и хотелось!

Успокоившись этим знанием, я свободно откинулась спиной на скамейку. Сунула руку в карман пиджачка, там, в огрызке газеты, была пара пучков красной смородины, которые я купила у бабки, примостившейся у ступенек нашего общежития со своими кулечками, три рубля штука.

Бережно разложив пучок на ладони, я отщипывала по ягоде и, наслаждаясь её кислым вкусом, завороженно смотрела на стремительную воду Невы, удивляясь той страсти и ярости, с какой она уносилась вперёд и вперёд, к какой-то неотвратимой цели, какую знала она одна.

- Сразу видно, что поступила, -  вдруг весело прозвучало рядом, и от внезапности, дёрнувшись на этот голос, я увидела  на скамейке незнакомого человека, в рыжем не то пиджаке, не то френче, и совершенно круглого: большая круглая голова, круглые большие глаза, и улыбка во всё лицо.

У него были крепкие белые зубы, но слева, у самого края  раздвинутых от улыбки губ, два зуба стояли неправильно, сдвинувшись с места, они упирались друг в друга, и эта неправильность придавала  улыбке такое что-то беспечное и лихое, что я - рассмеялась.  И сквозь смех, отрицательно помотав головой, сказала:

- А вот и не угадали! Я - провалилась!

Он с удивлением вскинул брови, видно, предполагая, что так безмятежно наслаждаться смородиной провалившийся человек не может:

- Не может быть! И какие оценки?

- Три пятёрки и две четвёрки.

- А-а-а… -  сообразительно  поняв, в чём дело, он, пригасив улыбку, спросил:-  И вы, конечно, не ленинградка, и ваш папа не работник обкома…

… а мама одесская домохозяйка… - закончила я, и мы окончательно рассмеялись, и, быстренько завернув свои ягоды в газетный клочок и сунув  его в карман, я  развернулась к своему незнакомцу, а он развернулся  ко мне, будто оба, в мгновение ощутив друг к другу  симпатию, мы  поняли, что нам надо поговорить.

Так мы и познакомились.

Мой знакомец  был старше меня, прошёл войну, ленинградец, работал на радио, журналист. Но так как война помешала ему получить диплом, он - как и я - пошёл учиться на отделение журналистики. Но не на очное, а - заочное. От него я узнала, что есть и такое.

 И вот же не зря мудрецы говорят, что есть особая сила в наших желаниях. И, если чего-то сильно-пресильно желать, то сами силы небесные вздрогнут и вокруг человека станут формировать положительные события, и появятся нужные люди, и. если желание не ослаблять, а наращивать, то эти люди и эти события обязательно - осуществят его.

Со мной так и случилось.

Человек, с которым я встретилась на скамейке, оказался не просто там журналистом и ленинградцем, знавшим всякие ходы-выходы, о которых я даже подозревать не могла, Это был мудрый - той прекрасной еврейской мудростью, сочетающей сердце и ум, человек - и он мне, как дочке - тепло, спокойно, увесисто -  сказал, что безвыходных положений не существует, везде, где есть вход, есть и выход. И я - в моём теперешнем состоянии -  должна пробить себя на заочное отделение ( я ничего не теряю,  те же преподаватели, та же программа, только лекции будут по вечерам, и мне придётся найти работу). А пробить я себя смогу через самую из высоких инстанций - обком партии. Но там мне надо попасть не к кому-нибудь, а к одной интересной женщине (он дал мне её телефон и фамилию) и рассказать ей всё то, что я рассказала ему, и - он уверен - она поможет. Мне надо только одно: не сдаться, не отступиться, и так упорно стоять на своём, чтоб ей даже в голову не пришло мне не помочь.

О, еврейская мудрость! Нет для неё ни земных, ни небесных преград! И всю жизнь я буду благодарить её за полученные  уроки.

И на этот раз, прощаясь со своим внезапным учителем, я - от души - обняла его,  и тут же, не теряя драгоценного времени, пустилась осуществлять его безупречные планы.

И эти планы - один за другим - осуществились.

Скоро я стала студенткой заочного отделения журналистики. А там оказались другие хорошие люди. И кто-то их них (добыв какую-то странную бумаженцию о прописке) помог мне устроиться наборщицей в типографии на военном заводе, а одна из сокурсниц предложила мне пожить у неё, так как она, расставшись с мужем, никак не может привыкнуть к своему одиночеству. И на этом можно было б сказать, что моя ленинградская одиссея закончилась самым прекрасным образом.

Но!

Терпение, и ещё раз терпение, мой дорогой читатель!  Есть ещё один - неизбежный в этом сюжете момент - о котором я просто обязана рассказать.

Чтобы его понять, надо учесть, что времени решить свои планы у меня было мало, а возможностей - ещё меньше. Я зависела от доброты первого встречного человека. И к слову надо сказать, что Ленинград в этом смысле оказался исключительным городом: доброта  здесь росла, как на нашем юге растёт трава, под ногами. На нашем заочном курсе - без всяких усилий с моей стороны: я всегда стеснялась просить, да так оно и осталось на всю мою жизнь -  а тут оказалось, что и не надо просить, вчера чужие мне люди, едва познакомившись, тут же включались в мою безвыходность с таким искренним чувством помочь, что я даже и не ощущала себя просителем, а они - благодетелем.

Загвоздка была в одном: каждый  мне мог предложить только то, что мог.

И когда  проблемы мои утряслись, оказалось, что утряслись они не самым замечательным образом.

Прежде всего, военный завод - это военный завод, дисциплина железная, и я, добираясь до типографии, проходную имела право пройти ни минуты позже, чем половина восьмого.  Сам завод находился, бог знает где -  в конце проспекта Обуховской обороны. А квартира, куда я воткнулась, была на  Васильевском острове. И ехать мне из моей квартиры до проходной завода надо было - через весь Ленинград, часа два, на трамвае.

Зима в этом - 1955-1956 году - стояла суровой.  По словам ленинградцев, такой злобный холод - с морозом, снегом и ветром - был только в 1942 году, во время жестокой блокады.

А я - одесситка, южанка, моей самой тёплой вещью было зелёного цвета демисезонное пальто, которое мне подарила сестричка Тамарочка, когда я закончила  седьмой класс. Естественно, что о тёплых чулках, а тем более о рейтузах, я не имела понятия. Это всё приплыло ко мне от моих сокурсниц, просто не представлявших, как можно жить на земле без зимней одежды. А самым большим подарком среди этих необходимых вещей оказались суконные полуботинки под названием «прощай молодость», огромнейший дефицит того времени, рассчитанный  на нищих и стариков.

И вот она моя жизнь: просыпаюсь без четверти пять, быстро, организованно - как вышколенный солдат - кутаю на себя всё, что было в моём гардеробе: маечки,  кофточки. шарфики, две вязанных шапки - одна на одну -  наконец, с трудом влезаю в драповое пальто - зелёное, с обшлагами, с поясом, шик и гордость одесских подростков пятилетней давности - и  ровно в пять - вылетаю за дверь, за двадцать минут я просто обязана доковылять до трамвайной остановки (спасибо! спасибо точности ленинградского транспорта, ходившего по расписанию), и вот я в трамвае, таком промёрзшем за ночь в своём депо, что страшно сесть на сиденье. Но делать нечего, и,  ужавшись от предстоящей встречи с сиденьем, я сажусь, зубы стучат, мороз прошивает насквозь… Но, слава богу, что я не одна. Трамвай наполняется, и мы, прижимаясь друг к другу, потихонечку согреваемся, глаза закрываются, и я засыпаю, досыпая свои два часа, пока кондукторша не потрясёт меня за плечо и не скажет со смехом: «Просыпайся! Приехала!».

Но конечно всё это - зимняя стужа, куча тряпья под школьным смешным пальтишком, две шапки на голове и полуботинки для нищих - всё это было сущая ерунда. Я только сейчас, когда пишу эти строчки, до слёз хохочу, мысленно вспоминая, каким распрекрасным чучелом я была, и как это чучело, с силой тюкая палочкой в снег на тёмной скользкой дороге (чтоб, не дай бог, не упасть,  не потерять драгоценное время и пропустить  свой трамвай) двигалось к остановке. Как исхитрялось в трамвае согреться, уснуть, отоспаться. А потом ещё отстоять полный рабочий день (без обеда, чтоб иметь право выйти пораньше из типографии) у кассы (так называлось сооружение со шрифтом), набирая приказы, указы, планы, отчёты, графики и прочую тягомотину, и - никуда не денешься от того, что  семь часов простоять на одной ноге было совсем не просто, и скоро ногу мою разнесло, и я физически ощущала, как пекут и «танцуют» сосуды, а распухший голеностоп еле-еле влезает в суконные полуботинки для стариков и нищих. Но и это было всё - ерунда!

Трудным было одно: дорога после работы.

Я уже говорила: военный завод - это военный завод, железная дисциплина. Через его проходную можно было пройти только в определённое время. И после рабочего дня - потоки, лавина людей - энергичных, напористых, нетерпеливых, всем хотелось домой, и побыстрей - вылившись из проходной, штурмовала автобус. Я тоже старалась влиться в этот поток. Ни о каком трамвае, ползущем через весь Ленинград, не могло быть и речи:  я спешила на лекции. И  - хоть разорвись - но мне надо было втиснуться, протолкаться,  пробиться локтями, процарапаться, исхитриться и просочиться,  но  - вползти, поставить хоть пол стопы на подножку,  уцепиться за дверцу и - толкаться, толкаться, толкаться вперёд…

 … пока не закроется дверь.

Это было труднейшее из труднейшего: в этом месиве тел, в бесчувственных жерновах меня могли раздавить,  поломать протез (чего я боялась больше всего ), я не раз там теряла палочку, и вопила на весь автобус, пока кто-то, не наткнувшись на  палочку, не передаст  её мне,  проклиная меня, мои вопли и палочку.

«Все подобны животным»,  говорит о нас, людях, мудрость.

И она, конечно, права.

В борьбе за автобус мы конкретно превращались в зверьё.

И вот однажды - мне уже повезло, я уже влезла на край подножки и уцепилась рукой за дверцу - но вдруг,  не сумев закрыть эту дверцу, автобус дёрнулся, теснившийся впереди озверевший люд толчком ударил меня, и я - ракетой - слетела с подножки, и - спиной вперёд - прорезав стоявших на остановке кучку людей, шмякнулась головой о бордюр, и - красные, синие, лиловые круги - взорвались внутри головы,  раздался чей-то испуганный вскрик,  грянула тишина, а  я ощутила, что  изо рта  у меня  повылетали зубы, и ладонями стала лапать вокруг себя, пытаясь наткнуться на них…

 Вдруг слышу,  кто-то робко, с испугом сказал:

- Беги в проходную, вызови скорую…

Я  пальцами тронула рот, зубы были на месте. Я открыла глаза. Вокруг склонились немые от потрясения лица.

- Не надо скорую, - попросила я, - я сейчас поднимусь…

И пока незнакомые люди -  виновато и потрясённо -  мне помогли  подняться, поставить  на ноги, счистить снег и грязь с моего пальто, кто-то вставил  в мою ладонь мою палочку... пока всё это происходило,  я всеми своими воспалёнными  нервами успела почувствовать, ощутить, осознать, что судьба - не игрушка,  она свободна быть белой и чёрной и ничего мне не обещать. Но, если я не хочу, чтоб чёрное раздавило меня, то надо запомнить - на лбу себе написать! - одно:

- Если упал - поднимайся!

 Я - навсегда - запомнила этот случай и эти слова.  Они стали  спасительным правилом всей моей   жизни, помогавшим мне обретать равновесие после самых, казалось, непоправимых ударов и потрясений.

Лидия Латьева

Часть 3, эпизод 2 из цикла " В поисках мира, в котором живём: поговорим? подумаем?"